– Математически, мальчик мой, – говорил он себе, – если не явится кто-нибудь оригинальный со стороны, у них неизбежно закончатся сочетания. И тогда что? – И впрямь – что. Такое вот сочетание и пересочетание – Декаданс, но истощение всех возможных перестановок и комбинаций – смерть.
Собствознатча это пугало, иногда. Он вновь заходил к себе в задние комнаты и смотрел на комплекты зубных протезов. Зубы и металл живут долго.
V
Макклинтик, вернувшись на выходные из Ленокса, обнаружил, что август в Нуэва-Йорке противен так же, как он и рассчитывал. Жужжа перед закатом по Центральному парку в «триумфе», он наблюдал всевозможные симптомы: девушки на травке, все потеют в тоненьких (беззащитных) летних платьицах; на горизонте рыщут стайки парней, не дергаются, уверены в себе, ждут ночи; легавые и солидные граждане, все нервничают (может, лишь из-за своих дел; однако дела легавых касались этих парней и прихода ночи).
Вернулся он повидаться с Рубин. Храня верность, раз в неделю слал ей открытки с разными видами Тэнглвуда и Беркширов; ответа на открытки никакого не было. Но раз-другой он звонил по межгороду, и она по-прежнему была там, задевала за живое.
Как-то ночью он почему-то кинулся повдоль через весь штат (крохотный, с учетом скорости «триумфа»), Макклинтик да басист; чуть не промахнулись мимо Трескового мыса и не съехали в море. Но чистая инерция протащила их по всему этому круассану суши и вынесла к поселению под названием Френч-таун, курорту.
Перед рыбным ресторанчиком на главной и единственной топталовке они обнаружили еще двоих музыкантов, игравших в бабки-дедки ножами для моллюсков. Они направлялись на вечеринку.
– О да, – в унисон вскричали они. Один залез в багажник «триумфа», второй, тот, что с бутылкой – рома, 150-й крепости – и ананасом, сел на капот. На 80 миль/ч по дорогам, скверно освещенным и почти неиспользуемым к концу Сезона, эта счастливая горгулья на капоте умудрилась вскрыть ананас ракушечным ножом и стряпать ромово-ананасные соки в картонных стаканчиках, которые басист Макклинтика передавал ему над ветровым стеклом.
На вечеринке глаз Макклинтика привлекла маленькая девочка в дангери – она сидела на кухне и развлекала вереницу летних субъектов.
– Верни мне глаз, – сказал Макклинтик.
– Я не брала ваш глаз.
– Потом. – Он относился к тем, кого заражает опьянение других. Нализался он уже через пять минут после того, как они влезли на вечеринку через окно.
Басист был снаружи, на дереве, с девчонкой.
– На кухне твои глаза, – крикнул он сверху, шаловливо. Макклинтик вышел и уселся под деревом. Парочка над ним пела:
Ты слыхала, детка, знала ли –
В Леноксе нам шмали не срастить…
Макклинтика окружали светлячки, любопытные. Откуда-то несся шум прибоя. Вечеринка внутри притихла, хотя в доме было битком. В кухонном окне возникла девочка. Макклинтик закрыл глаза, перевернулся и уткнулся лицом в траву.
Подошел Харви Фаццо, пианист.
– Юнис желает знать, – сообщил он Макклинтику, – нет ли возможности ей с тобой повидаться наедине. – Юнис была девочкой из кухни.
– Нет, – ответил Макклинтик; в дереве над ним шевельнулись.
– У тебя жена в Нью-Йорке? – сочувственно спросил Харви.
– Вроде того.
Вскоре после подошла Юнис.
– У меня есть бутылка джина, – подольстилась она.
– Придется что-нибудь получше придумать, – сказал Макклинтик.
Дудку свою он не брал. Пусть их устраивают внутри неизбежную спевку: его спевкам тут не место, не такие неистовые, а на самом деле – чуть ли не единственный хороший результат послевоенной незапаренности: с обоих концов инструмента это легкое знание того, что там есть в точности, это спокойное со-чувствование. Как девушку в ухо целовать: рот одного, ухо другой, но оба знают. Он так и остался снаружи, под деревом. Когда басист с его девушкой спустились, Макклинтик получил по копчику мягкой ногой в чулке, это его и разбудило. А Юнис осталась (скоро рассвет), совсем в дымину, жутко ему хмуриться, одними губами его проклиная.
Было время, когда Макклинтик и задумываться б не стал. Жена в Нью-Йорке? Ха, хо.
Она была у Матильды, когда он доехал туда; но едва. Паковала здоровенный чемодан; четверть часа не в ту сторону, и они б разминулись.
Рубин заревела, едва он нарисовался в дверях. Швырнула в него комбинацией, которая на полпути через комнату сдалась и спорхнула на голый пол, персиковая и печальная. Скользнула она сквозь косые лучи солнца, почти закатившегося. Оба смотрели, как она оседает.
– Не волнуйся, – наконец сказала она. – Я сама с собой поспорила.
Потом начала разбирать чемодан, а слезы еще падали без разбору на ее шелк, вискозу, хлопок; льняные простыни.
– Дура, – заорал Макклинтик. – Господи, как это глупо. – Надо было на что-нибудь поорать. Не то чтоб он не верил во вспышки телепатии.
– О чем тут говорить, – сказала она немного погодя, чемодан, как бомба с часовым механизмом, задвинут, пустой, под кровать.
Когда все свелось к тому, иметь ее или потерять ее?
Харизма и Фу вломились в комнату, пьяные, распевая песенки из английских водевилей. С ними был сенбернар, которого они нашли на улице, слюнявый и больной. Вечерами было жарко, такой август.
– О боже, – сказал Профан в телефон: – бурные парни вернулись.
За открытой дверью на кровати потел и храпел бродячий гонщик Мёрри Собль. Девушка, с ним бывшая, откатилась прочь. На спине завела половину сновидческого диалога. На Проезде внизу кто-то, сидя на капоте «линкольна» 56-го года, пел сам себе:
Ой, чел,
Мне нужна молодая кровь –
Пить, полоскать, рот промывать.
Эй, молодая кровь, что у нас сегодня происходит…
Сезон оборотней: август.
Рахиль поцеловала микрофон на своем конце провода. Как можно целовать предмет?
Пес убрел от них в кухню и с грохотом рухнул среди двух или около того сотен пустых пивных бутылок Харизмы. Харизма пел себе дальше.
– Нашел, – заорал из кухни Фу. – Одна бадья, а.
– Налей туда пиваса, – от Харизмы, кокни, как и встарь.
– Какой-то совсем больной.
– Пиво ему лучше всего. Собаке – собачий клин клином и заполировать. – Харизма захохотал. Секунду спустя и Фу забулькал, заклокотал истерически, как сотня гейш, наставленных грянуть разом.
– Жарко, – сказала Рахиль.
– Парить перестанет. Рахиль… – Но синхрон у них сбился: его «Я хочу…» и ее «Прошу тебя…» столкнулись где-то под землей на полулинии, наружу вышел по большей части шум. Никто не заговорил. В комнате было темно: в окне за Хадсоном зарница тишком бродила над Джерзи.
Вскоре Мёрри Собль перестал храпеть, девушка умолкла; все вдруг стихло на миг, кроме собачьего пива, наливаемого в бадью, да почти неслышного ши́па. У надувного матраса, на котором спал Профан, была медленная течь. Раз в неделю он его перенадувал велосипедным насосом, который Обаяш держал в чулане.
– Ты говорила, что… – сказал он.
– Нет…
– Ладно. Но что творится под землей. Мы, интересно, с другого конца выходим теми же или нет?
– Под городом есть всякое, – признала она.
Аллигаторы, полоумные священники, бродяги в подземке. Он вспомнил ту ночь, когда она позвонила ему на автостанцию в Норфолке. Кто следил тогда? Ей и впрямь тогда хотелось, чтобы он вернулся, или это, может, тролль так развлекается?
– Мне надо поспать. У меня вторая смена. Позвонишь мне в полночь?
– Конечно.
– В смысле, я тут электрический будильник сломал.
– Шлемиль. Они тебя ненавидят.
– Они мне объявили войну, – сказал Профан.
Войны и начинаются в августе. Есть у нас такая традиция в зоне умеренного климата и в двадцатом веке. В августе не только по времени года; войны не только публичные.
Повешенная сейчас трубка, казалось, замышляет зло, словно тайно плетет какой-то сговор. Профан плюхнулся на воздушный матрас. В кухне сенбернар принялся лакать пиво.
– Эй, он блевать не будет?
Пес сблевнул, громко и ужасно. Из дальней комнаты налетел Обаяш.
– Я твой будильник сломал, – сказал Профан в матрас.
– Что, что, – говорил Обаяш. Рядом с Мёрри Соблем девушкин голос сонно бормотал на языке, неведомом миру наяву. – Где вы были, парни. – Обаяш подбежал прямиком к эспрессо-машине; в последний миг сбился с шага, вскочил на нее сверху и уселся крутить краники пальцами ног. Вид в кухню открывался ему непосредственно. – О, ха, хо, – сказал он, будто в него вонзили нож. – О, mi casa, su casa[160], парни. Вы где это были.
Харизма, повесив голову, пошаркал вокруг в зеленоватой лужице рвоты. Сенбернар спал среди пивных бутылок.
– Где ж еще, – сказал он.
– Гулеванили, – сказал Фу. Пес заорал на сырые силуэты кошмаров.
Тогда, в августе 1956-го, гулеванить было любимым времяпрепровождением Цельной Больной Шайки, как дома, так и вне оного. Зачастую это принимало форму йо-йойства. Вероятно, вдохновил их на это все ж не Профан своими скитаньями вдоль восточного побережья, а Шайка предпринимала нечто подобное в масштабах города. Правило: нужно быть поистине пьяным. Фантастические результаты некоторых представителей театральной кодлы, населявших «Ложку», были признаны недействительными, ибо впоследствии открылось, что они всю дорогу были трезвы: «Шканцевые пьяницы», презрительно назвал их Свин. Правило: нужно хотя бы раз прийти в себя на каждом транзите. Иначе у тебя лишь получится временной зазор, а его ты мог бы провести на лавке где-нибудь на станции подземки. Правило: линия подземки должна идти в центр города и из него, потому что так перемещается йо-йо. В первые дни йо-йойства некие ложные «чемпионы» стыдливо признавались в наборе очков на челноке 42-й улицы – теперь же такое несколько скандализировало йо-йойские круги.
Королем тут был Сляб; после памятной вечеринки у Рауля, него и Мелвина той ночью, когда расстался с Эсфирью, он все выходные провел в экспрессе до Уэст-сайда, совершив на нем шестьдесят девять полных оборотов. В конце, изголодавшись, вывалился возле Фултон-стрит по пути снова из центра и сожрал дюжину ватрушек с творогом; ему стало худо, и его привлекли за бродяжничество и блев на улице.