Мужественность на Мальте тем самым все больше определялась понятиями скальности. Фаусто это грозило опасностями. Живя, как он живет почти всегда, в мире метафоры, поэт неизменно остро сознает, что у метафоры нет ценности за пределами ее функции; она – прием, уловка. Поэтому пока другие могут считать законы физики законодательством, а Бога – разновидностью человека с бородой, измеряемой световыми годами, обутого в сандалии туманностей, порода Фаусто остается наедине с задачей жить во вселенной вещей, которые просто есть, и обертывать эту внутренне присущую бессмысленность уютной и благочестивой метафорой, дабы «практичная» половина человечества и дальше существовала в Великой Лжи, уверенная, что их машины, обиталища, улицы и климат разделяют те же человеческие мотивы, личные черты и припадки своеволия, что и они сами.
Поэты занимаются таким веками. Это единственная польза, какую они приносят обществу: и если все до единого поэты исчезнут в одночасье, общество проживет не дольше мгновенных воспоминаний и мертвых книг с их стихами.
Такова «роль» поэта, этот ХХ Век. Лгать. Днубитна писал:
Скажи я правду,
Вы б не поверили мне.
Скажи я: ни одна братская душа
Не сбрасывает с неба смерть, никакой намеренный заговор
Не загонял нас под землю, – вы рассмеетесь,
Как будто я скривил восковые губы
Своей трагической маски в улыбку –
Улыбку вам; для меня истина за
Цепной линией: геометрическое место точек трансцендентного:
y = a/2 (ex/a + e–x/a).
Однажды ближе к вечеру Фаусто столкнулся с инженером-поэтом на улице. Днубитна пил, а теперь, когда одолело похмелье, возвращался на место своего кутежа. У беспринципного торговца по имени Тифкира был припрятан запас вина. Стояло воскресенье и шел дождь. Погода мерзкая, налеты реже. Молодые люди встретились у развалин церквушки. Единственную в ней исповедальню располовинило, но какая часть осталась, священника или прихожанина, Фаусто сказать не мог. Солнце за дождевыми тучами выглядело клочком сияюще серого, в десяток раз меньше, чем положено, на полпути от зенита. Сверкало почти ярко, едва тени не отбрасывало. Но светило из-за Днубитны, поэтому черты инженера не различались. На нем были хаки, измазанные тавотом, и синяя рабочая кепка; на двоих падали крупные дождевые капли.
Днубитна мотнул головой на церковь. «Ходил, поп?»
«К Мессе: нет». Они не виделись месяц. Но никакой нужды излагать друг другу последние известия.
«Пошли. Напьемся. Как Элена и ребенок?»
«Ничего».
«У Маратта опять на сносях. Не скучаешь по холостяцкой жизни?» Они шли по узкой булыжной улочке, скользкой от дождя. По обе стороны высились кучи бута, немногие стоящие стены или ступени крылец. Узор мостовой наобум прерывался мазками каменной пыли, матовыми на блестящих булыжниках. Солнце почти достигло реальности. Их изнуренные тени тянулись позади. Дождь еще падал. «Или раз ты женился, когда женился, – продолжал Днубитна, – быть может, ты приравниваешь одинокость к миру».
«Мир, – произнес Фаусто. – Затейливое и старомодное слово». Они огибали и переваливали отбившиеся глыбы каменной кладки.
«Сильвана, – запел Днубитна, – в своей красной юбке / Вернись, вернись / Оставь себе мое сердце / Но деньги мне верни…»
«Жениться тебе надо, – сказал Фаусто, угрюмо: – А то нечестно».
«Поэзия и техника с домашней жизнью несовместимы».
«Мы с тобой, – вспомнил Фаусто, – не спорили хорошенько уже много месяцев».
«Сюда». Они спустились по ступенькам, ведшим под здание, по-прежнему в разумных пределах не пострадавшее. Пока спускались, подымались клубы штукатурной пыли. Взвыли сирены. Внутри Тифкира лежал на столе, спал. В углу две девушки вяло перекидывались в картишки. Днубитна на миг исчез за барной стойкой, вынырнул со шкаликом вина. На соседней улице упала бомба, потолочные балки дрогнули, испугав подвешенную к ним масляную лампу так, что закачалась.
«Мне бы поспать, – сказал Фаусто. – Ночью работаю».
«Угрызения подкаблучника», – проворчал Днубитна, разливая вино. Девушки подняли головы. «Сила мундира», – по секрету сказал он, что прозвучало до того смехотворно, что Фаусто не выдержал и рассмеялся. Вскоре они переместились за столик девушек. Беседа не клеилась, чуть ли не у них над головами располагалась артиллерийская огневая позиция. Девушки были профессионалки и некоторое время пытались приболтать Фаусто и Днубитну.
«Без толку, – сказал Днубитна. – Я за свое никогда не платил, а этот женат и священник». Троица расхохоталась: Фаусто же напивался, и его не развлекло.
«Это давно прошло», – тихо сказал он.
«Раз поп – всегда поп, – парировал Днубитна. – Давай. Благослови это вино. Освяти его. Сегодня воскресенье, а ты к Мессе не ходил».
Сверху неумолчно и оглушительно закашляли «бофорсы»: каждую секунду по два взрыва. Четверка сосредоточилась на винопитии. Упала еще одна бомба. «Вилка», – заорал Днубитна, перекрывая шквал ПВО. Слово, которое в Валлетте уже ничего не значило. Проснулся Тифкира.
