Слабоумный!
Разве ж венесуэльское консульство не в какой-то полусотне метров от Уффици? Если там будет проходить демонстрация, всем guardie будет чем заняться; может, и взрыва бомбы не услышат. Отвлекающий выпад! Мантисса, Чезаре и пухлявая блондинка удерут без помех. Может, и он их сопроводит до места встречи под мостом: как подстрекателю ему неразумно будет оставаться на месте волнений слишком уж долго.
Все это, разумеется, допуская, что ему удастся отговориться от тех обвинений, что ему попробует предъявить полиция, либо, при неудаче, сбежать. Но самое главное – связаться с Куэрнакаброном. Гаучо почувствовал, что ландо сбавляет ход. Один guardie вынул шелковый платок, сложил его продольно вдвое, потом вчетверо и завязал им глаза Гаучо. Дернувшись, ландо остановилось. Тененте взял Гаучо за руку и повел его по двору, в дверь, несколько раз они свернули, вниз по лестнице.
– Сюда, – распорядился тененте.
– Могу я попросить вас об одолжении, – произнес Гаучо, притворно смущаясь. – Столько вина сегодня выпил, но у меня не было случая… То есть, если я должен буду отвечать на ваши вопросы честно и дружелюбно, мне будет гораздо легче, если…
– Хорошо, – буркнул тененте. – Анджело, присмотри за ним. – Гаучо благодарно улыбнулся. Он потащился по коридору за Анджело, который открыл ему дверью.
– Можно это снять? – спросил Гаучо. – В конце концов, un gabinetto è un gabinetto[100].
– Правда ваша, – сказал guardia. – А окна непрозрачные. Валяйте.
– Mille grazie[101]. – Гаучо снял с глаз повязку и с удивлением обнаружил себя в довольно изысканном ватерклозете. Здесь даже были кабинки. Только американцы и англичане так обстоятельны со своей канализацией. А в коридоре снаружи, вспомнил он, пахло чернилами, бумагой и сургучом; наверняка это консульство. И у американского, и у британского консулов штаб-квартиры на Виа Торнабуони, поэтому Гаучо понимал, что он, говоря грубо, сейчас где-то в трех кварталах к западу от Пьяцца Витторио Эммануэле. До Шайссфогеля можно и докричаться.
– Быстрей, – сказал Анджело.
– Вы собираетесь смотреть? – спросил Гаучо с негодованием. – Можно мне чуточку уединения? Я по-прежнему гражданин Флоренции. Некогда она была республикой. – Не дожидаясь ответа, он вошел в кабинку и захлопнул за собой дверь. – Как, вы рассчитываете, я убегу? – задорно крикнул он изнутри. – Смою себя в писсуар и уплыву по Арно? – Мочась, он снял воротник и галстук, на обороте воротничка накарябал записку Куэрнакаброну, поразмыслил, что и лис иногда бывает полезен, не только лев, вернул воротничок на шею, вновь повязал галстук и платок и вышел.
– Решили все-таки не снимать? – сказал Анджело.
– Проверяю меткость. – Оба рассмеялись. Двух других guardie тененте поставил снаружи. – Великодушия ему не хватает, – заметил Гаучо, когда его снова повели по коридору.
Вскоре он оказался в отдельном кабинете, на жестком деревянном стуле.
– Снимите повязку, – распорядился голос с британским выговором. Из-за конторского стола Гаучо моргал ссохшийся лысоватый человечек. – Вы Гаучо, – произнес он.
– Можем говорить по-английски, если угодно, – сказал Гаучо. Трое guardie удалились. Тененте и трое агентов в штатском, на взгляд Гаучо – государственная полиция, – выстроились у стен.
– Вы проницательны, – сказал лысоватый.
Гаучо решил, по меньшей мере, изобразить честность. У всех его знакомых inglesi[102], похоже, был фетиш насчет игры в крикет.
– Так и есть, – признал он. – Довольно для того, чтобы понимать, что это за место, ваше превосходительство.
Лысоватый тоскливо улыбнулся.
– Я не генеральный консул, – сказал он. – Тот – майор Пёрси Чепмен, и он занят другими делами.
– Тогда я бы решил, – наугад произнес Гаучо, – что вы из английского Мининдела. Оказываете поддержку итальянской полиции.
– Возможно. Поскольку вы, мне кажется, посвящены во внутренний круг, полагаю, вы знаете, почему вас сюда доставили.
Вероятность частной договоренности с этим человеком вдруг показалась правдоподобной. Гаучо кивнул.
– И мы можем говорить откровенно.
Гаучо снова кивнул, ухмыльнувшись.
– Тогда давайте начнем, – сказал лысоватый, – с того, что вы мне сообщите все, что вам известно о Вайссу.
Гаучо озадаченно подергал себя за мочку. Вероятно, он все же просчитался.
– Вы имеете в виду – Венесуэлу?
– Мне думалось, мы договорились не запираться. Я сказал – Вайссу.
Весь вдруг, впервые после джунглей, Гаучо испугался. Открыв рот, он ответил с высокомерием, прозвучавшим неискренне даже на его слух.
– Мне о Вайссу ничего не известно, – сказал он.
Лысоватый вздохнул.
– Ну что ж. – Миг-другой он пошуршал бумагами на столе. – Значит, приступим к презренной процедуре допроса. – Он подал знак трем полицейским, и те быстро сомкнулись вокруг Гаучо треугольником.
