Слишком много вопросов задаешь, сказал он себе. Хватит спрашивать, бери. Отдавай. Как бы она это ни называла. Пусть что-нибудь сделает выступ ли в твоих трусах, твой мозг ли. Она не знает, ты не знаешь.
Только вот соски, образовавшие теплый ромб с его пупком и острием грудины, смягченным подложкой, девушкина задница, которую одна рука переключила на автомат, недавно взбитые волосы, щекотавшие ему ноздри, не имели вообще, на сей раз, ничего общего с этим черным гаражом или автомобильными тенями, что и впрямь случайно содержали в себе их двоих.
Рахили хотелось лишь прижаться к нему, почувствовать, как верх его пивного брюшка сплющивает ее груди без бюстгальтера, уже строя замыслы, как заставить его сбросить вес, чаще делать зарядку.
Появился Макклинтик и обнаружил их вот так – они держались друг за дружку, пока время от времени один либо другая не теряли равновесия и не покачивались, делая крохотные шажки, компенсируя. Подземный гараж вместо танцпола. Так танцуют во всех городах.
Рахиль уловила Всё снаружи, когда Паола выбралась из «бьюика». Девушки столкнулись лицом к лицу, улыбнулись, миновали друг друга; их истории отсюда разойдутся, сообщили робкие взгляды-близнецы, которыми они обменялись. А Макклинтик только и сказал:
– Руйни спит у тебя на кровати. Кому-то надо за ним присмотреть.
– Профан, Профан, – рассмеялась она, когда «бьюик» зарычал от ее касанья, – милый; нам о стольких теперь нужно заботиться.
IV
Обаяш проснулся, когда ему приснилась дефенестрация, и не понял, почему это не пришло ему в голову раньше. От окна спальни Рахили – семь этажей вниз, во двор, используемый лишь для всяких мерзостей: испражнений пьяницы, свала старых пивных банок и шваберной пыли, удовольствий ночных котов. Как его труп все это украсит!
Он подошел к окну, открыл, оседлал, прислушался. Где-то вдоль Бродуэя таскались на хвосте за девушками, под хи-хи. Безработный музыкант разыгрывался на тромбоне. Издали рок-н-ролл:
Маленькая богиня, Не говори мне нет, Сегодня ночью в парк Уведет наш след, Дай же мне стать Твоим Ромео опять…
Преданный головам с «утиными хвостами» и лопающимися по шву прямыми юбками Улицы. От такого у легавых язва, а у Совета Молодежи – продуктивная занятость.
Чего б не сверзиться туда? Жар нарастает. На зазубренном полу узкого переулка не будет никакого августа.
– Послушайте, друзья, – сказал Обаяш, – для всей нашей шайки есть слово, и слово это – «больная». Некоторые из нас не в силах ширинку застегнуть, другие хранят верность кому-то одному, пока не вступит менопауза или Большая Климактерия. Но будь вы похотливы или моногамны, на одной стороне ночи или на другой, на Улице или не на ней, ни в кого из вас нельзя ткнуть пальцем и сказать, что с ним все хорошо… Фёргэс Миксолидян, ирландо-американский еврей, берет деньги у Фонда, названного в честь того, кто тратил миллионы в попытках доказать, что миром правят тринадцать раввинов. Фёргэс не видит в этом ничего зазорного… Эсфирь Харвиц платит, чтобы поменять то тело, с которым родилась, а потом по уши влюбляется в того, кто ее изувечил. Эсфирь тоже в этом ничего плохого не видит… Рауль-телесценарист способен изготовить такую хитроумную драму, что она проскользнет сквозь блокпосты любого спонсора и все равно расскажет глазеющим поклонникам, что́ с ними не так и что́ это они такое смотрят. Но удовольствуется он вестернами и детективными сюжетами… Художник Сляб, чьи глаза открыты, обладает техническим навыком и, если угодно, «душой». Но предан исключительно ватрушкам с творогом… У народного певца Мелвина нет таланта. Ирония в том, что общество он комментирует больше всей остальной Шайки, вместе взятой. Он ничего не добивается… Мафия Обаяш достаточно умна, чтобы создать мир, но слишком глупа и не живет в нем. Сообразив, что реальный мир никогда не согласовывается с ее причудами, она тратит всевозможную энергию – половую, эмоциональную, – стараясь его подчинить, никогда в этом не преуспевая… И так дальше. Все, кто продолжает жить в субкультуре, столь демонстративно больной, не имеет права называться здоровым. Единственное здоровое действие тут – то, что собираюсь сейчас сделать я, а именно – выпрыгнуть вот в это окно.
Говоря так, Обаяш поправил галстук и приготовился дефенестрироваться.
– Ну и ну, – сказал Свин Будин, слушавший его из кухни. – Тебе разве не известно, что жизнь – самое драгоценное, что у тебя есть?
– Это я уже слышал, – ответил Обаяш и прыгнул. Он забыл о пожарной лестнице тремя футами ниже окна. Когда он поднялся и перекинул ногу, Свин уже выскочил в окно. Он схватил Обаяша за ремень как раз в тот миг, когда Руйни кинулся за борт вторично.
– Ну-ка, – сказал Свин. Пьянчуга, мочившийся во дворе внизу, глянул вверх и заорал, чтоб все выходили посмотреть самоубийство. Зажглись огни, открылись окна, и вскоре у Свина и Обаяша появилась публика. Обаяш висел складным ножом, безмятежно глядя вниз на пьяницу и непристойно его обзывая.
