– Не хотите ее видеть?
– Хорошенькая?
– Вполне.
– Тогда нет. У нас и так все плохо, если вы меня понимаете. Оставлю ее вам, Полувольт.
– Браво, Сидни. Долг прежде всего, разве нет. Святой Георгий, и пощады не будет. Ишь ты. Что ж. Я ушедши тогда. Не говорите потом, что я не дал вам первому возможность.
Шаблон улыбнулся.
– Ведете себя как мальчик-хорист. Может, и приму ее. Потом, когда вы с нею покончите.
Полувольт горестно улыбнулся.
– От этого Ситуация хоть вполовину терпима, знаете. – И печально вновь выскочил за дверь.
Шаблон стиснул зубы. Ох, Ситуация. Чертова Ситуация. В более философические мгновенья он бы поразмыслил над этой абстракцией – Ситуацией, – над представлением о ней, над деталями ее механизма. Он помнил времена, когда весь посольский персонал без исключения бегал по улицам, как оглашенный, и лопотал перед лицом Ситуации, которая наотрез отказывалась пониматься, кто б ее ни рассматривал, под каким бы то ни было углом. Когда-то у него был школьный приятель по фамилии Профурс. Они вместе поступили на дипломатическую службу, делали карьеру ноздря в ноздрю. До прошлого года, когда случился Фашодский кризис, и одним довольно ранним утром Профурса обнаружили в гетрах и пробковом шлеме – он обходил по кругу Пиккадилли и пытался набрать добровольцев для вторжения во Францию. Был там некий замысел экспроприировать лайнер «Кьюнарда». Пока его не поймали, он успел завербовать нескольких лоточников, торговавших фруктами и овощами, двух гулящих особ и комика из мюзик-холла. Шаблон болезненно припоминал, что все они распевали «Вперед, Христа солдаты» в различных тональностях и темпах.
Уже давно решил он, что ни в какой Ситуации объективной реальности нет: существует она лишь в умах тех, кому выпало в любой данный момент ею заниматься. Поскольку эти несколько умов скорее складываются в итоговую сумму либо комплекс более ублюдочные, нежели гомогенные, Ситуации на взгляд единичного наблюдателя приходится выглядеть скорее четырехмерной диаграммой – для глаза, приученного видеть мир лишь в трех измереньях. Поэтому успех либо провал любой дипломатической задачи должен варьировать в непосредственной зависимости от степени слаженности, достигаемой коллективом, перед нею стоящим. Это же приводило к едва ли не маниакальной одержимости коллективизмом, что, в свою очередь, вдохновляло коллег прозвать его Сидни-Чечеточником, из тех соображений, что лучше всего ему удается выступать перед кордебалетом.
Но теория была стройна, и он ее любил. Из нынешнего хаоса он черпал единственное утешение – его теории удавалось этот хаос объяснить. Воспитывала его пара гнетущих тетушек-нонконформисток, и поэтому у него развилась англо-саксонская тенденция противопоставлять северное/протестантское/интеллектуальное средиземноморскому/римско-католическому/иррациональному. Так он и оказался во Флоренции с глубоко укоренившейся и, по преимуществу, подсознательной враждебностью ко всему итальянскому, а дальнейшее поведение его нынешних партнеров из тайной полиции лишь подкрепляло ее. Какой же именно Ситуации можно ожидать от эдакой презренной и разномастной ватаги?
Взять этого английского паренька, к примеру: Годолфина, он же Гадрульфи. Итальянцы утверждали, что в часовом допросе не сумели ничего выудить о его отце, флотском офицере. Однако мальчишка, будучи доставлен наконец в британское консульство, первым делом попросил Шаблона о помощи в отыскании старого Годолфина. Он был вполне готов отвечать на любые вопросы о Вайссу (хотя на самом деле всего лишь повторял ту информацию, коей МИД и так уже располагал); он по собственной воле упомянул о встрече у Шайссфогеля сегодня вечером в десять; в общем и целом демонстрировал честную озабоченность и изумление, свойственные любому английскому туристу, столкнувшемуся с происходящим за пределами ведомого Бедекеру либо подвластного Куку. И это просто не соответствовало тому представлению, которое сложилось у Шаблона об отце и сыне как хитрейших архипрофессионалах. Наниматели их, кто бы ни были (у Шайссфогеля пивзал – германский, это может иметь значение, а особенно с учетом членства Италии в Dreibund[108]), не потерпели бы подобной простоты. Тут у нас все слишком велико, чересчур всерьез, чтобы в представлении участвовал кто-то помимо ведущих актеров.
