сь группа школьников и обратила внимание, что игрушки эти работают по тому же принципу, что и гирокомпас.
– Что и чё, – сказал Зубцик. Школьники объяснили ему про гирокомпасы, а заодно про гиротахометры и свободные гироскопы. Зубцик смутно припомнил, что читал в отраслевом журнале, дескать правительство такие всегда готово покупать. Их приспосабливают на корабли, самолеты, в последнее время – на ракеты. – Ну чего, – прикинул Зубцик, – почему б и нет. – Возможностей для малого предпринимательства в этой области в то время было, как сообщали, завались. Зубцик начал производить гирокомпасы для правительства. А не успел опомниться, как оказался в телеметрическом приборостроении, изготовлении деталей для испытательных установок, всякой мелочи для связи. Он все расширялся, покупал, сливался. Теперь, не прошло и десяти лет, выстроил себе взаимозамкнутое царство, отвечающее за системное управление, корпуса летательных аппаратов, силовые установки, командные системы, оборудование наземного обеспечения. Дина, как сообщил ему один недавно нанятый инженер, это единица силы. Поэтому, чтобы как-то символизировать скромные начала империи Зубцика, а также сообщить представление о силе, предприимчивости, инженерном мастерстве и крепком индивидуализме, Зубцик окрестил компанию «Йойодин».
Шаблон осмотрел один завод на Лонг-Айленде. Среди инструментария войны, рассудил он, может проявиться и какой-нибудь ключ к интриге. Он забрел в область кабинетов, кульманов, папок с синьками. Вскоре Шаблон обнаружил лысоватого и похожего на поросенка господина в костюме европейского покроя – тот сидел, полускрытый дебрями картотечных шкафов, и время от времени прихлебывал кофе из картонного стаканчика, что для инженера сегодняшних дней практически часть повседневного обмундирования. Инженера звали Курт Монтауген, работал он, да, в Пенемюнде, разрабатывал Vergeltungswaffe Eins und Zwei[130]. Магический инициал! Вскоре день уже клонился к вечеру, и Шаблон договорился о встрече, дабы продолжить беседу.
Неделю или около того спустя в одной из уединенных боковых комнаток «Ржавой ложки» Монтауген трепался за одиозной имитацией мюнхенского пива о своей молодости в Юго-Западной Африке.
Шаблон слушал внимательно. Сам рассказ и расспросы заняли не более тридцати минут. Однако в следующую среду, в кабинете Собствознатча, когда Шаблон пересказывал байку, она претерпела значительные изменения: как выразился Собствознатч, шаблонизировалась.
Глава девятаяИстория Монтаугена
I
Однажды майским утром 1922 года (что здесь, в районе Вармбада, означает почти зиму) молодой студент-машиностроитель по имени Курт Монтауген, только что из Мюнхенского политеха, прибыл на аванпост белых в деревне Калькфонтейн-Южная. Скорее пышный, нежели толстый, со светлыми волосами, длинными ресницами и робкой улыбкой, чарующей женщин постарше, Монтауген сидел в пожилой капской таратайке, праздно ковыряя в носу, дожидаясь, когда взойдет солнце, и рассматривая понток, сиречь травяную хижину, Виллема ван Вейка, мелкой конечности администрации в Виндхуке. Лошадь его дремала и собирала росу, а сам Монтауген ерзал на сиденье, стараясь не поддаваться гневу, смятению, раздраженности; а под самым дальним краем Калахари, этой обширной смерти, медлительное солнце насмехалось над ним.
Уроженец Лейпцига, Монтауген являл по меньшей мере две аберрации, свойственные этой области. Одна (мелкая): у него имелась саксонская привычка прибавлять уменьшительные окончания к существительным, одушевленным либо неодушевленным, явно наобум. Вторая (крупная): со своим соотечественником Карлом Бедекером он делил глубокое недоверие к Югу, сколь относительным бы ни был этот регион. Вообразите, стало быть, иронию, с коей он рассматривал нынешнее свое состояние, и ту чудовищную извращенность, которая, воображал он, сперва прогнала его в Мюнхен для углубленного изучения наук, затем (словно бы, подобно меланхолии, эта южная хворь прогрессировала и была неизлечима) наконец заставила покинуть Мюнхен, погруженный в депрессию, совершить путешествие в это иное полушарие и оказаться в зеркальном времени Юго-Западного Протектората.
Монтауген участвовал тут в программе, имевшей отношение к атмосферным радиовозмущениям: короче, сферикам. Во время Великой войны некто Г. Баркгаузен, прослушивая телефонные сообщения союзных войск, уловил серию нисходящих тонов, наподобие цуг-флейты, с понижением высоты. Каждый такой «свистун» (как их назвал Баркгаузен) играл лишь около секунды – и, казалось, в низко- или звукочастотном диапазоне. Как выяснилось, свистун оказался лишь первым из семейства сфериков, чья таксономия впоследствии включила в себя щелчки, крючки, подъемы, гнусавые свистки и один похожий на трели птиц, который назвали «утренним хором». Никто не знал толком, что́ их вызывает. Некоторые говорили – пятна на солнце, другие – вспышки молний; но все сходились в том, что где-то тут замешано магнитное поле Земли, поэтому выработали план: фиксировать сферики, получаемые на разных широтах. Монтаугену, оказавшемуся ближе к концу списка, выпала Юго-Западная Африка, и он получил распоряжение установить свое оборудование настолько ближе к 28º ю. ш., насколько ему будет удобно.
