Глава восьмая,в которой Рахиль возвращает свой йо-йо, Руйни поет песенку, а Шаблон наносит визит Драному Зубцику
I
Профан, потея на апрельской жаре, сидел на лавке в маленьком парке за Публичной библиотекой и бил мух свернутыми страницами раздела частных объявлений «Таймз». Из своего ментального перекрестного графопостроения он заключил, что сидит как раз в географическом центре пояса контор по трудоустройству в средней части города.
Чудной это был район. Уже неделю Профан терпеливо посиживал в дюжине кабинетов, заполняя бланки, подвергаясь собеседованиям и разглядывая других людей, особенно девушек. У него набрала обороты интересная греза наяву, а именно: Ты безработная, я безработный, вот у нас тут обоих нет работы, давай перепихнемся. У него стоял стоймя. То немногое, что он заработал в канализации, уже почти истощилось, а он тут сидит и прикидывает соблазнение. Время от этого шло ходко.
Покуда ни одно бюро, в котором он побывал, не отправило его никуда на собеседование по найму. Волей-неволей он с ними соглашался. Развлечения ради заглянул в раздел «Требуется» на букву Ш. Шлемиль не требовался никому. Разнорабочие нанимались за город; Профану же хотелось остаться в Манхэттене, хватит ему уже скитаться по предместьям. Ему необходим точечный ориентир, операционная база, такое место, где можно перепихиваться в уединении. Это затруднительно, если приводишь девушку в ночлежку. Несколько ночей назад там, где жил Профан, совсем молодой парнишка с бородкой и в старом саржевом комбезе так попробовал. Публика, алкашня и бродяги, после нескольких минут вприглядку решили спеть им серенаду. «Стань моей милашкой», – затянули они, все как-то в лад. У нескольких голоса были ничего, некоторые согласно подпевали. Чем-то смахивало на того бармена с верхнего Бродуэя, который хорошо относился к девушкам и их клиентам. Рядом с молодыми, возбужденными друг другом, мы ведем себя неким образом, даже если самим не обламывается уже некоторое время да и не светит еще сколько-то. Тут немного цинизма, немного жалости к себе, немного замкнутости; но в то же время – подлинное желание, чтобы молодые люди сошлись. Хоть и возникает из себялюбия, но часто для такой молодежи, как Профан, это и есть тот предел, до которого они высовываются из себя и интересуются чужими людьми. Что лучше, как легко предположить, чем вообще ничего.
Профан вздохнул. Глаза ньюйоркчанок не видят скитающихся бродяг или мальчишек, которым некуда податься. Материальное благополучие и возможность с кем-нибудь спариться в уме Профана гуляли рука об руку. Относись он к тому типу, кто разрабатывает для собственного развлечения исторические теории, он бы сказал, что все политические события: войны, правительства и восстания – в корне своем имеют желание спариться; ибо история развертывается согласно экономическим силам, и единственная причина, по какой кому-то охота разбогатеть, – возможность спариваться постоянно с теми, кого сам выбираешь. В данный миг, на лавочке за Публичкой, он верил в одно: кто б ни работал за неодушевленные деньги, чтобы покупать больше неодушевленных предметов, – он безмозгл. Неодушевленные деньги – для получения одушевленного тепла, мертвых ногтей, вонзенных в живые лопатки, быстрых вскриков в подушку, спутанных волос, полуприкрытых глаз, сплетающихся чресл…
Так он додумался до эрекции. Прикрыл ее разделом объявлений «Таймз» и подождал, когда спадет. За ним наблюдали несколько голубей, любопытные. Дело происходило вскоре после полудня, и солнце жарило. Надо искать дальше, подумал он, день еще не кончен. Что ему делать? У него, как ему сообщили, нет специализации. Все прочие в ладу с той или иной машиной. А Профану даже кирка с лопатой небезопасны.
Ему случилось глянуть вниз. Эрекция его вызвала в газете поперечную складку, которая строка за строкой ползла вниз по странице – опухоль постепенно спадала. То был список бюро по трудоустройству. Ладно, подумал Профан, просто смеху ради закрою-ка я глаза, досчитаю до трех и открою, а до какого бюро доползет складка, к ним и пойду. Это как монетку подбросить: неодушевленный шмак, неодушевленная бумага, чистый случай.
Глаза он открыл на бюро по трудоустройству «Пространство/Время», где-то на нижнем Бродуэе, возле Фултон-стрит. Плохой выбор, подумал он. Это значит 15 центов на подземку. Но уговор дороже денег. На Лексингтон-авеню в центре он увидел бродягу, лежащего за проходом напротив, по диагонали на сиденье. С ним рядом никто не садился. Он был царем подземки. Должно быть, провел здесь всю ночь, как йо-йо, телепался в Бруклин и обратно, над головой у него кружили тонны воды, а ему, наверное, снилась собственная подводная страна, населенная русалками и глубоководными тварями, всем покойно среди скал и затонувших галеонов; должно быть, проспал весь час пик, а всякие носители костюмов и каблукастые куколки зыркали на него, потому что занимал три сидячих места, но никто не решался его разбудить. Если под улицей и под морем одно и то же, он царь того и другого. Профан вспомнил себя на челноке еще в феврале, интересно, как он выглядел для Чучки, для Фины. Явно не царем, прикинул он: скорее шлемилем, из свиты.
