От самого Свина Будина Обаяш слышал любопытную морскую байку о Свине. Обаяш был в курсе, что Свину хочется когда-нибудь сделать карьеру ведущего актера в порнографических кинолентах. У него на лице возникала эдакая недобрая улыбка, словно бы он озирал или, вероятно, сам совершал непотребства, ролик за роликом. Трюма радиорубки на эсминце «Эшафот» – судне Свина – прямо-таки ломились от Свиновой библиотеки с абонементом, собранной, когда корабль плавал по Средиземноморью, и ссужаемой экипажу по 10 центов за книжку. Коллекция была достаточно мерзкой, чтобы имя Свина Будина стало притчей во языцех как синоним декадентства во всей эскадре. Но никто не подозревал, что у Свина окажутся не только хранительские, но и творческие таланты.
Однажды ночью Оперативная группа 60 в составе двух авианосцев, каких-то еще тяжеловесов и заграждения из двенадцати эсминцев, включая «Эшафот», шла под парами в нескольких сотнях миль к востоку от Гибралтара. Времени часа два, видимость неограниченная, над смоляным Средиземноморьем звезды цвели жирно и знойно. На радарах никаких сближающихся объектов, все свободные от рулевой вахты спят, впередсмотрящие друг другу морские байки травят, чтоб не заснуть. Такая вот ночь. Как вдруг все телетайпы опергруппы как залязгают, динь, динь, динь, динь, динь. Пять склянок, сиречь МОЛНИЯ, первый контакт с силами неприятеля. А год у нас 55-й и время боле-мене мирное, капитанов сдергивают с коек, объявляют боевую тревогу, приводятся в исполнение планы рассредоточения. Никто не понимает, что происходит. Когда телетайпы завелись снова, боевой порядок рассыпался по нескольким сотням квадратных миль океана, и большинство радиорубок оказались забиты до предела. Машины принялись печатать.
«Сообщение следует». Операторы буквопечатающего телеграфа, офицеры связи напряженно подались вперед, думая о русских торпедах, злонамеренных и похожих на барракуд.
«Молния». Да, да, подумали они: пять склянок, Молния. Давай уже.
Пауза. Наконец литеры вновь залязгали.
«ЗЕЛЕНАЯ ДВЕРЬ. Однажды вечером Долорес, Вероника, Жюстин, Шерон, Синди Лу, Джералдин и Ирвинг решили устроить оргию…» Последовали, на четырех с половиной футах телетайпной бумаги, функциональные последствия этого их решения, изложенные с точки зрения Ирвинга.
Свина почему-то так и не ущучили. Вероятно, из-за того, что половина радистов «Эшафота» с начальником связи заодно – выпускником Аннаполиса по фамилии Кнуп – участвовали в проделке и заперли дверь в радиорубку, как только объявили тревогу.
Причуда как-то ушла в народ. На следующую ночь, с категорией срочности «Оперативная», поступила «ИСТОРИЯ СОБАКИ», с участием сенбернара по имени Фидо и двух ВОЛНушек. Свин стоял на вахте, когда она поступила, и признался своему поборнику Кнупу, что она не лишена была определенного стиля. За ней последовали и другие высокоприоритетные попытки: «МОЙ ПЕРВЫЙ ПЕРЕПИХ», «ПОЧЕМУ НАШ СТАРПОМ СОДОМИТ», «СЧАСТЛИВЧИК ПЬЕР НЕ ВЛАДЕЕТ СОБОЙ». Когда «Эшафот» дошел до Неаполя, своего первого порта захода, их накопилась ровно дюжина, и все аккуратно подшиты Свином под литерой М.
Но первоначальный грех рано или поздно влечет за собой воздаяние. Впоследствии, где-то между Барселоной и Каннами, на Свина обрушились скверные дни. Однажды ночью, трассируя сообщения с доски оперативной информации, он уснул прямо в дверях каюты старпома. Корабль в тот миг не нашел ничего лучше, как дать десятиградусный крен на левый борт. Свин рухнул на ужаснувшегося лейтенанта-коммандера, как труп.
– Будин, – заорал ошеломленный старпом. – Вы что, заснули? – Свин себе храпел среди разбросанных заявок установленной формы. Его отправили в наряд на камбуз. В первый же день он уснул на раздаче, отчего полная канонерка пюре стала несъедобна. Поэтому при следующем приеме пищи его поставили перед супом, сваренным коком Потамосом, который все равно никто не ел. Очевидно, в коленях Свина развилось эдакое странное запирание, от коего, если «Эшафот» шел на ровном киле, он мог спать стоя. Свин превратился в медицинский курьез. Когда корабль вернулся в Штаты, Свина откомандировали в палубную команду некоего Папика Года, боцманмата. За два дня Папик впервые за много дальнейших случаев вынул из него всю душу.
В данный же момент по радио играла песня о Дейви Крокетте, которая расстраивала Обаяша до невозможности. Год стоял 56-й, самый разгар безумия енотовых шапок. Куда ни глянь, повсюду миллионы деток бегали в этих мохнатых фрейдистских символах гермафродитов на головах. Множились бессмысленные легенды о Крокетте, все – в прямом противоречии тому, что мальчиком слышал Обаяш за горами от Теннесси. Человек этот, завшивленный похабник и пьянчуга, подкупленный законодатель и равнодушный первопроходец, ставился национальной молодежи в пример как могучий и стройный образчик англосаксонского превосходства. Он разбух до героя, какого могла бы сотворить Мафия, проснувшись после особенно полоумного и эротического сновиденья. Песня напрашивалась на пародию. Обаяш даже залудил автобиографию в рифму аааа и эту простодушную комбинацию из трех – считайте сами – аккордов:
Родился в Дареме в 23-м
От папы, которого не заметил,
Стал линчевать первым делом на свете,
А негра вздернул – балу́ются дети.
[Припев:]
Руйни, Обаяш Руйни, царь деко-танца он.
Вскорости он стал подрастать,
Все знали – в нем есть сердцеедская стать,
Ходил за железку лучшей доли искать,
По доллару зараз кости кидать.
Примчав в Уинстон-Сейлем, как мятежный кот,
С красоткою южной прекрасно живет,
Да вот разорался папаша-урод,
Когда увидал – у ней пухнет живот.
А тут война как раз, все ему постыло,
Он кинулся в армию прямо из тыла,
Да патриотизму ненадолго хватило –
Его сунули в окоп, где ему худо было.
Но он сыграл с командиром в лото,
И его перевели в пропаганду за то,
Войну пересидел в шикарном шато –
Лишь войска подгонял он к Токио.
Но войне конец, ход боев был прерван,
Он забыл про винтовку Гэранда, консервы,
Поехал в Ну-Як успокоить нервы,
Но работу нашел себе лишь в 51-м.
Сначала рекламил на Эм-си-эй –
Веселья на грош, зато платы – хоть пей.
Удрав с работы как-то, в толпе людей
Познакомился с куколкой Мафи-ей.
Мафия все ждала, что он горы свернет,
И, похоже, в постели мог водить хоровод,
В общем, шло как по маслу, развлекался народ,
А он взял и женился на ней, идиот.
У него теперь фирма грамзаписей,
Зарплата и треть от всех прибылей,
Красавица-жена, но неймется ей
Заниматься своею Теорией.
[Припев:]
Руйни, Обаяш Руйни, царь деко-танца он.
Свин Будин уснул. Мафия была в соседней комнате – смотрела в зеркало, как раздевается. А Паола, подумал Руйни, где же ты? Она повадилась исчезать, иногда дня на два-три, и никто никогда не знал, куда она отправлялась.
Может, Рахиль замолвит за него словечко перед Паолой. У него, как он знал, имеются некоторые представления девятнадцатого века о приличиях. Сама эта девушка была загадкой. Она почти не разговаривала, в «Ржавую ложку» теперь ходила очень редко, лишь если точно знала, что Свин где-нибудь в другом месте. Свин ее вожделел. Скрываясь за кодексом, что марал только офицеров (и директоров? спрашивал себя Обаяш), Свин, он был уверен, наверняка представлял себе Паолу с собой вместе во всех до единого кадрах своих жеребцово-киношных фантазий. Это естественно, полагал он; у девушки пассивный вид объекта садизма, какой надо облачать в различные неодушевленные костюмы и фетиши, мучить, подвергать зловещим униженьям из Свинова реестра, брать ее гладкие и, конечно, девственные с виду члены и выгибать их в такие позы, чтобы распалялся декадентский вкус. Рахиль была права, Свин – и, быть может, даже Паола – могли быть лишь продуктами деко-танца. Обаяшу, самопровозглашенному его царю, было лишь жалко, что так вышло. Как это случилось, как все, его включая, внесли сюда свою лепту, он не знал.
Он вошел в комнату, когда Мафия, нагнувшись, скатывала с ноги гольф. Наряд студентки колледжа, подумал он. Сильно шлепнул ее по ближайшей ягодице; она выпрямилась, повернулась, и он дал ей пощечину.
– Чё, – сказала она.
– Кое-что новенькое, – сказал Обаяш. – Для разнообразия. – Одной рукой за промежность, другой вцепившись ей в волосы, он поднял ее, как жертву, коей она не была, полуперенес-полушвырнул на кровать, где она распласталась белой своей кожей, черными волосами на лобке и гольфами, вся в смятеньи. Он расстегнул молнию ширинки.
– Ты ничего не забыл, – сказала она, кокетливо и полуиспуганно, мотнув волосами на ящик комода.
– Нет, – сказал Обаяш, – да вроде бы нет.
III
Профан вернулся в бюро «Пространство/Время» убежденный: Рахиль уж что-что, а сама удача. Бергомаск дал ему работу.
– Чудесно, – сказала она. – Гонорар платит он, ты нам ничего не должен.
Приближался конец работы. Она принялась наводить порядок у себя на столе.
– Проводи меня домой, – тихо сказала она. – Подожди у лифта.
Но он вспомнил, опираясь на стену в коридоре: с Финой тоже так было. Она отвела его к себе домой, точно принесла четки, найденные на улице, и убедила себя, что это волшебство. Фина была набожная Р. К.[128], как и его отец. Рахиль – еврейка, припомнил он, как его мать. Может, она его всего лишь накормить хочет, побыть еврейской мамочкой.
Они спустились в лифте, притиснутые друг к дружке и тихие, она безмятежно закутана в серый плащ. У турникета в подземке сунула два жетона за обоих.