– И теперь что? – сказал один легавый. Ответ ему дал вентилятор – не выдержал и свалил боцманмата в самую их гущу. Все напрыгнули, им удалось зафиксировать его тремя или четырьмя караульными ремнями. Легавый прикатил из гаража по соседству тележку, на нее загрузили боцманмата и укатили.
– Эгей, – сказал один БП. – Ты гля-ка, кто у нас в трезвяке. Это ж Свин Будин, которого в Норфолке ищут за дезертирство.
Свин открыл на них один глаз.
– Ох ты ж, – сказал он, закрыл глаз и снова уснул.
Пришли легавые, сообщили Профану, что может быть свободен.
– Покедова, Свин, – сказал Профан.
– Зексуй Паолу за меня, – буркнул Свин, разутый, полусонный.
А в ночлежке у Шаблона вовсю шел покер – и уже закруглялся, потому что выходила новая смена.
– Ну и ладно, – сказал Шаблон, – они уже почти обчистили Шаблона.
– Мягкотелый вы, – сказал Профан, – намеренно даете им выигрывать.
– Нет, – ответил Шаблон. – Деньги понадобятся на путешествие.
– Схвачено?
– Все схвачено.
Отчего-то, показалось Профану, до этого дело дойти было нипочем не должно.
III
И вот – частная отвальная вечеринка, только Профан и Рахиль, две недели спустя. После снимков на паспорт, усиленной вакцинации и всего прочего Шаблон выступал его камердинером, убирая все официальные баррикады каким-то своим волшебством.
Собствознатч не парился. Шаблон даже сходил к нему – быть может, проверить, не тонка ли кишка, коя понадобится ему для столкновения с тем, что б ни осталось от V. на Мальте. Они обсудили понятие собственности и пришли к выводу, что истинному собственнику не обязательно владеть чем-то физически. Если душевный стоматолог знал (в чем Шаблон был почти уверен), то «собственником», по определению Собствознатча, был Собствознатч; по определению Шаблона – V. Полнейший распад коммуникации. Расстались они на дружеской ноге.
Воскресную ночь Профан провел в комнате у Рахили с одним сентиментальным магнумом шампани. Руйни спал у Эсфири. Две недели уже он, почитай, и не делал больше ничего – спал.
Потом Профан лежал, устроившись головой у нее на коленях, ее длинные волосы ниспадали, прикрывая его и не давая замерзнуть. Настал сентябрь, а домовладелец по-прежнему скупился на тепло. Оба они были голые. Профан приник ухом к ее labia majora[210], словно там был рот, который мог с ним разговаривать. Рахиль рассеянно слушала бутылку с шампанским.
– Послушай, – шепнула она, поднеся бутылочное горло к его свободному уху. Он услышал, как из раствора выходит диоксид углерода, что усиливалось эхокамерой с фальшивым дном. – Счастливый звук какой.
– Да. – Каков процент в том, чтобы сказать ей, на что действительно похож этот звук? В «Антроизысканиях и партнерах» хватало счетчиков радиации – и самой радиации, – чтобы там все звучало, как обезумевший сезон саранчи.
Отплывали назавтра. Фулбрайтовская публика притиснула их к леерам «Сусанны Сквадуччи». Рулоны креповых лент, ливни конфетти и оркестр, все нанятое, превращали дело в праздник.
– Ciao, – кричала Шайка. – Ciao.
– Sahha, – сказала Паола.
– Sahha, – эхом поддержал Профан.
Глава шестнадцатаяВаллетта
I
На Валлетту пролился слепой дождь, даже с радугой. Полни Бред, пьяный сигнальщик, лежал на животе под установкой 52, подпирая голову руками, и смотрел, как по Гавани под дождем пыхтит британское десантное судно. Пуз Клайд из Чи, габаритами 6ʹ 1ʹʹ / 142 фунта, родившийся в Уиннетке и окрещенный Харви, стоял у лееров и мечтательно поплевывал в сухой док.
– Пуз Клайд, – взревел Полни.
– Нет, – сказал Пуз Клайд. – Чем бы ни было.
Должно быть, он расстроен. Сигнальщикам так не отвечают.
– Я вечером иду на берег, – нежно произнес Полни, – и мне нужен дождевик, потому что снаружи дождь, как ты мог бы заметить.
Пуз Клайд вынул беску из заднего кармана и напялил ее себе на голову, как дамский чепец.
– У меня тоже увольнение, – сказал он.
Ожил матюгальник.
– Всю краску и кисти сдать в каптерку, – сообщил он.
– Самое время, – сказал Полни. Он вылез из-под лафета и присел на шельтердеке на корточки. Дождь падал на него сверху, затекал в уши и струился по шее, а он смотрел, как солнце мажет красным небо над Валлеттой.
– Что случилось, эй, Пуз Клайд?
– Ох, – ответил тот и сплюнул за борт. Глаза его проследили за белой каплей слюны до самого низу. Минут через пять молчания Полни сдался. Обошел по правому борту и спустился доставать Тигра Младкрова, рулевого картофельной шлюпки, сидевшего на нижних ступеньках трапа, рядом с камбузом, за резкой огурцов.
Пуз Клайд зевнул. Дождь лился ему в рот, но он, похоже, не замечал. У Клайда имелась закавыка. Будучи эктоморфом, он располагал склонностью тягостно раздумывать. Служил он старшиной-комендором третьего класса, и обычно это б его не касалось, вот только его койка располагалась непосредственно над койкой Папика Года, а Папик с самого захода в Валлетту, Мальта, обзавелся привычкой разговаривать сам с собой. Негромко; не слышал его никто, кроме Пуза Клайда.
