ся. Но морское путешествие не упоминается.
«Должен был существовать, – поясняет Фаусто, – много тысяч лет назад перешеек. Африку они звали Землей Топора. Слоны водились к югу от горы Рувензори. С тех пор море неуклонно наползало. Германские бомбы могут довести дело до конца».
Декаданс, декаданс. Что же это? Лишь явное движение к смерти – или же, предпочтительно, к не-человечности. По мере того как Фаусто II и III, подобно их острову, становились все неодушевленней, они сближались с таким временем, когда, как на любой мертвый листок или осколок металла, на них наконец подействуют законы физики. Все это время делая вид, будто между законами человеческими и законами Божьими идет великая борьба.
Только лишь потому, что Мальта – остров матриархата, Фаусто так крепко ощущал узы между материнским правлением и декадансом?
«Матери ближе кого угодно к случайности. Они наиболее болезненно осознают оплодотворенное яйцо; Мария же признала миг зачатия. Но души у зиготы нет. Она материя». Далее по этим дорожкам он идти не желал. Но;
Их младенцы вроде бы всегда появляются как нежданная удача; по случайному совпадению событий. Матери смыкают ряды и творят вымышленную тайну касаемо материнства. Это лишь способ компенсировать за неспособность жить с истиной. А истина – они не понимают, что творится у них внутри; что это – механическая и чуждая опухоль, которая в некий момент обретает душу. Они одержимы. Либо: те же силы, что диктуют траекторию бомбы, кончины звезд, ветер и водяной смерч, сосредоточились где-то внутри тазовых границ без их согласия, дабы сотворить еще один могучий несчастный случай. Это пугает их до смерти. Тут кто хочешь испугается.
Итак, это подводит нас к вопросу «понимания» Фаусто и Господа Бога. Очевидно, что беда его никогда не сводилась к простому Бог v.[170] Кесарь, особенно – Кесарь неодушевленный, тот, кого видим на старых медалях и статуях, та «сила», о которой читаем в учебниках истории. Кесарь, во-первых, некогда был одушевлен, и у него имелись свои трудности с миром вещей, а заодно и выродившейся шайкой богов. Легче было бы, раз уж драма проистекает из конфликта, назвать беду просто-напросто «человечий закон v. Божественный», вся она в пределах арены на карантине, бывшей родным домом Фаусто. Я о его душе, а кроме того – об острове. Но сие не драма. Лишь апология Дня 13 Налетов. Даже произошедшее тогда не имеет четко очерченных контуров.
Я знаю о машинах, которые сложнее людей. Если это отступничество, hekk ikun[171]. Чтоб быть человечными, мы сперва должны быть убеждены в собственной человечности. Чем глубже в декаданс, тем оно труднее.
Все больше и больше отчуждаясь от себя, Фаусто II стал замечать в мире вокруг признаки прелестной неодушевленности.
Ныне зимний грегале несет с собой бомбардировщики с севера; как эвроклидон принес св. Павла. Благословенья, проклятья. Но часть ли нас, хоть какая-нибудь – ветер? Имеет ли он к нам вообще какое-то отношение?
Где-то, быть может, за холмом – в каком-то укрытии – крестьяне сеют пшеницу к июньскому урожаю. Бомбежки сосредоточены вокруг Валлетты, Трех Городов, Гавани. Пасторальная жизнь стала невероятно привлекательна. Но есть и шальные: одной убило мать Элены. Мы можем ожидать от бомб не большего, чем от ветра. Ожидать вообще не следует. Если не стану marid b’mohhu, могу лишь продолжать как сапер, как могильщик, я должен отказаться от мыслей о любом другом состоянии, прошедшем или же будущем. Лучше сказать: «Так было всегда. Мы всегда жили в Чистилище, и наш срок тут в лучшем случае неопределен».
Очевидно, как раз в это время он взялся таскаться по улицам, при налетах. До Та’Кали еще не один час, ему бы лучше спать. Не из храбрости, ни по чему, связанному с работой. Да и, поначалу, не слишком подолгу.
Груда кирпичей, как могильная насыпь. Поблизости валяется зеленый берет. Королевские коммандос? Осветительные снаряды от «бофорсов» над Марсамускетто. Красный свет, длинные тени из-за лавки на углу движутся в неверном сиянии вокруг скрытой точки вращения. Невозможно понять, чего это тени.
Раннее солнце все еще низко над морем. Ослепительно. Долгий слепящий след, белая дорога ведет от солнца к точке зрения. Рев «мессершмиттов». Невидимых. Звук, он все громче. «Спитфайры» карабкаются по воздуху, крутой угол подъема. Маленькие, черные на таком ярком солнце. Курсом к солнцу. В небе возникают грязные кляксы. Оранжево-буро-желтые. Цвета экскрементов. Черные. Солнце золотит края. И края тянутся, как медузы, к горизонту. Отметины расползаются, из центров старых расцветают новые. Воздух там часто так недвижим. А бывает, что ветер, в вышине, должен размазать их в ничто за секунды. Ветер, машины, грязный дым. Иногда солнце. Если дождь, ничего не видно. Но ветер налетает и слетает сверху, и слышно все.
