Во-вторых, хоть запросы его приемников и были скромны, тут имелся дополнительный источник электричества – маленький генератор, который Фоппль держал для питания гигантской люстры в обеденной зале. Нежели полагаться, как он делал это раньше, на несколько громоздких аккумуляторов, Монтауген был уверен, что не очень трудно будет просто подсоединиться и разработать электросхему, чтобы модифицировать то питание, что ему требовалось, либо подавая его к оборудованию напрямую, либо для зарядки аккумуляторов. Соответственно, в тот день, разложив пожитки, оборудование и сопутствующие ему бумаги в некоторое подобие профессионального беспорядка, Монтауген выступил в глубины дома, вниз, в поисках этого генератора.
Вскоре в узком наклонном коридоре его остановило зеркало, висевшее футах в двадцати впереди под таким углом, что в нем отражалась внутренность комнаты за следующим поворотом. В раме Монтаугену предстала Вера Меровинг и ее лейтенант в профиль – она била его в грудь, судя по виду, небольшим стеком, а он рукою в перчатке вцепился ей в волосы, не переставая что-то ей говорить, да так четко, что подгляда Монтауген сумел прочесть по губам все непристойности. Геометрия коридора как-то глушила все звуки: Монтауген, с чудны́м возбуждением, охватившим его, когда он смотрел на нее в окне тем утром, вполне рассчитывал, что на зеркале сейчас вспыхнут подписи и все ему объяснят. Но она в итоге отпустила Вайссманна; тот протянул причудливо обтянутую перчаткой руку и закрыл дверь, и все стало так, словно Монтаугену они приснились.
Немного погодя он услышал музыку – та тем громче становилась, чем глубже в дом он спускался. Аккордеон, скрипка и гитара играли танго, полное минорных аккордов и зловещего понижения некоторых нот на полутон, что для немецкого уха еще должно было звучать естественно. Девичий голос сладко пел:
Счастье – кнут,
Трутся языки под пыткой страсти,
Ласки лгут,
Язвы раздирают они на части.
Любовь, мой юный раб,
Не разбирает цвет –
У черного и белого
На глаз различий нет.
И ты к моим ногам
Разденься и пади.
Хоть слезы осушил,
Но вся боль – впереди.
Завороженный, Монтауген выглянул из-за косяка и обнаружил, что певица – дитя не старше лет шестнадцати, с бело-золотыми волосами по бедра и грудями, наверное, крупноватыми для такой стройной фигурки.
– Я Хедвиг Фогельзанг, – сообщила ему она, – и моя задача на земле – дразнить и сводить с ума мужскую расу. – При этих словах музыканты, скрытые в алькове за гобеленом, заиграли нечто вроде шоттиша; Монтауген, оборенный мускусным ароматом, вдунутым ему прямо в ноздри внутренними ветрами, что поднялись вряд ли случайно, ухватил ее вокруг талии и закружился с нею по всей комнате, и прочь из нее, и через спальню, отделанную зеркалами, вокруг кровати под балдахином на столбиках и в длинную галерею, через каждые десять ярдов по всей длине истыканную желтыми кинжалами африканского солнца, увешанную ностальгическими пейзажами некой Рейнской долины, которой никогда не существовало, портретами прусских офицеров, скончавшихся задолго до Каприви (а некоторые – и задолго до Бисмарка)[133], и их светловласых неласковых дам, кому ныне оставалось цвести лишь во прахе; мимо ритмичных порывов светловласого солнца, от которого глазные яблоки бешено трескались отпечатками кровеносных сосудов; из галереи и в крохотную комнатку без мебели, всю занавешенную черным бархатом, высотою с весь дом, сужавшуюся до печной трубы и сверху открытую, чтобы можно было видеть звезды даже днем; наконец, на три-четыре ступени вниз в собственный планетарий Фоппля, круглую комнату с огромным деревянным солнцем, покрытым сусальным золотом, оно холодно горело в самом центре, а вокруг него девять планет и их луны, свисавшие с рельсов на потолке и приводимые в движение грубой паутиной цепей, шкивов, ремней, зубчатых реек, шестеренок и шнеков, все это получало начальный толчок от топчака в углу, который для увеселения гостей обыкновенно приводил в движение бондельсварт, ныне праздного. Давно избегнув всех остатков музыки, Монтауген выпустил тут девушку, подскочил к топчаку и побежал по нему трусцой, отчего вся солнечная система пришла в действие, скрипя и постанывая так, что ломило зубы. Грохоча, сотрясаясь, деревянные планеты завращались и закружили, кольца Сатурна завертелись, луны вступили в свои прецессии, а наша Земля – в нутационное качание, и все набирало скорость; девушка меж тем продолжала танцевать, избрав себе в партнеры планету Венеру; а Монтауген несся вперед по собственной геодезической линии, следуя по стопам поколения рабов.
Когда же он наконец устал, сбавил ход и остановился, она пропала в деревянных пределах того, что оставалось, в конце концов, лишь пародией пространства. Монтауген, тяжело дыша, качко соступил с топчака, дабы продолжить спуск и поиск генератора.
