Профан прополоскал рот в раковину: попил из крана, смыл все изо рта.
– Смотри, – переводя дух, – что я тебе говорил? Я же тебя предупреждал, нет?
– Люди умеют меняться. Ты б постараться не мог? – Провались она, если заплачет.
– Я не меняюсь. Шлемили не меняются.
– Ох как же меня тошнит. Ты что, не можешь перестать себя жалеть? Ты же взял свою рыхлую, неуклюжую душу и раздул ее до Универсального Принципа.
– А ты со своим «МГ».
– Какая тут связь с каким-то…
– Знаешь, о чем я всегда думал? Что ты комплектующая. Что ты, плоть, ты распадешься быстрее машины. Что машина и дальше будет, даже на свалке она смотрится как всегда, и только через тыщу лет дрянь эта проржавеет так, что ее не узнаешь. А вот старушка Рахиль – ее давно уже не будет. Деталь, броская такая, как радио, обогреватель, дворник на ветровом стекле.
Она, похоже, расстроилась. Он гнул свое.
– Я начал подумывать, не стать ли мне шлемилем, о мире вещей, которого нужно опасаться, лишь после того, как увидел тебя наедине с «МГ». Даже на миг не задумался, а вдруг это извращение – то, на что я смотрю. Только испугался, больше ничего.
– Сразу видно, сколько тебе известно про девушек.
Он взялся чесать голову, и всю ванную занесло хлопьями перхоти.
– Сляб у меня был первый. А всем этим качкам в твиде у Шлоцхауэра только голой руки перепало. Разве тебе не ведомо, бедный Бен, что девушке девственность свою нужно на чем-то вымещать – на ручном попугайчике, на машине, – хотя по большей части – на самой себе.
– Нет, – ответил он, все волосы клоками, ногти пожелтели от омертвелого скальпа. – Тут не только это. Не пытайся так отвертеться.
– Никакой ты не шлемиль. Ты вообще никто особенный. Все какие-нибудь шлемили. Ты из ракушки-то своей выползи – сам увидишь.
Он встал, весь грушевидный, мешки под глазами, такой несчастный.
– Ты чего хочешь? Сколько намерена огрести? Вот этого… – он потряс ей неодушевленным шмаком… – разве не хватит?
– И не может. Ни для меня, ни для Паолы.
– А она откуда…
– Куда б ты ни пошел, для Бенни всегда найдется женщина. Пусть тебя это утешает. Всегда норка, в которую сможешь забраться, не опасаясь растерять нисколько своего драгоценного шлемильства. – Она топотала по комнате. – Ладно. Все мы шлюхи. Цена у нас фиксированная и одна на все: по-простому, по-французски, вокруг света. Заплатить можешь, касатик? Голый мозг, голое сердце?
– Если ты считаешь, что мы с Паолой…
– Ты с кем угодно. Покуда эта штука совсем не перестанет работать. Их целая шеренга, кто-то получше меня, но все – такие же дуры. Нас всех можно облапошить, потому что у всех нас есть вот по такой, – коснувшись промежности, – и когда она говорит, мы ее слушаем.
Она лежала на кровати.
– Давай, малыш, – сказала она, слишком уж чуть не плача, – пока бесплатно. За любовь. Влезай. Годный товар, вход свободный.
Нелепо, но он вдруг вспомнил, как Хиросима, техник электронного оборудования, читает мнемоническую запоминалку по цветной маркировке сопротивлений.
Четыре короеда красиво оприходовали женщин злой греческой формулой, содержащей белок (или «Зато готова Виолетта сама бесплатно»). Годный товар, вход свободный.
Можно ль измерить их сопротивления в омах? Настанет день, прошу тебя, боженька, и появится полностью электронная женщина. Звать ее, поди, будут Виолетта. Чуть какая беда с ней – и можно заглянуть в руководство по эксплуатации. Модульное решение: вес пальцев, температура сердца, размер рта за пределами допуска? Удалить и заменить, вот и все.
Он все равно залез.
Той ночью в «Ложке» все было громче обычного, хотя Мафия пребывала в кутузке, а кое-кто из Шайки – на поруках и потому вели себя примерно. Субботняя ночь под занавес песьих дней, в конце-то концов.
Под самое закрытие к Профану приблизился Шаблон – тот пил всю ночь, но отчего-то был еще трезв.
– Шаблон слыхал, у вас с Рахилью трудности.
– Не начинайте.
– Ему сообщила Паола.
– Ей сообщила Рахиль. Прекрасно. Возьмите мне пива.
– Паола вас любит, Профан.
– Считаете, это производит на меня впечатление? Что исполняешь, ас? – Молодой Шаблон вздохнул. Проканала барная сошка, вопя:
– Поторопитесь, господа, время[190]. – Что угодно должным манером английское, вроде такого вот, на Цельную Больную Шайку действовало благотворно.
– Время на что, – задумался Шаблон. – Опять слова, опять пиво. Еще вечеринка, еще девушка. Говоря короче, ни на что важное времени нет. Профан. У Шаблона хлопоты. Женщина.
– Во как, – отозвался Профан. – Необычайно. Никогда прежде ничего подобного не слыхал.
– Пойдемте. Пройдемся.
– Я не могу вам помочь.
– Станьте ухом. Ему больше ничего и не надо.
Снаружи, идя вверх по Хадсон-стрит.
– Шаблон не хочет ехать на Мальту. Просто-напросто боится. С 1945 года, видите ли, у него частный розыск. Мужчины или женщины, не очень понятно.
– Зачем? – сказал Профан.