Погрузившись в жалость к себе, он чуть не проехал остановку Фултон-стрит. Нижний край его замшевой куртки попал в двери, когда те закрывались; так его чуть не протащило до Бруклина. Бюро «Пространство/Время» он нашел дальше по улице и десятью этажами выше. Когда вошел, приемная была переполнена. Быстрый осмотр не выявил никаких девушек, на которых стоит смотреть, вообще на самом деле никого, кроме семейства, кое могло б выйти из-за висящей шпалеры времени прямиком из Великой депрессии; доехали до этого города в старом пикапе «плимут» из своей пыльной земли: муж, жена и одна пожилая свойственница, все орут друг на друга, одна старуха, вообще-то, переживает за работу, а поэтому стоит, прочно упершись ногами, посреди приемной, рассказывает обоим, как заполнить бланки заявлений, сигарета изо рта болтается, вот-вот подпалит ей помаду.
Профан заполнил бланк, бросил его на стол секретарши и сел ждать. Вскоре в коридоре снаружи торопливо и томно застучали каблучки. Будто намагниченная, голова его крутнулась, и он увидел, как входит крохотная девушка, каблуками поднятая до своей высоты в 5ʹ1ʹʹ. Оёй, оёй, подумал он: годный кадр. Она тем не менее соискателем не была: место ее – по другую сторону барьера. Улыбаясь и приветливо помахивая всем в ее стране, она изящно прощелкала к своему столу. Профан расслышал тихий шорох ее ляжек, поцеловавшихся в нейлоне. Ой, ой, подумал он, поглядите-ка, что́ у меня, похоже, опять начинается. А ну лежать, сволочь.
Упрямец, тот не подчинился. Загривок у Профана стал разогреваться и розоветь. Секретарша, стройная девушка, на вид вся тугая – тугие белье, чулки, связки, сухожилия, рот, истинно заводная женщина, – точно двигалась между столов, распределяя заявления, как автоматический крупье. Шесть опросчиков, подсчитал Профан. Шансы шесть к одну, что она вытянет меня. Как в русской рулетке. Почему все так? Уничтожит ли она его, такая хрупкая с виду, с такими нежными, породистыми ногами? Она не поднимала головы, читая заявление в руках. Оторвалась от него, он увидел ее глаза, оба одинаково скошены.
– Профан, – вызвала она. Поглядев на него и слегка нахмурясь.
О боже, подумал он, патрон в патроннике. Везука шлемиля, который по всему здравому смыслу должен проигрывать в игре. Русская рулетка – лишь одно ее название, простонал он про себя, и глядите-ка: я с этим стояком. Она вновь вызвала его по имени. Он спотыкливо поднялся со стула и проследовал с «Временами» у паха, изогнулся на 120º за барьером и внутрь, к ее столу. Табличка гласила «РАХИЛЬ ФИЛИНЗЕР».
Он быстро сел. Она закурила и осмотрела верхнюю часть его туловища.
– Самое время, – сказала она.
Профан порылся, тоже ища сигарету, нервно. Она подогнала ему коробок спичек щелчком ногтя, который он уже чувствовал на своей спине: скользит, намерен вонзиться возбужденно, когда ей придет пора кончить.
А как же она кончит. Они уже были с нею в постели; он не видел ничего, кроме этой новой импровизированной грезы наяву, в которой ни одно больше лицо, кроме этого, печального, с влажным вжик-вжик глазами, не натягивалось медленно в его собственной тени, все бледное под ним. Боже, она его охомутала.
Странное дело, но тут опухоль начала спадать, плоть на загривке – бледнеть. Любому суверенному или сломанному йо-йо должно быть так после краткого лежания в бездеятельности, катания, падания: вдруг его собственная пуповина бечевки воссоединяется, и ты знаешь, что другой ее конец – в руках, коих не избежать. Коих избегать не хочется. Знаешь, что простому часовому механизму себя больше не нужны симптомы бесполезности, одиночества, бесцельности, ибо теперь ему размечена тропа, над которой он не властен. Таким было б это чувство, существуй одушевленные йо-йо. В ожидании же любого подобного изгиба мироздания Профан себя ощущал как нельзя ближе к нему и поверх взгляда ее начал сомневаться в собственной одушевленности.
– Что скажешь о ночном стороже, – наконец произнесла она. Тебя? прикинул он.
– Где, – сказал он. Она выдала адрес поблизости, в Девичьем переулке.
– «Антроизыскания и партнеры». – Он знал, что не сможет это выговорить с такой же скоростью. На обороте карточки она набросала адрес и имя – Олей Бергомаск. – Нанимает он. – Протянула ему, быстро коснувшись ногтями. – Возвращайся, как только все выяснишь. Бергомаск тебе сразу скажет; он зря времени не тратит. Если не выйдет, посмотрим, что мы еще можем сделать.
От дверей он обернулся. Она ему воздушный поцелуй послала или зевнула?
II
Обаяш ушел с работы рано. Вернувшись в квартиру, обнаружил супругу свою Мафию на полу, где она сидела со Свином Будином. Они пили пиво и обсуждали ее Теорию. Мафия сидела, скрестив ноги и в очень тесных бермудах. Свин зачарованно пялился ей в промежность. Этот парняга меня раздражает, подумал Обаяш. Взял пиво и подсел к ним. Лениво прикинул, не перепадает ли и Свину от его супруги. Но нипочем не скажешь, кому что от Мафии перепадает.