Вскоре он наткнулся на подвальное помещение, где хранился садовый инвентарь. Будто весь день осуществился лишь для того, чтобы его к этому приуготовить, он здесь обнаружил бонделя мужского пола, лежащего ничком и голого, на спине и ягодицах – рубцы от старых порок шамбоком, да и раны посвежее, раскрытые в плоти, как множество беззубых улыбок. Закалившись духом, слабак Монтауген приблизился и склонился послушать, дышит ли тот, бьется ли сердце, стараясь не видеть белых позвонков, что подмигивали ему из одной длинной раны.
– Не трогайте его. – Фоппль стоял с шамбоком, сиречь хлыстом для скота из жирафьей шкуры, постукивая его рукоятью по ноге монотонной синкопированной фразой. – Он не хочет от вас помощи. Даже сочувствия. Он хочет только шамбок. – Возвысив голос, пока тот не дорос до уровня истерической сучки, на котором Фоппль всегда разговаривал с бонделями: – Тебе нравится шамбок, правда, Андреас.
Тот слабо двинул головой и прошептал:
– Baas…[134]
– Твой народ бросил вызов Правительству, – продолжал Фоппль, – они взбунтовались, они согрешили. Генералу фон Трота придется вернуться и всех вас наказать. Он возьмет с собой солдат, у них бороды и яркие глаза, а еще артиллерия, которая очень громко разговаривает. Как тебе это понравится, Андреас. Как Иисус, который вернется на землю, фон Трота придет тебя освободить. Радуйся; пой гимны благодарности. А до тех пор люби меня как своего родителя, ибо я длань фон Троты, доверенный исполнитель воли его.
Как призвал его ван Вейк, Монтауген не забыл спросить Фоппля про 1904 год и «дни фон Троты». Если ответ Фоппля и был отвратен, то не только от обычного энтузиазма; мало того что Фоппль пустился в байки о прошлом – сначала в том же подвале, пока оба стояли и смотрели, как бондельсварт, чье лицо Монтаугену так и не суждено было увидеть, продолжает умирать; затем на буйной трапезе, в карауле или дозоре, под рэгтаймовый аккомпанемент в большой бальной зале; даже в башенке, что намеренно мешало эксперименту, – он к тому же, казалось, неким манером алчет воссоздавать Deutsch-Südwestafrika[135] почти двадцатилетней давности, и словом, и, быть может, делом. «Быть может» – потому что чем дольше длилась осадная гулянка, тем труднее становилось отличать одно от другого.
Однажды в полночь Монтауген стоял на балкончике под самыми свесами крыши, официально – в карауле, хотя при неопределенном освещении разглядеть можно было мало что. Над домом взошла луна, вернее, половинка ее; антенны Монтаугена, мертво-черные, резали ее лик, как такелаж. Он лениво покачивал винтовку на плечевом ремне, не вперяясь ни во что особенное за оврагом, и тут на балкон к нему кто-то шагнул: старый англичанин по фамилии Годолфин, крохотный в лунном свете. Снаружи и снизу до них время от времени доносилась мелкая возня в кустарнике.
– Надеюсь, я вас не обеспокою, – сказал Годолфин; Монтауген пожал плечами, не прекращая шарить взглядом по, как он надеялся, горизонту. – Мне нравится в карауле, – продолжал англичанин, – только там и покойно среди этого вечного празднества. – Он был морским капитаном в отставке; лет за семьдесят, прикинул бы Монтауген. – Я был в Кейптауне, пытался собрать команду идти к Полюсу.
Брови Монтаугена поднялись. Смятенно он принялся ковырять в носу.
– К Южному?
– Конечно. Довольно неловко отсюда идти к другому, хо-хо… И я слыхал, в Свакопмунде есть крепкое судно. Но, разумеется, оно оказалось слишком мало. Не годится для паковых льдов. В городе случился Фоппль, пригласил меня к себе на выходные. Отдых мне бы точно не повредил.
– Вы, похоже, не унываете. Вопреки, должно быть, частым разочарованиям.
– Они уже не жалят. Сочувствуют старому маразматику. Живет-де прошлым. Конечно, я живу прошлым. Я там был.
– На Полюсе.
– Безусловно. А теперь мне надо туда вернуться, вот так-то все просто. Начинаю думать, что, если переживу нашу осадную гулянку, – буду готов ко всему, что бы мне Антарктика ни уготовила.
Монтауген был склонен согласиться.
– Хоть я себе никакой маленькой Антарктики не планирую.
Старый морской волк хмыкнул.
– А она случится. Только погодите. У всех своя Антарктика.
Дальше чего, как сообразил Монтауген, на Юге никому не добраться. Поначалу он рьяно кинулся в светскую жизнь, что дрыгалась по всему обширному особняку на плантации, а научные свои обязанности оставлял на вторую половину дня, когда все, кроме караула, спали. Он даже начал преданно домогаться Хедвиг Фогельзанг, но отчего-то все время сталкивался с Верой Меровинг. Южная болезнь в третьей стадии, нашептывал этот аденоидальный саксонский юноша, что был дубльгангером Монтаугена: берегись, берегись.