«Вино мое крадете, – завопил хозяин. Доковылял до стены и уперся в нее лбом. Принялся тщательно чесать волосатый живот и спину под нижней фуфайкой. – Мне б хоть налили».
«Оно неосвященное. Из-за Майистрала-отступника».
«Ну, у нас с Богом сейчас уговор, – начал Фаусто, словно бы исправляя неверное представление. – Он забудет, что я не ответил на Его зов, если я прекращу сомневаться. Просто выживу, видите».
Когда это пришло ему в голову? На какой улице: в какой миг этих месяцев впечатлений? Быть может, выдумал, не сходя с места. Он был пьян. Так устал, что понадобилось лишь четыре стаканчика вина.
«Как, – серьезно спросила одна девушка, – как же может быть вера, если не задаешь вопросов? Пастырь говорил, мы вправе их задавать».
Днубитна посмотрел на лицо друга, не увидел никакого грядущего ответа: поэтому отвернулся и похлопал девушку про плечу.
«В этом, милочка, и есть ад. Пей вино давай».
«Нет, – завопил Тифкира, подпирая другую стену, следя за ними глазами. – С вами его только убудет впустую». Зенитка загромыхала опять.
«Убыль, – Днубитна захохотал, перекрывая грохот. – Не надо про убыль, идиот». В неистовстве он кинулся через всю комнату. Фаусто опустил голову на стол, немного отдохнуть. Девушки вернулись к своим картам, шлепая ему по спине, как по столу. Днубитна схватил хозяина за плечи. Он принялся развернуто порицать Тифкиру, подчеркивая то или иное сотрясеньями, от которых жирный торс циклично содрогался.
Наверху прозвучал отбой тревоги. Вскоре от двери донесся какой-то шум. Днубитна открыл, и внутрь ввалился артиллерийский расчет, грязный, изможденный и в поисках вина. Фаусто проснулся и вскочил на ноги, отдавая честь, а карты разлетелись ливнем червей и пик.
«Прочь, прочь!» – завопил Днубитна. Тифкира, распрощавшись с мечтами накопить себе побольше вина, съехал по стене на пол и закрыл глаза. «Майистрала надо на работу доставить!»
«Вали, боягуз», – вскричал Фаусто, вновь отдал честь и рухнул навзничь. С великим хихиканьем и шаткостью Днубитна и одна девушка помогли ему подняться. Очевидно, в намерения Днубитны входило привести Фаусто в Та’Кали ногами (обычный метод был – поймать грузовик-попутку), чтобы протрезвел. Когда они вышли на темнеющую улицу, сирены завелись снова. Расчет «бофорса», каждый со стаканом вина в руке, задребезжал вверх по лестнице, столкнулся с ними. Днубитна, в раздражении, вдруг вынырнул из-под руки Фаусто и выкинул кулак, метя в живот ближайшего артиллериста. Завязалась потасовка. Бомбы падали у Великой гавани. Взрывы подбирались медленно и неуклонно, словно шаги людоеда из детства. Фаусто лежал на земле, не чувствуя особого желанья идти на выручку другу, над коим, с численным преобладаньем, хорошенько трудились. Наконец Днубитну бросили и направились к «бофорсам». Не слишком высоко «МЕ-109», прижатый прожекторами, вдруг вырвался из-под облачного покрова и спикировал. За ним потянулись оранжевые трассирующие. «Бей педрилу», – крикнул кто-то с зенитной позиции. «Бофорс» открыл огонь. Фаусто с умеренным интересом поднял голову. В ночи мигали тени орудийного расчета, подсвеченные сверху разрывами снарядов и «разбросом» прожекторов, то есть, то нет. В одной вспышке Фаусто заметил красное сиянье Тифкириного вина в стакане у губ подносчика боеприпасов – оно медленно гасло. Где-то над Гаванью зенитные снаряды нагнали «мессер»; его топливные баки вспыхнули громадным желтым цветеньем, и он пошел вниз, медленно, как шарик, а черный дым его нисхождения клубился в лучах прожекторов, которые задерживались на миг в точке перехвата, прежде чем обратиться к другим делам.
Над ним нависал Днубитна, потрепанный, один глаз начал заплывать. «Прочь, прочь», – прохрипел он. Фаусто неохотно поднялся, и они пустились в путь. В дневнике нет указаний на то, как им это удалось, но парочка достигла Та’Кали, как раз когда прозвучал отбой воздушной тревоги. Пешком они прошли где-то с милю. Предположительно, ныряли в укрытие, когда бомбежка слишком приближалась. Наконец забрались сзади в кузов проходившего грузовика.
«Едва ли это было геройством, – писал Фаусто. – Мы оба были пьяны. Но я так и не сумел выкинуть из головы, что в ту ночь нам выпало попущенье. Что Бог приостановил действие законов вероятности, по которым нас по праву должно было убить. Почему-то улица – царство смерти – обернулась дружелюбной. Быть может, из-за того, что я выполнил наш уговор и не благословил вино».
Post hoc[172]. И лишь часть общих «отношений». Вот что я имел в виду, говоря о простоте Фаусто. Он не делал ничего слишком уж сложного – не отлагался от Бога, не отрицал его церковь. Утрата веры – дело непростое и требует времени. Нет никаких прозрений, никаких «моментов истины». Требуется много думать и сосредоточиваться на последних стадиях, а они наступают с накоплением мелких происшествий: примеров общей несправедливости, несчастья, валящегося на благочестивых, собственных молитв, на которые нет ответа. У Фаусто и его «Поколения» просто не было времени на все это лениво интеллектуальное мошенство. Они утратили привычку, растеряли некое ощущение