– Как насчет меня отпустить, – сказал он немного погодя. – У тебя руки не устали?
Свин признал, что устали.
– Я тебе когда-нибудь рассказывал, – произнес он, – историю про ухососа, сохоеда и хезоуса.
Обаяш захохотал, а Свин могучим рывком вернул его через низкие перила пожарной лестницы.
– Нечестно, – сказал Обаяш, вышибив дух из Свина. Он вырвался и побежал вниз по лестнице. Свин, пыхтя, как эспрессо-машина с неисправными клапанами, пустился в погоню секунду спустя. Обаяша он поймал двумя этажами ниже – тот стоял на перилах, зажимая себе нос. Теперь Свин перекинул его через плечо и мрачно повлекся вверх по лестнице. Обаяш соскользнул и сбежал на еще один этаж ниже.
– А, хорошо, – сказал он. – Еще четыре этажа. Высоты хватит.
Поклонник рок-н-ролла по другую сторону двора прибавил громкости своему радио. Элвис Пресли, поющий «Не будь жестокой», предоставил им музыкальный фон. Свин слышал, как к фасаду стягиваются полицейские сирены.
Так они и гонялись друг за другом вверх, вниз и по всем пожарным лестницам. Через некоторое время закружились головы, их разобрало хи-хи. Публика их подбадривала. Так мало чего-то происходит в Нью-Йорке. В переулок под ним ворвалась полиция с сетями, прожекторами, лестницами.
Наконец Свин загнал Обаяша на первую снизу площадку, в полуэтаже над землей. К этому времени легавые уже растянули сеть.
– Ты по-прежнему хочешь прыгать, – сказал Свин.
– Да, – ответил Обаяш.
– Валяй, – сказал Свин.
Обаяш прыгнул ласточкой, стараясь приземлиться на голову. Сеть, разумеется, уже была на месте. Он разок отскочил и улегся, весь вялый, а те упаковали его в смирительную рубашку и укатили в Беллвью.
Свин, вдруг осознав, что сегодня он в самоволке уже восемь месяцев, а «легавого» можно определить как «гражданский Береговой Патруль», развернулся и поспешно ринулся вверх по пожарной лестнице к окну Рахили, а уважаемые граждане остались гасить свет и слушать Элвиса Пресли дальше. Оказавшись внутри, он прикинул, что можно ведь надеть старое платье Эсфири и повязать голову бабкиным платком, а говорить фальцетом, если вдруг легавые вздумают подняться и проверить. Такие дураки, что разницы не заметят.
V
В Айдлуайлде толстенькая трехлетка, ждавшая, когда можно будет поскакать по бетонке к ждущему самолету – Майами, Гавана, Сан-Хуан, – смотрела, blasé[177] и сонная, поверх обсыпанного перхотью отцова черного костюма на клаку родственников, собравшихся его проводить.
– Cucarachita, – кричали они, – adios, adios[178].
Для столь раннего полуночного часа аэропорт кишел людьми. Вызвав Эсфирь по громкой связи, Рахиль пошла петлять в толпе туда-сюда случайным узором в поисках свой квартирной сожительницы. Наконец встала рядом с Профаном у ограждения.
– Ну мы и ангелы-хранители.
– Я проверил «Пан-Америкэн» и все вон те, – сказал Профан. – Крупные. Они раскуплены еще много дней назад. А вот эта «Англо-Авиалинии» – единственная, кто сегодня утром летит.
Громкоговоритель объявил рейс, «ДК-3»[179] ждал по другую сторону дорожки, ветхий и едва ли сверкающий под огнями. Выход открыли, дожидавшиеся пассажиры зашевелились. Друзья пуэрториканской малышки пришли вооруженные маракасами, клаве, тимбалес. Все навалились, как телохранители, провожать ее до самолета. Несколько легавых пробовали их рассеять. Кто-то запел, довольно скоро пели уже все.
– Вон она, – завопила Рахиль. Эсфирь стремглав выскочила из-за ряда камер хранения, а Сляб на бегу создавал помехи. Глаза и рот ревут, из дорожной сумки струится одеколон, чей след вскорости высохнет на мостовой, Эсфирь неслась вперед среди пуэрториканцев. Рахиль, устремившись за нею, увернулась от легавого, но тут же влетела со всего маху в Сляба.
– Хрусть, – сказал тот.
– Что за дела, олух. – Он уцепился за одну руку.
– Пусть едет, – сказал Сляб. – Она хочет.
– Ты ее вынудил, – заорала Рахиль. – Хочешь ее совсем раскатать? Со мной не вышло, так надо было выбрать такую же хилягу, как сам. Ошибался б только с холстом и красками.
Так или иначе, Цельная Больная Шайка устроила легавым хлопотную ночь. Засвистели свистки. Площадь между ограждением и «ДК-3» разбухла небольших размеров бунтом.
А чего? Стоял август, а пуэрториканцев легавые не любят. Множественный метроном ритм-секции Кукарачиты набрал злости, как рой саранчи, заходящей на вираж к какой-нибудь тучной пажити. Сляб принялся выкрикивать недобрые воспоминания о тех днях, когда они с Рахилью были горизонтальны.
Профан же тем временем старался, чтоб ему не дали по башке. Эсфирь он потерял – она, естественно, бунтом пользовалась, как завесой. Кто-то начал мигать всеми огнями в этой части аэропорта, отчего все стало только хуже.