non picciol’ libro[104]. Обязан ли он им, любителям кожи, не говорить о Вайссу, даже не дать им заподозрить этого самоубийственного факта, что под блистательным покровом любой чужой страны имеется жесткая мертвая точка истины и во всех случаях – даже у Англии – истина та же самая, ее можно выразить теми же словами? С этим знанием он жил с июня и того оголтелого рывка к Полюсу; теперь мог контролировать или подавлять его почти произвольно. Но люди – те, от кого он, блудный, отбился и, стало быть, не мог в будущем ожидать благословения, – те четыре толстые школьные учительницы, что тихонько ржали друг дружке у южных порталов Дуомо, тот хлыщ в твиде, с усами щеточкой, что проспешил мимо в пара́х лаванды бог весть к какому условленному свиданью, – представляют ли они вообще, из каких внутренних величин такой контроль должен исходить? Его величины, знал он, едва ль не исчерпаны полностью. Он брел вдоль Виа делл’ Ориволо, считая темные промежутки между уличными фонарями, как некогда считал, сколькими дуновеньями сумеет погасить все свои деньрожденные свечи. В этом году, на следующий, когда-нибудь, никогда. Быть может, прямо сейчас свечей больше, чем даже ему пригрезится; но почти все задуты до скрученных черных фитильков, и празднованию потребовалось очень мало, чтобы смодулироваться до самых нежносияющих поминок. Он свернул влево к больнице и хирургическому институту, крохотный, седовласый, с тенью, чувствовал он, слишком уж большой.
За спиной шаги. Проходя под следующим фонарем, он увидел продолговатые тени голов в касках, что покачивались вокруг его ускоряющихся ног. Guardie? Он чуть не ударился в панику: за ним следят. Он повернулся к ним, разведя руки, точно опавшие крылья, как загнанный в тупик кондор. Их не разглядеть.
– Вам желают задать несколько вопросов, – по-итальянски промурлыкал голос, откуда-то из тьмы.
Не пойми почему, но жизнь вдруг к нему возвратилась, все стало, как бывало обычно, никакого различия с тем, как вел на Махди взвод перебежчиков, высаживался с вельбота на Борнео, шел среди зимы к Полюсу.
– Подите к черту, – бодро ответил он. Метнувшись из лужицы света, в которой его застали, он ринулся прочь по узкой, извилистой боковой улочке. Слышал за собой шаги, проклятья, крики «Avanti!»: посмеялся бы, но дыханья жалко. Через пятьдесят метров свернул в переулок. В конце его стояла шпалера; Годолфин схватился за нее, подтянулся, полез. Юные шипы роз кололи ему руки, враг завывал все ближе. Он долез до балкона, перевалил через перила, пнул остекленные двери и вошел в спальню, где горела единственная свеча. На кровати съежились мужчина и женщина, нагие и обалделые, а ласки их застыли в полной бездвижности.
– Мадонна! – завопила женщина. – È il mio marito![105] – Мужчина выругался и попробовал нырнуть под кровать. Старый Годолфин, спотыкаясь через всю комнату, фыркнул. Бог мой, не к месту подумал он, а ведь я их уже видел. Все это я наблюдал двадцать лет назад в мюзик-холле. Он открыл дверь, нашел лестницу, кратко помедлил, после чего зашагал наверх. Никаких сомнений, настрой у него романтический. Без погони по крышам было б обидно. Когда Годолфин выбрался наверх, голоса преследователей смятенно ревели где-то далеко слева. Разочарованный, он все равно прошел поверху еще два-три здания, отыскал наружную лестницу и спустился в другой переулок. Десять минут бежал трусцой, глубоко дыша, держась извилистого курса. Наконец его внимание привлекло ярко освещенное заднее окно. Годолфин к нему подкрался, заглянул. Внутри совещались тревожно трое – в джунглях тепличных цветов, кустарника и деревьев. Одного Годолфин узнал – и хмыкнул изумленно. И впрямь планета у нас мала, подумал он, а я ни одного ее края не видел. Он постучал в окно.
– Раф, – негромко позвал он.
Синьор Мантисса поднял взгляд, вздрогнув.
– Minghe! – произнес он при виде ухмыляющегося лица Годолфина. – Старый inglese. Откройте ему, кто-нибудь. – Цветовод, красномордый и недовольный, распахнул заднюю дверь. Годолфин быстро вошел, мужчины обнялись, Чезаре почесал голову. Вновь заперев дверь, цветовод отступил за веерную пальму. – Далековато от Порт-Саида, – сказал синьор Мантисса.
– Не так уж и далеко, – ответил Годолфин, – да и не долго.
То была дружба, не подвластная тленью, как ни усеивают с годами ее засушливые промежутки обособленности друг от друга; гораздо значительней ее возобновление в сей миг, беспричинное признание сродства одним осенним утром четыре года тому, еще на угольных причалах у входа в Суэцкий канал. Годолфин, безупречный при полном параде, готовился к инспекции своего корабля, Рафаэль Мантисса, предприниматель, надзирал за погрузкой целого флота маркитантских ботов, который по пьяни выиграл в баккара месяцем ранее в Каннах, и они соприкоснулись взглядами – и тут же заметили друг в друге одинаковую выкорчеванность, похожее католическое отчаяние. Подружились они, даже не заговорив. Вскоре оба пошли и напились вместе, рассказали друг другу о своей жизни; поввязывались в драки, обрели, казалось, свой временный дом в полумире за европеизированными бульварами Порт-Саида. Никакой ахинеи о вечной дружбе или братстве по крови и не нужно было нести.