Поначалу его беспокоило, что придется жить в некогда германской колонии. Как большинство неистовых молодых людей – и немало напыщенных пожилых, – он терпеть не мог сам факт поражения. Но вскоре обнаружил, что множество немцев, владевших землей до войны, просто-напросто живут себе дальше – Капское правительство разрешило им сохранить гражданство, собственность и туземных работников. На ферме некоего Фоппля, в северной части этой области, между хребтом Карас и окраинами Калахари, в дне пути от пункта сбора данных Монтаугена, развилось даже нечто вроде светской жизни в изгнании. Шумны там были пирушки, бодра музыка, веселы девушки, коими полнилось барочное имение плантатора Фоппля почти каждый вечер после приезда Монтаугена, – казалось, там никогда не кончается Фашинг. Но теперь все благополучие, что он обрел в этих богом забытых краях, похоже, вот-вот испарится.
Солнце встало, и в дверях двумерной фигурой, вдруг выдернутой на сцену скрытыми шкивами, возник ван Вейк. Перед хижиной опустился стервятник, уставился на ван Вейка. Монтауген и сам пришел в движение; соскочил с таратайки, направился к хижине.
Ван Вейк махнул ему бутылкой домашнего пива.
– Я знаю, – крикнул он через иссохшую пустошь между ними, – знаю. Сам всю ночь из-за этого глаз не сомкнул. Думаете, у меня других забот нет?
– У меня антенны, – вскричал Монтауген.
– У вас антенны, а у меня весь Вармбад и окрестности, – сказал бур. Он был полупьян. – Знаете, что вчера случилось? Можете волноваться. Абрахам Моррис перешел Оранжевую.
Что, как и задумывалось, Монтаугена потрясло. Удалось выдавить:
– Один Моррис?
– Шестеро мужчин, несколько женщин с детьми, винтовки, скот. Дело в не в этом. Моррис – не человек. Он мессия.
Раздражение Монтаугена тут же уступило место страху; страх пускал ростки из стенок кишечника.
– Они грозили снести ваши антенны, верно.
Но он же ничего не сделал…
Ван Вейк фыркнул.
– Вы содействовали. Мне вы говорили, что будете слушать помехи и записывать определенные данные. Вы не говорили, что они у вас станут орать по всему моему бушу и вы сами окажетесь помехой. Бондельсварты верят в призраков, сферики их пугают. А испуганные они опасны.
Монтауген признал, что включал усилитель и динамик.
– Я засыпаю, – объяснил он. – Разные типы поступают в разное время суток. Я сам себе исследовательская группа, мне нужно иногда спать. В головах моей койки стоит маленький громкоговоритель, я приучился просыпаться моментально, поэтому теряются лишь самые первые сигналы из любой группы…
– Когда вернетесь к себе на станцию, – перебил ван Вейк, – эти антенны будут повалены, а ваше оборудование разгромлено. Секундочку… – едва молодой человек отвернулся, весь покраснев и засопев… – прежде чем вы рванете, вопя о возмездии, одно слово. Всего одно. Неприятное слово: мятеж.
– У вас мятеж всякий раз, когда бондель с вами пререкается. – Похоже, Монтауген был готов расплакаться.
– Абрахам Моррис уже стакнулся с силами Якобуса Кристиана и Тима Бёкеса. Они идут походом на север. Сами видели, о них у вас по соседству уже слышали. Меня ничуть не удивит, если все до единого бондельсварты в округе встанут под ружье в ближайшую неделю. Не говоря уж о зверски настроенных фельдсхундрахерах и витбоях с севера. Витбоям только дай подраться. – В хижине зазвонил телефон. Ван Вейк заметил, какое лицо у Монтаугена. – Да, – сказал он. – Подождите тут, могут быть интересные новости. – Он скрылся внутри. Из хижины поблизости раздалась бондельсвартская свистулька, звук бестелесный, как ветер, монотонный, как солнечный свет в засушливую пору. Монтауген вслушивался, будто ей было что ему сообщить. Не сообщила.
В дверях появился ван Вейк.
– Теперь послушайте меня, вьюноша, на вашем месте я б отправлялся в Вармбад и сидел там, пока тут все не утихнет.
– Что случилось.
– Звонил старший инспектор локации из Гуручаса. Судя по всему, Морриса они догнали, и какой-то сержант ван Никерк час назад попробовал заставить его пойти в Вармбад мирно. Моррис отказался, и Никерк положил руку на плечо Морриса в знак того, что он арестован. По версии бонделей – а она, будьте покойны, уже разнеслась до самой португальской границы, – сержант после этого объявил: «Die lood van die Goevernement sal nou op julle smelt». Теперь на тебя расплавится свинец Правительства. Поэтично, как считаете?.. Бондели, что были с Моррисом, сочли, что это объявление войны. Поэтому шарик тю-тю, Монтауген. Езжайте в Вармбад, а еще лучше – не останавливайтесь и переправляйтесь через Оранжевую, целее будете. Вот мой вам лучший совет.
– Нет, нет, – сказал Монтауген. – Я трусоват, сами знаете. Но дайте мне и не лучший свой совет, поскольку сами видите – у меня там антенны.