X
«Биргартен унд Ратскеллер»[121] Шайссфогеля был любимым ночным местом не только у немецких путешественников во Флоренции, но и, казалось, у других странствующих наций. Итальянское caffé (признавалось) прекрасно днем, когда город нежится в созерцании своих художественных богатств. Но часы после заката требовали веселости, живости, коей беззаботные – а то и привилегированные – caffés не предоставляли. Англичане, американцы, голландцы, испанцы – все они, похоже, искали какой-то «Хофбройхаус» духа, как Грааль, возносили Krug[122] мюнхенского пива, как потир. Здесь, у Шайссфогеля, имелись все желаемые элементы: светловолосые кельнерши с толстыми косами, оплетающими затылки, они могли нести по восемь пенящихся Kruger за раз, беседка с духовым оркестриком в саду, аккордеонист внутри, по-над столом орут признания, много дыма, поют хором.
Старый Годолфин и Рафаэль Мантисса сидели в глубине сада за столиком, а ветер от реки зябко овевал им рты и оркестровая одышка резвилась вокруг ушей, одинокие абсолютнее, казалось им, чем кто-либо вообще в этом городе.
– Я ль не друг тебе? – умолял синьор Мантисса. – Ты должен мне рассказать. Быть может, как сам говоришь, тебя вынесло за пределы всемирной общности. А я разве нет? Не выдрало ль и меня с корнем, вопящего, как мандрагору, не пересадило ль из одной страны в другую, а там лишь почва сухая или солнце недружелюбное, воздух испорченный? Кому еще расскажешь ты эту ужасную тайну, как не брату своему?
– Может, сыну, – ответил Годолфин.
– У меня сына не было никогда. Но не правда ли, что мы всю свою жизнь тратим на поиски чего-то ценного, какой-то истины, чтобы поведать ее сыну, передать ему ее с любовью? Большинству из нас не так повезло, как тебе, быть может, нам следует оторваться от остального человечества, прежде чем у нас появятся такие слова, чтобы передать их сыну. Но так было все эти годы. Можешь подождать еще несколько минут. Он примет твой дар и возьмет его себе, для своей жизни. Я не порочу его. Так со всем молодым поколением: вот так вот, просто. Ты мальчиком, вероятно, унес такой же дар своего отца, не понимая, что он по-прежнему так же ценен для него, как будет для тебя. Но когда англичане говорят о «передаче» от одного поколения к другому, то лишь о такой вот. Сын ничего обратно не передает. Вероятно, это грустно и не по-христиански, но так оно было с незапамятных времен и никогда не изменится. Давать и возвращать – это лишь между тобой и кем-то из твоего же поколения. Между тобой и Мантиссой, твоим дорогим другом.
Старик покачал головой, чуть улыбнувшись.
– Этого не так-то много, Раф, я к такому привык. Ты, наверное, сочтешь, что это не очень много.
– Наверное. Трудно понять, как думает английский исследователь. Дело в Антарктике? Что гонит англичан в эти ужасные места?
Годолфин смотрел в никуда.
– Думаю, это обратно тому, что гонит англичан по всему земному шару в безумных плясках под названием «туры Кука». Им подавай лишь кожицу места, а исследователю нужно его сердце. Вероятно, немного похоже на влюбленность. Я ни разу не проникал в сердце всех тех диких мест, Раф. До Вайссу. Лишь в Южной экспедиции в прошлом году увидел я, что́ под ее кожей.
– Что же ты увидел? – спросил синьор Мантисса, подавшись вперед.
– Ничто, – прошептал Годолфин. – Я увидел Ничто. – Синьор Мантисса протянул руку к плечу старика. – Пойми, – сказал Годолфин, согнутый и недвижный, – Вайссу меня мучила пятнадцать лет, я грезил о ней, половину времени жил там. Она меня не покидала. Краски, музыка, ароматы. Куда б ни отправляли меня, за мной гнались воспоминания. А теперь меня преследуют ее агенты. Это жестокое и сумасшедшее владение не может мне позволить его избегнуть… Раф, тебя оно не оставит дольше, чем меня. У меня не слишком много времени. Ты не должен никому говорить, я не стану просить тебя давать слово; это для меня само собой разумеется. Я совершил то, чего не делал никто. Я побывал на Полюсе.
– На Полюсе. Друг мой. Тогда почему мы не…
– Видели этого в печати. Потому что я так устроил. Меня нашли, ты помнишь, на последней стоянке, полумертвого и занесенного метелью. Все решили, что я пытался дойти до Полюса и мне это не удалось. Но я возвращался. Я позволил им рассказывать как угодно. Видишь? Я отказался от верного рыцарства, отверг славу впервые за свою карьеру – так мой сын поступал с самого своего рождения. Эван бунтарь, для него это решение не внезапно. А мое – да, неожиданное и необходимое, из-за того, что, оказывается, поджидало меня на Полюсе.
Из-за столика встали двое carabinieri с девушками и рука об руку попетляли прочь из сада. Оркестр заиграл печальный вальсок. К двоим мужчинам из пивзала приплыл гам веселья. Ветер дул ровно, луны не было. Листва на деревьях моталась взад-вперед, как крошечные автоматоны.
