Она этому удивилась: ее смех прозвучал хрупко и пронзительно. Старик не услышал.
– Они остаются с тобой, – продолжал он, – они не курчавые барашки или зазубренные края. Они, они – Вайссу, ее облаченье, возможно, кожа ее.
– А под ней?
– Вы про душу, не так ли. Конечно про нее. Я размышлял над душою этого места. Если душа у него была. Ибо их музыка, поэзия, законы и церемонии ей не ближе. Они тоже шкура. Как кожа татуированного дикаря. Я часто определяю это для себя – как женщина. Надеюсь, вас это не оскорбит.
– Ничего-ничего.
– У гражданских любопытные представления о военных, но в данном случае, полагаю, в том, что они о нас думают, есть доля правды. Представление такое: похотливый младший офицер где-то на задворках захолустья, собирает себе гарем смуглых туземок. Осмелюсь предположить, об этом многие из нас мечтают, хотя мне пока не доводилось наткнуться на того, кто это бы осуществил. И не стану отрицать, я и сам начинаю так думать. Начал так думать в Вайссу. Отчего-то там… – лоб его собрался морщинами… – сны нет, не ближе миру наяву, но как-то, я думаю, кажутся реальнее. Я осмысленно излагаю?
– Продолжайте. – Она за ним наблюдала, в восторге.
– Но место это словно бы женщина, которую отыскал где-то там, темнокожая, с головы до пят в татуировках. И ты как-то отбился от гарнизона, понял, что вернуться не в силах, поэтому должен быть с нею, рядом, изо дня в день…
– И вы в нее будете влюблены.
– Поначалу. Но вскоре эта кожа, этот кричащий анафемский бунт красок, начнет вмешиваться меж тобой и тем в ней, что, как тебе казалось, ты любил. И вскоре, вероятно – всего за несколько дней, – станет уже так скверно, что начнешь молиться богу, какого б ни знал, чтоб он наслал на нее проказу. Содрал бы татуировку эту, и осталась бы куча красной, пурпурной и зеленой дряни, вены и связки оголены и трепещут, и открыты наконец твоему взору и касанью твоему. Простите. – Он не желал на нее взглянуть. Ветер задувал дождем через стену. – Пятнадцать лет. Сразу после того, как мы вступили в Хартум. В восточных кампаниях мне довелось повидать зверств, но с этим не могло сравниться ничто. Мы должны были сменить генерала Гордона – о, вы были, полагаю, тогда совсем еще крошкой, но читали же об этом наверняка. Что сделал с этим городом Махди. С генералом Гордоном, с его людьми. Меня не отпускала тогда лихорадка и, несомненно, сверх того – еще и зрелище всей этой падали и отбросов. Мне хотелось сбежать, вдруг; словно бы мир четких каре и стремительных контрмаршей распался до беспорядочного бегства или бессмысленности. У меня в штабах Каира, Бомбея, Сингапура всегда были друзья. И через две недели возникла эта топографическая съемка, и я на нее отправился. Всегда, знаете, удавалось пролезть в такое дело, где обычно не ожидаешь встретить флотских. На сей раз требовалось сопровождать бригаду гражданских инженеров в одну из худших стран на земле. О, дикость, романтика. Горизонтали и глубины, штриховки и заливки там, где раньше на карте были пробелы. Все для Империи. Нечто такое, должно быть, таилось у меня где-то в затылке. Но точно знал я тогда лишь одно – прочь отсюда. Очень прекрасно, конечно, насчет Востока кричать «Святой Георгий» и «пощады не будет», но армия махдистов-то кричит то же самое, вообще-то, по-арабски, а в Хартуме они при этом не шутили.
К счастью, в глаза ему не бросился ее гребень.
– Вам досталась карта Вайссу?
Он помялся.
– Нет, – ответил он. – Никаких данных потом не поступило, ни в МИД, ни в Географическое общество. Лишь доклад о неудаче. Учтите: то была скверная страна. Проникло в нее нас тринадцать, а вышло только трое. Я, мой заместитель и один гражданский – я забыл его фамилию, и, насколько мне известно, он исчез с лица земли без следа.
– А ваш заместитель?
– Он есть, он в госпитале. Уже в отставке. – Повисло молчание. – Второй экспедиции так и не случилось, – продолжал старик Годолфин. – Причины политические, поди знай. Никому не было дела. Я выбрался невредимым. Ни в чем не виноват, сказали мне. Получил даже персональную благодарность Королевы, хотя всё замолчали.
Виктория рассеянно пристукивала ногой.
– И оно как-то влияет теперь на вашу, э-э, шпионскую деятельность?
Он словно постарел как-то вдруг. Сигара опять погасла. Он отшвырнул ее в траву; рука его тряслась.
– Да. – Он беспомощно показал на церковь, серые стены. – Почем мне знать, вы можете оказаться… я мог оказаться неблагоразумен.
Осознав, что он ее боится, она подалась вперед, вся подобравшись:
– Те, кто наблюдает за кафе. Они из Вайссу? Эмиссары?
Старик принялся грызть ногти; медленно и методично, верхним резцом в центре и нижним сбоку скусывая мельчайшие ломтики на идеальном дуговом сегменте.
– Вы же что-то о них выяснили, – взмолилась она, – такое, о чем не можете сказать. – Голос ее, сочувственный и раздраженный, звонко раскатился по садику. – Вы должны позволить мне вам помочь. – Чик, чик. Дождь стих, прекратился. – Что же это за мир, в котором не найдется хотя бы одного человека, к которому можно обратиться в опасности? – Чик, чик. Нет ответа. – Откуда вы знаете, что генеральный консул помочь не способен. Прошу вас, дайте мне что-нибудь сделать. – Налетел ветер, уже покинутый дождем, из-за стены. Что-то лениво плескалось в пруду. Девушка и дальше увещевала старого Годолфина, а тот меж тем покончил с правой рукой и переключился на левую. Над ними небо начало темнеть.