VI
Когда старый Годолфин проснулся, окно заливал красный закат. Лишь через минуту-две вспомнил он, где находится. Перепорхнул взглядом с темнеющего потолка на цветастое пышное платье, висящее на дверце резного гардероба, на путаницу щеток, пузырьков и баночек на туалетном столике, а потом сообразил, что это номер той девушки, Виктории. Она его сюда привела немного отдохнуть. Он сел на кровати, нервно всмотрелся в окружающее. Он в «Савое», на восточной стороне Пьяццы Витторио Эммануэле. Но куда делась она сама? Сказала же, что останется, присмотрит за ним, убедится, что ничего плохого с ним не произойдет. А сама исчезла. Годолфин глянул на часы, повернув циферблат так, чтобы поймать гаснущий свет. Проспал он всего около часа. Она сбежала, не тратя времени впустую. Годолфин встал, подошел к окну, постоял, глядя на площадь, наблюдая, как заходит солнце. Его ушибло мыслью, вдруг она, в конце концов, – от неприятеля. Он бешено повернулся, бросился через всю комнату, крутнул ручку. Дверь была заперта. Черт бы побрал его слабость, эту тягу молить первого встречного об исповеди! Его погружало в предательство, стремившееся утопить его, уничтожить. Он сделал шаг в исповедальню, а оказался в oubliette[103]. Годолфин быстро подошел к туалетному столику, ища глазами, чем бы взломать дверь, и обнаружил на нем записку, аккуратно выведенную на душистой почтовой бумаге, ему:
Если Вы цените собственное благополучие так же сильно, как я, прошу Вас – не пытайтесь уйти. Поймите, я верю Вам и хочу помочь в Вашей ужасной нужде. Я ушла проинформировать Британское консульство обо всем, что Вы мне рассказали. У меня с ними уже был личный опыт общения; я знаю, что Мининдел в высшей степени действенен и благоразумен. Вернусь вскоре после темноты.
Он скомкал бумагу в кулаке, швырнул ее через всю комнату. Даже если рассматривать ситуацию по-христиански, даже допустив, что намерения ее благи и она не вступила в сговор с теми, кто наблюдал за кафе, информировать Чепмена – фатальная ошибка. Он не мог позволить себе впутывать сюда МИД. Годолфин опустился на кровать, повесив голову, руки туго зажаты в коленях. Раскаяние и онемелое бессилие: вот веселые приятели, самонадеянно скакавшие пятнадцать лет на его эполетах, как ангелы-хранители.
– Я же не виноват, – вслух возмутился он пустому номеру, словно бы перламутровые щетки для волос, кружева и канифас, хрупкие сосуды аромата как-то обретут языки и сплотятся вокруг него. – Я не должен был живым выйти из тех гор. Тот несчастный гражданский инженер, скрывшийся с глаз человеческих; Шмыг-Леминг, неизлечимый и бесчувственный в лечебнице Уэльса; и Хью Годолфин… – Он поднялся, дошел до туалетного столика, встал, глядя на свое лицо в зеркале. – С ним весь вопрос лишь во времени. – На столике лежало несколько ярдов набивного ситца, возле – фестонные ножницы. Похоже, девушку всерьез заботил пошив ее платьев (она была с ним вполне откровенна о своем прошлом, его исповедальное настроение не настолько ее тронуло, чтобы захотеть вручить ему что-нибудь и тем проложить путь ко взаимному доверию. Его не шокировали ее откровения о романе со Славмаллоу в Каире. Он счел его прискорбным: похоже, после него у девушки возникли затейливые и романтические взгляды на шпионаж). Годолфин взял ножницы, повертел в руках. Длинные и посверкивали. От волнистых лезвий останется жуткая рана. Он вопросительно поднял взгляд и встретился глазами со своим отражением. То ему скорбно улыбнулось. – Нет, – вслух сказал он. – Пока рано.
Взломать дверь ножницами заняло лишь полминуты. Два пролета вниз по черной лестнице, вон из служебного выхода – и он оказался на Виа Тосиньи, в квартале к северу от Пьяццы. Направился на восток, прочь от центра города. Нужно найти выход из Флоренции. Как бы он из всего этого ни выпутался, придется подать со службы в отставку и отныне жить беглецом, временным насельником пансионов, обитателем полусвета. Шагая в сумерках, он видел судьбу свою свершенной, уже собранной, неизбежной. Как бы ни уворачивался он, как бы ни уклонялся или финтил, это все равно что стоять неподвижно, меж тем как предательский риф все ближе, меняй курс или не меняй.
Он свернул вправо и направился к Дуомо. Мимо прогуливались туристы, по улице дребезжали наемные экипажи. Он ощущал отторжение от человеческого общества – даже от всего человечества, – кое до недавнего времени расценивал как нечто, немногим отличное от ханжеского понятия, которое обычно вворачивают в свои речи либералы. Смотрел, как туристы пялятся на Кампаниле; наблюдал без усилий бесстрастно, странное дело – не вникая. Интересное все-таки это явление, туризм: что именно гонит их к «Томасу Куку и сыновьям» все бо́льшими стаями каждый год, дабы потчевать себя лихорадками Кампаньи, грязью Леванта, гнилостной пищей Греции? Дабы возвращаться в конце каждого безрадостного сезона на Ладгейт-Серкус, погладив по коже всякое иноземное место, пилигримом или Дон Жуаном городов, однако о сердце какой ни возьми возлюбленной говорить способным не более, нежели прекратить дление этого нескончаемого Реестра, этого