– Глупость была, – сказал Годолфин, – то, что я сделал. Чуть мятеж не случился. В конце концов, один человек, рвется к Полюсу, в разгар зимы. Думали, я обезумел. Вероятно, и так, к тому-то времени. Но я должен был до него дойти. Начал думать, что там, в одном из двух неподвижных мест на этом вращающемся свете, смогу обрести мир, дабы разрешить загадку Вайссу. Понимаешь? Хотел постоять в мертвой точке карусели, хотя бы миг; как-то сориентироваться. Ну и само собой: меня там дожидался ответ. Вкопав флаг, поблизости я начал рыть тайник для провианта. Вокруг меня выла пустыня – будто страну эту забыл создатель. Невозможно существовать нигде на земле столь безжизненному и пустому месту. Углубившись на два или три фута, я наткнулся на чистый лед. Внимание мое привлек странный свет, казалось шевелившийся внутри. Я расчистил площадку. Сквозь лед на меня снизу пристально глядел изумительно сохранившийся труп одной из их коат, шерстка по-прежнему радужная. Вполне реально; не смутный намек вроде тех, что они подавали мне раньше. Я сказал «они подавали». Мне кажется, они его мне там оставили. Зачем? Быть может, по какой-то чуждой, не-вполне-человеческой причине, коей мне никогда не постичь. Быть может, лишь посмотреть, что я стану делать. Насмешка, понимаешь: насмешка над жизнью, размещенная там, где неодушевлено все, кроме Хью Годолфина. Разумеется, подразумевалось… Она и впрямь сообщила мне правду о них. Если Эдем был творением бога, одному ему ведомо, какое зло создало Вайссу. Здесь всегда только и была кожа, которую морщило во всех моих кошмарах. Сама Вайссу – безвкусная греза. О том, к чему ближе всего Антарктика в этом мире: греза об уничтожении.
Синьора Мантиссу, похоже, разочаровало.
– Ты уверен, Хью? Я слыхал, в полярных областях люди, после долгого пребывания, видят такое, что…
– А есть разница? – сказал Годольфин. – Даже будь это просто галлюцинация, в итоге важно не то, что я видел или считал, будто видел. Важно то, что я думал. К какой истине пришел.
Синьор Мантисса беспомощно пожал плечами.
– А теперь? Те, кто тебя преследует?
– Думают, скажу. Знают, что я угадал смысл их подсказки, и боятся, что попробую опубликовать. Но милый боженька, как же я могу? Я ошибаюсь, Раф? Думаю, это повергнет мир в безумие. У тебя озадаченный взгляд. Я знаю. Ты этого пока не видишь. Но придет время. Ты крепок. Тебе повредит не больше… – он рассмеялся, – …чем повредило мне. – Он посмотрел выше, за плечо синьора Мантиссы. – Вот и мой сын. С ним та девушка.
Над ними встал Эван.
– Отец, – произнес он.
– Сын. – Они пожали руки. Синьор Мантисса заорал Чезаре и придвинул стул для Виктории.
– Прошу у всех прощения. Я должен кое-что передать. Сеньору Куэрнакаброну.
– Он друг Гаучо, – сказал Чезаре, выступая из-за их спин.
– Вы видели Гаучо? – спросил синьор Мантисса.
– Полчаса назад.
– Где он?
– Отправился на Виа Кавур. Сюда придет позже, сказал, у него встреча с друзьями по другому поводу.
– Ага! – Синьор Мантисса глянул на часы. – Времени у нас не много. Чезаре, ступай предупреди баржу о нашем рандеву. Потом на Понте-Веккьо за деревьями. Извозчик поможет. Скорей. – Чезаре затрусил прочь. Синьор Мантисса подстерег официантку, и та поставила на столик четыре литра пива. – За наше предприятие, – сказал он.
В трех столиках от них Моффит наблюдал, улыбаясь.
XI
Великолепнее того похода с Виа Кавур Гаучо не помнил ничего. Каким-то чудом Боррачо, Тито и нескольким их приятелям удалось внезапным налетом отбить у кавалерии сотню лошадей. Кражу обнаружили быстро, но «Figli di Machiavelli» все же успели, с воплями и песнями, рассесться по седлам и пуститься в галоп к центру города. Гаучо скакал впереди, в красной рубахе и с широкой ухмылкой.
– Avanti, i miei fratelli, – пели они, – Figli di Machiavelli, avanti alla donna Libertá![123] – За ними гналась армия, яростными драными рядами, половина пешком, кое-кто в повозках. На полпути в город повстанцы встретили Куэрнакаброна в двуколке: Гаучо зашел с фланга, налетел, выхватил его физически, снова повернул к «Figli».
– Товарищ мой, – взревел он своему ошеломленному заместителю, – ну не славный ли вечерок.
Консульства они достигли за несколько минут до полуночи и спешились, по-прежнему распевая и вопя. Работавшие в Mercato Centrale гнилых фруктов и овощей предоставили довольно, чтобы подвергнуть консульство плотному и продолжительному обстрелу. Подтянулась армия. Саласар и Ратон, ежась, наблюдали из окна второго этажа. Начались потасовки. Пока не стреляли. Площадь внезапно взорвалась огромной круговертью смятения. Прохожие, ревя в голос, неслись к укрытиям, какие уж найдутся.
Гаучо заметил Чезаре и синьора Мантиссу с двумя иудиными деревьями – они нетерпеливо переминались с ноги на ногу у Posta Centrale.
– Боже праведный, – сказал он. – Два дерева? Куэрнакаброн, мне нужно ненадолго отлучиться. Теперь