IV
Восьмой этаж дома по Пьяцца делла Синьориа, 5, был мрачен и пропах жареным осьминогом. Эван, отдуваясь после трех последних лестничных пролетов, вынужден был извести четыре спички, пока не отыскал отцову дверь. Прикноплена к ней оказалась не карточка, какую он рассчитывал найти, а записка на обрывке бумаге, гласившая просто: «Эван». Он прищурился с любопытством. Лишь дождь да скрипы в доме – а так на площадке стояла тишина. Он пожал плечами и толкнул дверь. Та открылась. На ощупь он проник внутрь, нашел газ, зажег. Обставлена комната скудно. Брюки небрежно брошены на спинку стула; белая рубашка, раскинув рукава, лежала на кровати. Других признаков того, что здесь кто-то живет, не было: ни дорожных сундуков, ни бумаг. Озадачившись, Эван сел на кровать и попробовал подумать. Из кармана вытащил телеграмму и перечел ее. Вайссу. Единственный ключ у него, которым что-то можно отпереть. Неужели старый Годолфин и впрямь, в конце концов, верил, что это место существует?
Эван – даже мальчиком – никогда не требовал у отца подробностей. Он смутно знал, что экспедиция не удалась, вероятно, улавливал какую-то личную виновность или пособничество в нудном, добром голосе, излагавшем эти истории. Но и всё: вопросов он не задавал, просто сидел и слушал, будто бы предвидя такой день, когда ему придется отречься от Вайссу, и отречение такое свершится легче, если сейчас он не станет привязываться. Значит, так: отец был безмятежен год назад, когда Эван виделся с ним в последний раз; стало быть, что-то наверняка произошло в Антарктике. Либо на обратном пути. Быть может, здесь, во Флоренции. Чего ради старику оставлять записку лишь с именем сына? Возможностей две: (а) это не записка, а скорее дверная табличка, и Эван – первый псевдоним, пришедший на ум капитану Хью, либо (б) он хотел, чтобы Эван вошел в комнату. Быть может, и то и другое. Эвана вдруг осенило, и он взял брюки и стал рыться в карманах. Выудил три сольди и портсигар. Открыв его, увидел четыре сигареты, все набиты вручную. Эван почесал живот. Ему вспомнились слова: болтать телеграмме негоже. Он вздохнул.
– Ну ладно же, молодой Эван, – пробормотал он себе под нос, – сыграем по самую рукоятку. Входит Годолфин, шпион со стажем. – Тщательно он осмотрел портсигар – нет ли тайных пружин: прощупал подкладку, не засунуто ли что-то под нее. Ничего. Принялся обыскивать комнату, тыкать в матрас и присматриваться, нет ли на нем свежих швов. Обшарил гардероб, в темных углах зажигал спички, смотрел, не приклеено ли что-то под сиденьями стульев. Через двадцать минут по-прежнему не отыскал ничего и уже начал ощущать собственную шпионскую несостоятельность. Безутешно рухнул на стул, взял одну отцовскую сигарету, чиркнул спичкой. – Постой-ка, – сказал себе. Затряс спичку, подвинул к себе стол, вытащил из кармана перочинный нож и аккуратно взрезал сбоку каждую сигарету, смахивая табак на пол. На третьей ему повезло. Карандашом на папиросной бумаге изнутри значилось: «Здесь обнаружен. У Шайссфогеля 10 вечера. Будь осторожен. Отец».
Эван посмотрел на часы. Что все это за чертовня? Зачем так сложно? Старик что, впутался в политику или в детство впал? Еще несколько часов по меньшей мере ничего не поделаешь. Эван надеялся, что затевается хоть что-нибудь – только бы облегчить серость его изгнанья, – но готов был и к разочарованию. Выключив газ, он вышел в коридор, закрыл за собой дверь, начал спускаться по лестнице. Интересно, размышлял он, где может располагаться это самое заведение Шайссфогеля, – но тут ступени вдруг не выдержали его тяжести, и он проломился сквозь лестницу, отчаянно цепляясь за воздух. Ухватился за балясину; нижний конец ее треснул, и его вынесло в колодец, на высоте седьмого этажа. Он висел и слушал, как скрипят гвозди, медленно вытягиваясь из перил сверху. Я, подумал он, самый неуклюжий олух на свете. Эта штука в любую секунду рухнет. Он огляделся: что делать? Ноги его висели в двух ярдах мимо и нескольких дюймах над перилами следующего пролета. Руина той лестницы, которую он только что покинул, – в футе от его правого плеча. Поручень, на котором он висел, опасно качался. Что мне терять, подумал Эван. Надежда лишь на то, что слаженность движений не слишком подкачает. Осторожно он выгнул над собой правую руку так, чтобы ладонь плоско легла на бок лестницы: после чего резко оттолкнулся. Его пронесло над зияющим провалом колодца, он услышал визг гвоздей, выдирающихся над головой из древесины, – и тут же достиг экстремума своего размаха, отбросил поручень, точно приземлился верхом на перила следующего пролета и соскользнул по ним спиной вперед, а на площадку седьмого этажа прибыл одновременно грохоту перил, рухнувших наземь далеко внизу. Эван слез с поручня, трясясь, и сел на ступени. В тютельку, подумал он. Браво, дружок. Прям акробат или вроде того. Но мгновенье спустя, когда его чуть не вырвало прямо между ног, он подумал: а насколько это, вообще-то, случайн