– Чего не? – сказал Шаблон. – Если он вам предоставит какую-то ясную причину, это будет означать, что он уже нашел эту женщину. Зачем человек решает снять в баре одну девушку, а не другую. Если бы кто-то знал зачем, она никогда б не стала хлопотной. Зачем начинаются войны: знали бы зачем, царил бы вечный мир. Посему в этом поиске мотив есть составляющая искомого… Отец Шаблона упоминал ее в своих дневниках: было это где-то на рубеже веков. Шаблону стало любопытно в 1945-м. От скуки ли, оттого ли, что старый Сидни никогда ничего полезного своему сыну не говорил; или же в сыне захоронено было такое, чему требовалась тайна, хоть какое-то ощущение погони, дабы поддерживалась активность пограничного метаболизма? Быть может, тайной он питается… Но к Мальте он не приближался. У него были обрывки нити: улики. Молодой Шаблон побывал во всех ее городах, гнался за нею, пока его не обарывали ошибочные воспоминания или исчезнувшие здания. Во всех ее городах, кроме Валлетты. В Валлетте умер его отец. Он пытался убедить себя, что встреча с V. и умирание раздельны и никак для Сидни друг с другом не связаны… Но нет. Потому как: весь путь по первой нити, от грубого номера Маты Хари по молодости в Египте – как всегда, на службе ни у кого, кроме самой себя, – пока Фашода разбрызгивала искры, стремясь к запалу; до 1913 года, когда она знала, что сделала все возможное, и взяла себе паузу на любовь, – все это время воздвигалось нечто чудовищное. Не Война, не прилив социализма, коим нам принесло Советскую Россию. То были симптомы, только и всего.
Они свернули на 14-ю улицу и шли на восток. Чем ближе к Третьей авеню, тем больше мимо влеклось бродяг. Бывают ночи, когда 14-я улица оказывается широчайшей на земле, и дует по ней высочайший ветер.
– Даже не то чтоб она была какой-то причиной, каким бы то ни было агентом. Она просто была. Но и быть уже довольно, даже симптомом. Разумеется, Шаблон мог бы выбрать для расследования Войну – или Россию. Но у него не так много времени… Он – охотник.
– Вы рассчитываете отыскать на Мальте эту цыпу? – сказал Профан. – Или как ваш отец умер? Или что? Чё.
– Откуда Шаблону знать, – завопил Шаблон. – Откуда ему знать, что он сделает, как только ее отыщет. Хочет ли он ее отыскать? Все это дурацкие вопросы. Он должен отправиться на Мальту. Желательно – с кем-нибудь. С вами.
– Опять за старое.
– Он боится. Потому как, если она туда отправилась переждать одну войну – которой не начинала, но чья этиология свойственна и ей, войну, чье начало ее отнюдь не удивило, – тогда, опять-таки, быть может, она там была и в первую. Чтобы в конце ее встретиться там с Сидни. Париж – для любви, Мальта – для войны. Если так, то сейчас самое что ни на есть время…
– Считаете, война будет.
– Вероятно. Вы же читали газеты. – Чтение Профаном газет на самом деле сводилось ко взгляду на первую страницу «Нью-Йорк таймз». Если на этой бумажке не было огромной шапки, значит мир оставался в пристойной форме. – Ближний Восток, колыбель цивилизации, может запросто оказаться и ее могилой… Если мы должны ехать на Мальту, то лишь с Паолой. Он не может ей доверять. Ему нужен тот, кто будет – занимать ее, служить буферной зоной, если угодно.
– Это же кто угодно может быть. Сами говорили, Шайка повсюду как дома. Почему не Рауль, Сляб, Мелвин.
– Любит она вас. Чего не вы.
– Чего не.
– Вы не из Шайки, Профан. Вы держались вне этой машины. Весь август.
– Нет. Нет, была Рахиль.
– Вы туда не лезли. – И лукавая улыбка. Профан отвернулся.
Так они шли вверх по Третьей авеню, тонувшей в громадном ветре Улицы: все хлопало и в ирландских вымпелах. Шаблон травил байки. Рассказывал Профану о борделе в Ницце с зеркалами на потолке – он думал, будто нашел там свою V. Рассказывал о своем мистическом переживании перед гипсовым слепком с мертвой руки Шопена в Celda Museo[191] на Майорке.
– Никакой разницы, – воспел вдруг он, отчего два прогуливающихся бомжа расхохотались с ним вместе: – вот и все. У Шопена гипсовая рука! – Профан пожал плечами. Бомжи тащились следом. – Она угнала аэроплан: старый «СПАД», вроде того, в котором разбился молодой Годолфин. Боже, вот это был полет: из Ле-’Авра над Бискайским заливом куда-то в глубину Испании. Дежурный офицер запомнил только лютого – как он ее назвал – «гусара», который влетел в красном ментике, зыркая стеклянным глазом в виде часов: «словно бы меня само время сглазило»… Личины – одно из ее свойств. На Майорке она провела по крайней мере год под видом старого рыбака, который вечерами курил трубку, набив ее сушеными водорослями, и рассказывал детишкам истории о том, как возил контрабандой оружие по Красному морю.
– Рембо, – предположил один бомж.
– Знала ли она Рембо в детстве? Скиталась года в три-четыре по тому захолустью, среди деревьев, увешанных серыми и алыми гирляндами распятых английских трупов? Служила счастливым талисманом для махдистов? Жила в Каире и, достигнув совершеннолетья, взяла в любовники сэра Аластера Краля?.. Кто знает. Шаблон в своей истории предпочел бы зависеть от несовершенного виденья человеков. Правительственные доклады, столбчатые диаграммы, массовые движения отчего-то слишком ненадежны.