– Уйди, – сказал Сляб, – вот что можно. И дай мне поспать. На моей целомудренной полевой кроватке. Одному. – Он залез в постель и улегся ниц. Вскоре Эсфирь ушла, позабыв закрыть за собой дверь. Не из тех она, кто хлопает дверью, если ее отвергают.
Руйни и Рахиль сидели у стойки бара в соседской таверне на Второй авеню. В углу за кеглями друг на друга орали ирландец и венгр.
– Куда она ходит ночами, – поинтересовался Руйни.
– Паола девушка странная, – сказала Рахиль. – Немного погодя научаешься не задавать ей вопросы, на которые она не желает отвечать.
– Может, со Свином видится.
– Нет. Свин Будин живет в «V-Ноте» и «Ржавой ложке». У него на Паолу стояк в милю высотой, но он ей слишком напоминает, я думаю, Папика Года. У военного флота своя манера внушать любовь. Она держится от него подальше, а это его убивает, и я, к примеру, видеть такое рада.
Меня это убивает, хотел сказать Обаяш. Не сказал. В последнее время за утешением он бегал к Рахили. В некотором роде даже стал от нее зависим. Его притягивали ее здравомыслие и отчужденность от Шайки, ее собственная самодостаточность. Но к обустройству какого бы то ни было тайного свидания с Паолой он так и не приблизился. Вероятно, боялся, как Рахиль на это отреагирует. Он начинал подозревать, что она – не того сорта девушка, что служат своднями своим сожительницам. Он заказал себе еще ерша.
– Руйни, ты слишком много пьешь, – сказала она. – Я о тебе тревожусь.
– Ворчи-ворчи. – Он улыбнулся.
II
Следующим вечером Профан сидел в караулке «Антроизысканий и партнеров», закинув ноги на газовую печку, и читал авангардный вестерн под названием «Шериф-экзистенциалист», который ему рекомендовал Свин Будин. По другую сторону одного из лабораторных просторов, с чертами, чудище-Франкенштейново освещенными ночником, лицом к Профану сидел САВАН: синтетический антропоид, выход альфа-излучения нормирован.
Кожа его была из ацетобутирата целлюлозы – пластика, прозрачного не только для света, но и рентгеновского и гамма-излучений, а также нейтронов. Скелет некогда принадлежал живому человеку; ныне же кости обеззаразили, а трубчатые и позвоночник изнутри выдолбили, чтобы установить дозиметры излучения. Росту в САВАНе было пять футов девять дюймов – таков был пятидесятый процентиль для стандарта Военно-воздушных сил. Легкие, половые органы, почки, щитовидка, печень, селезенка и прочая требуха были полы и сделаны из того же прозрачного пластика, что и кожух тела. Их можно было наполнять водными растворами, поглощавшими радиацию в тех же количествах, что и ткани, которые они представляли.
«Антроизыскания и партнеры» были дочерней компанией корпорации «Йойодин». Они по заказу правительства исследовали, как воздействуют на тело высотные и космические полеты; по заказу Национального совета безопасности – автомобильные аварии; а для Гражданской обороны – поглощение радиации, вот тут-то и пригождался САВАН. В восемнадцатом веке часто удобно было воспринимать человека автоматоном с часовым механизмом. В девятнадцатом, когда Ньютонова физика вполне ассимилировалась и вовсю шли работы по термодинамике, на человека уже смотрели скорее как на тепловой двигатель с КПД около 40 процентов. Теперь же, в двадцатом, когда в моду вошла ядерная и субатомная физика, человек превратился в то, что поглощает рентгеновское излучение, гамма-лучи и нейтроны. Так, по крайней мере, себе представлял прогресс Олей Бергомаск. Это и стало темой приветственной лекции, которую он прочел Профану в его первый день на работе, в пять часов дня, когда Профан только пришел, а Бергомаск уходил. У них было две ночные смены по восемь часов, ранняя и поздняя (хотя Профан, чьи весы времени кренились к прошлому, предпочитал их называть поздней и ранней), и Профану покамест выпало поработать в обеих.
Трижды за ночь нужно было обходить лаборатории, проверяя окна и тяжелое оборудование. Если ставили штатный эксперимент и он шел всю ночь, требовалось снимать показания, а если те выходили за пределы допусков – будить дежурного лаборанта, который обычно спал на раскладушке в каком-нибудь кабинете. Поначалу даже как-то интересно было заходить в зону исследования аварий, которую в шутку называли «комнатой ужасов». Там сбрасывали грузы на старые машины, в которых обычно сидел манекен. Нынешнее исследование относилось к тренировке оказания первой помощи, и на водительском, гибельном или задних местах испытательных автомобилей выпадало сидеть различным модификациям ТЫЧКа – травмостойкого искусственного человеческого объекта, кинематического. Профан по-прежнему ощущал какое-то сродство с ТЫЧКом – первым неодушевленным шлемилем, с которым познакомился. Но присутствовала тут и определенная настороженность, ибо манекен этот все же был просто-напросто «человеческим объектом»; плюс некоторое презрение, будто ТЫЧОК решил продаться человеческой расе; поэтому теперь все, что было в нем неодушевленным своим, ему мстило.
ТЫЧОК был манекеном изумительным. Того же сложения, что и САВАН, но плоть его вылепили из пеновинила, кожа – виниловый пластизоль, волосы – парик, глаза – косметически-пластиковые, зубы (которые, вообще-то, подрядили изготовлять Собствознатча) – те же протезы, какие сегодня носит 19 процентов американского народонаселения, в большинстве своем люди респектабельные. Внутри размещались резервуар для крови в грудной клетке, насос для крови по миделю, и никель-кадмиевый аккумулятор в брюшной полости. Контрольная панель на груди сбоку располагала тумблерами и реостатами для регулирования венозного и артериального кровотечения, частоты пульса и даже частоты дыхания, когда случалось проникающее ранение грудной клетки. В таком случае пластиковые легкие обеспечивали необходимые всасывание и пузырение. Ими управлял воздушный насос в животе, а клапан охлаждения находился в промежности. Травма органов воспроизводства все равно могла симулироваться приставным муляжом, но он тогда блокировал вентиляционную решетку. ТЫЧОК, следовательно, не мог страдать от проникающего ранения грудной клетки и увечья органов воспроизводства одновременно. Однако в новой модификации трудность эта – полагали, таков недостаток базовой конструкции – преодолевалась.
ТЫЧОК тем самым был совершенно жизнеподобен во всем. Профана в первый раз он напугал чуть не до смерти – лежал, наполовину высунувшись в разбитое ветровое стекло старого «плимута», оборудованный муляжами пробитого черепа и челюстно-лицевых травм, а также открытых переломов руки и ноги. Но теперь Профан привык. В «Антроизысканиях» его до сих пор немного тревожил только САВАН, чье лицо представляло собой человеческий череп, смотревший на тебя сквозь более-менее абстрактную бутиратовую голову.
Пришла пора совершать следующий обход. В здании никого, кроме Профана. Сегодня вечером никаких экспериментов. На обратном пути в караулку он остановился перед САВАНом.
– Как оно, – сказал он.
Лучше, чем тебе.
– Чё.
Сам чё. Мы с ТЫЧКом – то, чем когда-нибудь станешь ты и все остальные. (Похоже, череп щерился Профану.)
– Есть и другие способы, кроме радиоактивных осадков и дорожных аварий.
Но эти – вероятнее всего. Если с вами этого не сделает кто-то, вы сами с собой это сделаете.
– У тебя и души-то нет. Как ты можешь разговаривать.
А у тебя она с каких пор? Ты это чего – в религию ударился? Я-то всего-навсего пробный прогон. Они снимают данные моих дозиметров. Кто тут скажет, я для того, чтоб люди читали датчики, или радиация во мне потому, что им надо что-то измерять. В какую оно сторону?
– В одну, – сказал Профан. – Все в одну сторону.
Мазел тов[158]. (Может, намек на улыбку?)
Профану отчего-то было трудно вернуться к сюжету «Шерифа-экзистенциалиста». Немного погодя он встал и подошел к САВАНу.
– Это в каком же смысле мы когда-нибудь станем, как ты и ТЫЧОК? В смысле – мертвые?
Я разве мертвый? Если да, то в этом.
– А если нет, ты тогда – что?
Почти то же, что и ты. Вам всем уже недолго осталось.
– Не понимаю.
Это я вижу. Но ты не один. Хоть как-то утешает, а?
Ну его к черту. Профан вернулся в караулку и занялся приготовлением кофе.
III
В следующие выходные у Рауля, Сляба и Мелвина устроили вечеринку. Собралась Цельная Больная Шайка.
В час ночи Руйни и Свин затеяли драку.
– Сукин сын, – орал Руйни. – Не лезь к ней своими лапами.
– К его супруге, – проинформировала Эсфирь Сляба. Шайка подтянулась к стенам, оставив Свину и Руйни почти весь пол. Оба напились и потели. Они поборолись, спотыкуче и неумело, стараясь драться, как на экране в вестернах. Невероятно, сколько драчунов-любителей верит, будто киношная потасовка в салуне – единственная приемлемая модель для подражания. Наконец Свин свалил Руйни ударом кулака в живот. Руйни так и лег, закрыв глаза, стараясь сдержать дыхание, потому что больно. Свин выбрел на кухню. Драка случилась из-за девушки, но оба они знали, что зовут ее Паола, не Мафия.
– Я отнюдь не людей еврейских ненавижу, – объясняла Мафия, – а то, что они делают. – Они с Профаном остались одни у нее в квартире. Руйни где-то пил. Может, с Собствознатчем встречался. То было назавтра после драки. Ей, казалось, безразлично, где ее супруг.
У Профана вдруг сразу родилась великолепная мысль. Ей не хочется евреев впускать? Может, хоть пол-еврея пролезет.
Она его опередила: рука ее потянулась к пряжке его ремня и принялась ее расцеплять.
– Нет, – сказал он, передумав. Потребовалось расстегнуть молнию, и руки ускользнули прочь, вокруг ее бедер к тылу юбки. – Постой-ка.
– Мне нужен мужчина, – уже наполовину вне юбки, – сработанный для Героической Любви. Тебя я хотела с тех пор, как мы встретились.
– Кой там Героическая Любовь, – сказал Профан. – Ты же замужем.
У Харизмы в соседней комнате начались кошмары. Он принялся топотать всюду под зеленым одеялом, отбиваясь от ускользающей тени собственного Гонителя.