Не один месяц – «впечатления», едва ли больше. И не Валлетта ль то была? При налетах все гражданское и с душой было под землей. Остальным некогда «наблюдать». Город предоставлен сам себе; если не считать отбившихся вроде Фаусто, кто не чувствовал ничего, лишь невысказанное родство, и достаточно походил на город, чтобы не менять истинности «впечатлений» самим их получением. Ненаселенный город не таков. Отличается от того, что увидел бы «нормальный» наблюдатель, блуждающий во тьме – тьме время от времени. У ложноодушевленных или же лишенных воображения таков вселенский грех – упорно не оставлять в покое. Их тяга сбиваться вместе, их патологический страх одиночества простирается далеко за порог сна; поэтому стоит им свернуть за угол, как приходится всем нам, как все мы и сворачивали, и сворачиваем – некоторые чаще, чем прочие, – и оказываемся на улице… Ты знаешь, о какой улице я говорю, дитя. Это улица ХХ века, на чьем дальнем конце или повороте – надеемся мы – будет какое-то ощущение дома или надежности. Но никаких гарантий. Улица, на которую нас высадили не с того конца, а зачем, известно лишь тем агентам, которые это сделали. Но по этой улице мы должны идти.
Это кислотный тест. Населять или не населять. Призраки, чудовища, преступники, девианты представляют собой мелодраму и слабость. Ужасны они лишь собственным ужасом сновидца пред обособленностью. Но пустыня, или ряд фальшивых лавочных фасадов; куча шлака, горнило, в котором прикрыто пламя, вот это и улица, и сновидец, сам собой лишь несущественная тень в пейзаже, разделяющий бездушность этих других масс и теней; вот кошмар ХХ века.
Не из враждебности, Паола, ты и Элена оставлялись одни при налетах. Не из обычной эгоистической безответственности юности. Его юность, Маратта, Днубитны, юность «поколения» (как в литературном, так и в буквальном смысле) внезапно пропала с первой бомбой 8 июня 1940-го. Древние китайские умельцы и их преемники Шульце и Нобель измыслили зелье гораздо мощней, чем сами понимали. Одна доза – и «Поколение» неуязвимо на всю жизнь; иммунитет к страху смерти, голоду, тяжкому труду, неуязвимость для банальных соблазнов, что отвлекают мужчину от жены и ребенка, от нужды заботиться. Иммунитет ко всему, кроме того, что случилось с Фаусто однажды днем во время седьмого налета из тринадцати. В миг ясности среди его диссоциативной фуги Фаусто записал:
Как прекрасна светомаскировка в Валлетте. Пока вечерняя «засечка» не налетела с севера. Ночь наполняет улицы, как черная жидкость; течет по канавам, поток ее дергает тебя за лодыжки. Будто весь город под водой; какая-то Атлантида, под ночным морем.
Только ли ночь обернула Валлетту? Или это человечья эмоция; «разлитое ожиданье»? Не ожидание снов, где то, чего мы ждем, неясно и неназываемо. Валлетта же достаточно хорошо знает, чего ждет. В этом молчанье нет ни напряжения, ни какого-то недомогания; оно прохладно, надежно; молчание скуки или давно привычного ритуала. Банда артиллеристов на соседней улице торопится к своей позиции. Но их вульгарная песня тает вдали, оставляя один смущенный голос, который на полуслове наконец выдыхается.
Слава богу, что ты в безопасности, Элена, в нашем другом, подземном, доме. Ты и дитя. Если старый Сатурно Атина и его жена уже переехали в заброшенную канализацию насовсем, Паола будет под присмотром, когда тебе пора на работу. Сколько других семей о ней заботилось? У всех наших младенцев лишь один отец – война; одна мать – Мальта, женщины ее. Скверный взгляд на Семью, да и на материнское владычество. Кланы и матриархат несовместимы с этой Общностью, кою на Мальту принесла война.
Я ухожу от тебя, любимая, не потому, что должен. Мы, мужчины, не раса флибустьеров или гяуров; уж точно, когда наши торговые суда – добыча и пища для злобной рыбы-из-металла, чье логово германская подлодка. Мира больше нет, только остров; и лишь день до любого края моря. Тебя не покинуть, Элена; поистине – нет.
Но во сне есть два мира: улица и под улицей. Один – царство смерти, а один – жизни. И как поэту жить, не исследуя другого царства, пусть и каким-нибудь туристом? Поэт грезой кормится. Если не придут никакие караваны, чем же кормиться еще?
Бедный Фаусто. «Вульгарная песня» исполнялась на мотив марша под названием «Полковник Боги»:
Гитлер
С одним яйцом живет,
Геринг
С двумя, но толст живот,
Гиммлер
Своим смешит людей,
А Геббельс
Вовсе без
Мудей…
Вероятно, доказывая, что вирильность на Мальте не зависит от мобильности. Все они, как первым признавал Фаусто, были трудяги, не авантюристы. Мальта, вместе со своими обитателями, стояла неколебимой скалой в реке Фортуне, разлившейся ныне половодьем войны. Те же мотивы, что нас вынуждают населять улицу сна, также заставляют нас прибегать к скальным человечьим свойствам вроде «неуязвимости», «упорства», «выдержки» и т. д. Не только метафора – это обольщение. Но силой этого заблуждения Мальта и выжила.