– Что такое, друг мой, – сказал теперь синьор Мантисса.
– Помнишь, как-то раз, – ответил Годолфин, – место, я тебе говорил: Вайссу. – Не то же, что он рассказывал сыну, или Следственной Комиссии, или Виктории несколькими часами ранее. Рассказывать Рафу – как сравнивать впечатления с таким же морским волком о сходе на берег в порту, где оба побывали.
Синьор Мантисса скорчил сочувственную moue[106].
– Опять, что ли, – сказал он.
– У тебя сейчас дела. Потом расскажу.
– Нет, все в порядке. Тут просто иудино дерево.
– У меня больше нет, – пробормотал цветовод Гадрульфи. – Я ему это уже полчаса талдычу.
– Он жмется, – угрожающе произнес Чезаре. – Двести пятьдесят лир хочет, теперь уже.
Годолфин улыбнулся.
– Какие шашни с законом требуют иудина дерева?
Без колебаний синьор Мантисса объяснил.
– И теперь, – сказал он, – нам нужен дубликат, который мы дадим найти полиции.
Годолфин присвистнул.
– Значит, сегодня уезжаешь из Флоренции.
– Так или иначе, речной баржей в полночь, si.
– А будет местечко еще для одного?
– Друг мой. – Синьор Мантисса сжал его бицепс. – Для тебя, – сказал он; Годолфин кивнул. – У тебя неприятности. Конечно. Не стоило и спрашивать. Если б ты поехал и без единого слова, я бы прирезал капитана баржи, попробуй он возмутиться.
Старик ухмыльнулся. Впервые за много недель ему стало хотя бы вполовину надежней.
– Позволь мне внести недостающие пятьдесят лир, – сказал он.
– Не могу позволить…
– Ерунда. Неси иудино дерево. – Цветовод угрюмо прикарманил деньги, дошаркал до угла и выволок иудино дерево, росшее из винной бочки, из-за густого сплетенья папоротников.
– Мы втроем справимся, – сказал Чезаре. – Куда?
– Понте-Веккьо, – ответил синьор Мантисса. – Потом к Шайссфогелю. Не забывай, Чезаре, крепким и единым фронтом. Нельзя позволять Гаучо нас запугать. Нам может понадобиться его бомба, но и деревья нужны. И лев, и лис.
Они сошлись треугольником вокруг иудина дерева и подняли. Цветовод открыл им заднюю дверь. Они пронесли бочку с деревом двадцать метров по переулку к поджидавшему экипажу.
– Andiam’[107], – вскричал синьор Мантисса. Лошади тронули рысцой.
– Через несколько часов мне с сыном встречаться у Шайссфогеля, – сказал Годолфин. Он почти забыл, что Эван уже, вероятно, в городе. – Я думал, в пивном зале будет безопасней, чем в кафе. Но, в конце концов, наверное, и там опасно. Меня ищут guardie. Там могут установить наблюдение и они, и кто-нибудь еще.
Со знанием дела синьор Мантисса резко свернул вправо.
– Курам на смех, – сказал он. – Верь мне. С Мантиссой ты в безопасности, твою жизнь я буду защищать, сколько жив сам. – (Годолфин с минуту ничего не отвечал, а затем лишь благодарно покачал головой. Ибо теперь поймал себя на том, что хочет увидеть Эвана; почти безрассудно.) – Ты увидишься с сыном. Радостная семейная встреча у вас будет.
Чезаре откупоривал бутылку вина и распевал старую революционную песню. С Арно поднялся ветер. От него волосы синьора Мантиссы бледно затрепетали. Экипаж ехал к центру города, грохоча быстро и гулко. Скорбное пенье Чезаре вскоре рассеялось в мнимой огромности той улицы.
VII
Фамилия англичанина, допрашивавшего Гаучо, была Шаблон. Незадолго до заката он находился в кабинете майора Чепмена – смятенно утопал в глубоком кожаном кресле, его изрубцованная вересковая трубка из Алжира погасла, не замечаемая, в пепельнице. В левой руке он держал дюжину деревянных вставочек, недавно снабженных блестящими новыми перьями. Правой рукой Шаблон методично метал ручки, как дротики, в крупную фотографию нынешнего министра иностранных дел, висевшую на стене напротив. Покамест в цель попал он всего единожды, зато – в самую середку министрова лба. От этого начальство его стало походить на благосклонного единорога, что выглядело забавно, но едва ли как-то исправляло Ситуацию. Ситуация же в данный момент была, говоря прямо, ужасающа. Более того, она, похоже, необратимо гадилась и дальше.
Внезапно распахнулась дверь, и в кабинет с ревом ворвался поджарый мужчина, рано поседевший.
– Его нашли, – произнес он, без особого воодушевления.
Шаблон вопросительно глянул на него, держа перо наизготовку:
– Старика?
– В «Савое». Девушка, молодая англичанка. Заперла его. Только что сообщила нам. Просто вошла и сказала, довольно спокойно…
– Так отправляйтесь проверьте, – перебил его Шаблон. – Хотя он уже наверняка сбежал.