Управление вело досье на старого Годолфина с 84-го, когда почти в полном составе погибла его землемерная экспедиция. Название «Вайссу» фигурировало в нем лишь единожды, в секретном меморандуме МИДа министру по делам войны, выжатом из личных показаний Годолфина. Однако неделю назад итальянское посольство в Лондоне разослало циркулярную телеграмму, которую, проинформировав государственную полицию, пропустил флорентийский цензор. Посольство не приложило к ней никакого пояснения, разве что на листке было нацарапано от руки: «Это может вас заинтересовать. Сотрудничество к нашей взаимной выгоде». Подписано инициалами итальянского посла. Вновь увидев Вайссу в деле к исполнению, начальник Шаблона предупредил оперативный состав в Довилле и Флоренции: внимательно присматривать за отцом и сыном. Начали интересоваться в Географическом обществе. Поскольку оригинал где-то затерялся, младшие научные сотрудники принялись собирать текст показаний Годолфина во время инцидента, опрашивая всех наличествующих членов Следственной Комиссии. Начальника озадачивало, почему телеграмма не зашифрована; но это лишь подкрепило убеждение Шаблона, что Управлению противостоит парочка ветеранов. Такая наглость, чуял он, такая самонадеянность раздражают, начинаешь их за это ненавидеть, однако в то же время и восхищения они достойны. Не обеспокоиться о шифровании – дерзкий жест истинного игрока.
Дверь нерешительно приоткрылась.
– Послушайте, мистер Шаблон.
– Да, Моффит. Сделали то, что я вам велел?
– Они вместе. Мне повод не нужен[109], знаете.
– Браво. Дайте им час или около того. А потом молодого Гадрульфи выпустим. Скажете ему, нам, в общем, не за что его держать, извините за беспокойство, салют, a rivederci. Сами знаете.
– А потом за ним последить, э. Погнали дичь, ха ха.
– О, он отправится к Шайссфогелю. Мы ему порекомендовали не срывать рандеву, и, откровенен он с нами или же нет, со стариком-то встретится. По крайней мере, он ведет свою игру так, как мы считаем, он играет.
– А Гаучо?
– Дайте ему еще час. Потом, если захочет сбежать, пусть его.
– Непредсказуемо, мистер Шаблон.
– Довольно, Моффит. Назад, в кордебалет.
– Та-ра-ра-бум-ди-я, – произнес Моффит, отбивая мягкую чечетку за дверь. Шаблон подавил вздох, подался в кресле вперед и возобновил метание дротиков. Вскоре еще одно попадание, в двух дюймах от первого, преобразило министра в косорогого козла. Шаблон стиснул зубы.
– Мужайся, дружок, – пробормотал он. – Пока девушка не пришла, эта старая сволочь должна походить на окаянного ежика.
Двумя камерами далее шла громкая морра. За окном, где-то, о любимом пела девушка – его убили на далекой войне за родину.
– Она для туристов старается, – горько пожаловался Гаучо, – не иначе. Во Флоренции никто не поет. Никто никогда не пел. Кроме моих венесуэльских друзей, время от времени, я вам рассказывал. Но они поют марши, это полезно для боевого духа.
Эван стоял у двери камеры, уперев лоб в прутья.
– Может, у вас и нет больше никаких венесуэльских друзей, – произнес он. – Вероятно, на них устроили облаву и спихнули всех в море.
Гаучо подошел и сочувственно стиснул Эваново плечо.
– Вы еще молоды, – сказал он; – я знаю, каково, должно быть, вам. Они так действуют. Обрушиваются на дух человеческий. Вы снова увидите своего отца. Я снова увижу своих друзей. Сегодня же вечером. Устроим самую чудесную фесту, что видел этот город с тех пор, как сожгли Савонаролу.
Эван без надежды оглядел маленькую камеру, толстые решетки.
– Мне сказали, что скоро могут выпустить. А вот вам вряд ли улыбается чем-то сегодня заняться. Разве что бессонницей.
Гаучо рассмеялся.
– Думаю, меня тоже выпустят. Я им ничего не сказал. Я привык к их манерам. Они глупы, их легко провести.
Эван яростно стиснул прутья.
– Глупы! Не только глупы. Душевнобольные. Безграмотные. Какой-то бестолковый ярыжка неправильно записал мою фамилию – Гадрульфи, и они отказывались обращаться ко мне как-то иначе. Это псевдоним, сказали. Разве в моем досье не написано Гадрульфи? Черным по белому не закреплено?
– Идеи им так внове. Как только одна им достанется, они тут же хотят оставить ее себе, ибо смутно чуют, что она чем-то ценна.
– Если б только это. Но у кого-то в высшем эшелоне появилась еще и мысль, что Вайссу – кодовое название Венесуэлы. Либо так, либо все тот же проклятый ярыжка или брат его, которые так и не выучились писать грамотно.
– Меня о Вайссу спрашивали, – задумался Гаучо. – Что я мог сказать? На сей раз я и впрямь ничего не знал. Англичанам это важно.
– Но они не говорят почему. Только намекают таинственно. Очевидно, замешаны немцы. Как-то касается Антарктики. Быть может, всего какие-то недели – и мир ввергнется в апокалипсис. И они считают, что здесь как-то замешан я. И вы. Зачем еще, если они нас все равно выпустят, им было сажать нас в одну камеру? За нами станут следить, куда б мы ни пошли. Вот мы сидим в самой гуще какой-то грандиозной интриги – и ни малейшего понятия не имеем, что творится.
– Надеюсь, вы им не поверили. Дипломатическая публика всегда так разговаривает. Они вечно живут на самом краю той или иной пропасти. Им по ночам не спится без кризиса.
Эван медленно повернулся к своему компаньону.
– Но я им верю, – спокойно сказал он. – Давайте расскажу. О моем отце. Он, бывало, сидел у меня в комнате, пока я не засыпал, и рассказывал байки об этой Вайссу. О коатах, о том, как у него на глазах в жертву приносили человека, о реках, где рыба иногда переливчатая, а иногда – огненная. Когда идешь купаться, они тебя окружают и все танцуют некий сложный ритуал, чтобы оградить тебя от зла. И там есть вулканы, а внутри у них города, которые каждые сто лет извергаются адским пламенем, но люди все равно в них живут. А на холмах мужчины с синими лицами, и в долинах женщины, которые рожают только тройни, и еще там нищие распределены по цехам, и все лето устраивают веселые празднества и развлечения… Знаете же, как у мальчишек. Настает время отъезда, такая точка, когда подтверждается давнее подозрение, что отец его – отнюдь не бог, даже не оракул. Он видит, что у него нет больше права ни на какую подобную веру. Поэтому Вайссу в конце концов становится побасенками на сон грядущий или волшебной сказкой, а мальчик – более совершенной версией своего отца, всего лишь человека… Я считал, что капитан Хью безумен; я б лично подписал направление в лечебницу. Но на Пьяцца делла Синьориа, 5, я чуть не погиб – это не могло быть просто несчастным случаем, капризом неодушевленного мира; и с тех пор посейчас я наблюдаю, как два правительства из-за этой сказочки или же одержимости, которую я считал только отцовской, доводят кошмары до полного отчуждения. Словно бы это состояние – просто человеческое, от которого Вайссу и моя мальчишеская к ней любовь превратились в ложь, – оправдывает для меня и то и другое, показывает, что они, в конце концов, все время были правдой. Потому что итальянцы и англичане в тех консульствах, и даже тот неграмотный конторщик – все они люди. Тревожатся они так же, как мой отец, как и я буду, а, быть может, минет всего несколько недель, и т