А раз уж у нас такой матросский телеграф у бачка, и моряки, под зачастую сентиментальными и свинскими экстерьерами, суть сентиментальные свиньи, Клайд неплохо знал, что именно на Мальте так расстраивает Папика Года. Папик ничего не ел. Обычно из увольнений его за уши не вытянешь, а тут на берег не сходил еще ни разу. Потому как напивался там Папик обычно с Клайдом, теперь у Пуза Клайда увольнения были испорчены.
Лазарь, палубный матрос, уже две недели пробовавшийся в радарную команду, вышел со шваброй и принялся сгонять воду в шпигаты по левому борту.
– Сам не знаю, зачем я это делаю, – в диалоговом режиме ныл он. – Я даже не на вахте.
– Надо было в первом дивизионе оставаться, – высказался Пуз Клайд, мрачно. Лазарь принялся мести воду на Пуза Клайда, который выскочил из сектора поражения и запрыгал вниз по трапу правого борта. Картошечному рулевому: – Дай огурчика, а, Тигр?
– Огурчика хочешь, – ответил Тигр, крошивший лук. – На. Вот тебе огурчик. – Глаза у него слезились так сильно, что он напоминал обиженного мальчишку, коим, собственно, и был.
– Порежь ломтиками и на тарелочку выложи, – сказал Пуз Клайд, – тогда я, может, и да…
– На. – Из камбузного иллюминатора. Свешивался Папик Год, размахивая полумесяцем арбуза. В Тигра он плюнул семечком.
Вот прежний Папик Год, подумал Клайд. К тому же – в синем парадно-выходном и при галстуке.
– Шевели поршнями, Клайд, – сказал Папик Год. – Увольнение вот-вот объявят.
Посему, разумеется, Клайд унесся молнией в носовой кубрик и вернулся за пять минут, влатанный, как обычно, для схода на берег.
– 832 дня, – рыкнул Тигр Младкров, когда Папик и Клайд направились на шканцы. – И мне никогда не дожить.
«Эшафот», покоясь на кильблоках, подпирался с бортов дюжиной деревянных балок сечением в фут – от бортов судна они шли к стенкам сухого дока. Сверху «Эшафот», должно быть, смотрелся как гигантский кальмар с деревянного цвета щупальцами. Папик и Клайд сошли по длинным мосткам и с минуту постояли под дождем, глядя на корабль. Купол сонара был окутан секретным брезентом. На верхушке мачты трепетал самый здоровый американский флаг, который только сумел найти капитан Шмур. С вечерней зарей его не спустят; а как только сгустится подлинная ночь, включат переносные прожектора и наведут на него. И все это ради египетских бомбардировщиков, которые могут налететь, а «Эшафот» в данное время – единственный американский корабль на всю Валлетту.
По правому борту высилась школа или семинария с часами на башне, выраставшей из бастиона высотой с антенну РЛС обнаружения надводных целей.
– На мели, – сказал Клайд.
– Говорят, асеи нас выкрадут, – сказал Папик. – Жопой на мель посадят, покуда все не кончится.
– Все равно может затянуться. Сигаретку дай мне. Генератор же, гребной винт…
– И ракушки. – Папику Году стало противно. – Вероятно же, захотят пескоструить, раз уж она в доке. Хотя нам докование в Филли светит, как только вернемся. Нам найдут чем заняться, Пуз Клайд.
Они пошли петлять по Верфям. Вокруг гуськами и кучками блуждала почти вся увольнительная команда «Эшафота». Подлодки тоже держали под покровами: то ли секретности ради, то ли от дождя. Дунули в гудок – конец работы, – и Папика с Клайдом тут же завертело в потоке судоремонтников: изрыгнутые землей, кораблями и писсуарами, все ринулись к воротам.
– Сухопутные везде одинаковы, – сказал Папик; им с Клайдом спешить некуда. Мимо бежали докеры, пихаясь: оборванные, серые.
Когда Папик с Клайдом добрались до каменных ворот, там никого уже не было. Их поджидали только две старые монашки – сидели по обеим сторонам ворот, держа соломенные корзинки для пожертвований на коленях и с черными зонтиками над головами. Днища корзинок едва прикрывались шестипенсовиками и шиллингом-другим. Клайд извлек крону; Папик, который никакую валюту менять не ходил, бросил в другую корзинку доллар. Монашки кратко улыбнулись и возобновили бдение.
– Что это было? – улыбнулся никому Папик. – Плата за вход?
Под громадами руин они поднялись по склону холма, за плавный поворот дороги и в тоннель. На другом конце тоннеля была автобусная остановка: три пенса до Валлетты, до самого отеля «Финикия». Когда приехал автобус, они влезли вместе с несколькими отставшими судоремонтниками и множеством матросов с «Эшафота», которые расселись сзади и запели.
– Папик, – начал Пуз Клайд, – я знаю, что меня это не касается, но…
– Водитель, – раздался вопль сзади. – Эй, водитель. Остановите автобус. Мне отлить надо.
Папик съехал ниже по сиденью; надвинул беску на глаза.
– Теледу, – пробормотал он. – Точно Теледу.
– Водитель, – сказал Теледу из машинной команды. – Если вы не остановите автобус, мне придется писать в окно. – Непроизвольно Папик обернулся посмотреть. Сколько-то бекасов из машины пытались оттащить Теледу от окна. Водитель мрачно ехал дальше. Птицы с верфей не чирикали, а пристально наблюдали. Братва с «Эшафота» распевала: