– Буээггхх.
– Спорим, Пингес, – сказал Джонни, не оборачиваясь.
– Ну. На всю свою форму. – Материализовался хозяин заведения и встал, свирепый, над Пингесом, учеником старшины-вестового, вопя во всю глотку:
– БП, БП, – безо всякого результата. Пингес сидел на полу, изнемогая от непродуктивных рвотных позывов.
– Бедный Пингес, – сказал Джонни. – Он из ранних.
А на танцполе Папик уже набрал около дюжины и не проявлял ни малейшего признака того, что намерен останавливаться.
– Надо загрузить его в такси, – сказал Пуз Клайд.
– Где Пупс. – Кандидат Фаланга, по совместительству – кореш Пингеса. Тот уже распростерся меж ножек стола и сам с собой заговорил по-филлипински. Подошел бармен с чем-то темным в стакане, оно шипело. Пупс Фаланга, по своему обыкновению в платке по-бабьи, влился в группу вокруг Пингеса. Сколько-то британских моряков поглядывало с интересом.
– На, выпей-ка, – сказал бармен. Пингес приподнял голову и двинул ее, с открытым ртом, к руке бармена. Тот все понял и руку отдернул: сверкающие зубы Пингеса сомкнулись в воздухе с громким стуком. Джонни Контанго опустился рядом с вестовым на колени.
– Andale[213], дядя, – мягко сказал он, поднимая Пингесу голову; тот укусил его в плечо. – Отпусти, – так же тихо. – У меня рубашка от Хэтэуэя, не хочу, чтоб какой-нибудь cabrón[214] мне ее обблевал.
– Фаланга! – завопил Пингес, растягивая а.
– Слыхал, – сказал Пупс. – На шканцах ему больше сказать нечего, и с моей жопы хватит.
Джонни подхватил Пингеса подмышки; Пуз Клайд, нервничая больше, поднял ему ноги. Вынесли на улицу, нашли такси, загрузили его внутрь.
– Назад к большой серой мамке, – сказал Джонни. – Пошли. Хочешь, попробуем «Союзный гюйс»?
– Мне за Папиком надо приглядывать. Сам знаешь.
– Знаю. Но он вон танцами занят.
– Главное, чтобы в «Метро» не попал, – сказал Пуз Клайд. Они прогулялись полквартала до «Союзного гюйса». Внутри Антуан Зиппо, капитан гальюна второго дивизиона, и пекарь Делли Дрян, который периодически сыпал соль вместо сахара в свои раннеутренние пирожки, дабы отвадить похитителей, не только оккупировали эстраду в глубине заведения, но также трубу и гитару соответственно; и теперь ответственно исполняли «Трассу 66».
– Как бы тихо, – сказал Джонни Контанго. Но оказалось – преждевременно, ибо коварный юный Сэм Маннаро, ученик санитара, уже украдкой всыпал квасцы в Антуаново пиво, стоявшее на фортепиано без Антуанова пригляда.
– БП сегодня будет некогда, – сказал Джонни. – А чего ради Папик вообще на берег пошел?
– Со мной такого никогда не случалось, чтоб вот так, – сказал Клайд, несколько бесцеремонно.
– Извини. Сегодня под дождем я думал, как это мне удается прикурить сигарету королевского размера так, чтоб не намокла.
– Ох, мне кажется, лучше б он на борту сидел, – сказал Клайд, – но нам теперь остается лишь вот в это окно выглядывать.
– Верняк, – подтвердил Джонни Контанго, хлебая пиво.
Вопль с улицы.
– Это сегодняшний, – сказал Джонни. – Или один из сегодняшних.
– Дурная улица.
– Еще в самом начале всего этого, в июле, на Кишке бывало по убийству за ночь. В среднем. Бог знает, сколько сейчас.
Вошли двое коммандос, озираясь, где бы им сесть. Выбрали столик Клайда и Джонни.
Звали их Дейвид и Морис, и назавтра они отплывали в Египет.
– Мы там будем, – сказал Морис, – махать вам с берега, когда ваша публика подвалит.
– Если подвалит, – сказал Джонни.
– Мир катится к чертям, – сказал Дейвид. Пили они по-тяжелой, но держались неплохо.
– Не рассчитывайте чего-то услышать от нас, пока выборы не пройдут, – сказал Джонни.
– Ах вот оно, значит, как.
– Америка-то на жопе ровно сидит, – мрачно рассуждал Джонни, – по той же причине, отчего на жопе сидит наша посудина. Встречные течения, сейсмические толчки, что-то неведомое в ночи. Но нельзя не заподозрить, что в этом кто-то виноват.
– Славный, славненький шарик, – сказал Морис. – Улетает.
– Слыхали, парнягу пришили, когда мы только сюда вошли. – Дейвид подался вперед, мелодраматично.
– А в Египте пришьют гораздо больше парняг, – сказал Морис, – и вот бы еще пук Ч. П.[215] увязали, в сбрую для прыжков да с шютами. И в люк пинком. Это же им хочется. Не нам… Но у меня брат на Кипре, и я просто не отмоюсь никогда, если он там окажется раньше.
Коммандос перепивали их два к одному. Джонни никогда не доводилось разговаривать с теми, кто может оказаться покойниками, и недели не пройдет, и ему было макабрически любопытно. Клайд, которому доводилось, был просто несчастен.
Группа на эстраде перешла с «Трассы 66» на «Каждый день во мне тоска». Антуан Зиппо, который в прошлом году порвал одну яремную вену с береговым флотским оркестром в Норфолке, а нынче метил в две, прервался, вытряс слюни из дудки и потянулся к пиву на фортепиано. Судя по виду, ему было жарко и потелось, как и положено битюгу-сквозняку с суицидальными наклонностями. Но поскольку квасцы есть квасцы, случилось предсказуемое.
– Экх, – произнес Антуан Зиппо, снова грюкнув пивом об пианино. Огляделся, воинственно. Амбушюр его только что подвергся нападению.
– Оборотень Сэм, – сказал Антуан, – тут одна такая паскуда, которая квасцов нароет. – Слишком складно говорить он не мог.
– Вон Папик, – сказал Клайд, хватая беску; Антуан Зиппо прыгнул с эстрады, как пума, и приземлился ногами на столик Сэма Маннаро.
Дэйвид обернулся к Морису.
– Янки могли бы силы для Насера приберечь.
– Все равно, – ответил Морис, – неплохая получится практика.
– От всей души согласен, – бибикнул джентльменским голосом Дейвид: – Двинем, старина?
– Эх-ма. – Двое коммандос вступили в растущую свалку вокруг Сэма.
Клайд и Джонни одни направились к дверям. Всем остальным хотелось поучаствовать в драке. На улицу они выбрались за пять минут. Из-за спин раздавался звон битого стекла и стук опрокидываемых стульев. Папика Года видно нигде не было.
Клайд поник головой.
– Наверное, в «Метро» надо идти. – Они не торопились – ни тому ни другому не улыбалась ночная работенка. Папик пьянчугой был шумным и безжалостным. Он требовал от своих смотрителей сочувствия, и те, конечно, сочувствовали ему неизменно – так, что самим всегда хуже становилось.
Миновали переулок. Лицом к ним на голой стене, мелом, был Килрой, вот такой:
а с флангов – по самому широкораспространенному в кризисные времена британскому сантименту: ЧО, ГОРЮЧКИ НЕТ и КОНЧАЙ С ПРИЗЫВОМ.
– И впрямь нет горючки, – сказал Джонни Контанго. – По всему Ближнему Востоку нефтеперегонки повзрывали. – Насер, похоже, выступил по радио, призывая к чему-то вроде экономического джихада.
Той ночью в Валлетте Килрой был, вероятно, единственным объективным наблюдателем. По общепринятой легенде родился он в Штатах перед самой войной на заборе или стенке вокруг уборной. Потом возникал всюду, куда бы ни перемещалась американская армия: на фермах Франции, дотах Северной Африки, переборках транспортных судов в Тихом океане. Как-то по ходу обзавелся репутацией шлемиля, или недотепы. Дурацкий нос, свисающий за стену, подвергался всякого рода униженьям: кулаком, шрапнелью, мачете. Намекая, быть может, на шаткую вирильность, заигрывание с кастрацией, хотя подобные мысли неизбежны в гальюнно-ориентированной (равно как и фрейдистской) психологии.
Но все это был обман. К 1940 году Килрой был уже лыс, постарел. Истинные корни его позабыты, он сумел втереться человеческому миру в доверие, храня шлемильское молчание насчет того, чем был в кучерявой юности. Личина то была мастерская: метафора. Ибо Килрой зародился поистине как деталь полосового фильтра, вот так:
Неодушевленный. Но сегодня – Великий магистр Валлетты.
– Близнецы Боббзи, – сказал Клайд. Из-за угла трусцой выскочили Дауд (который не дал малявке Фортелю повторить Броди) и Лерой Язык, карлик-кладовщик, оба – с дубинками и нарукавными повязками БП. Смахивало на водевиль, ибо Дауд был раза в полтора выше Лероя. У Клайда имелось общее представление о том, как они поддерживают мир и порядок. Лерой прыгал на закорки Дауда и оттуда осыпал умиротворением головы и плечи буйных бушлатов, а Дауд успокоительно воздействовал ниже.
– Гляди, – орал Дауд на подходе. – Мы и на бегу могем. – Лерой притормозил и пристроился к своему коренному пристяжным. – Оп-оп-оп, – произнес Дауд. – Ё! – Ну и да: ни один не сбавил шага, а Лерой вскочил, цепляясь за большой воротник Дауда, и поехал на его плечах по-жокейски.
– Н-но, рад-димая, – завопил Лерой, и они стремглав поскакали к «Союзному гюйсу». Из боковой улочки маршем вышло небольшое подразделение морских пехотинцев, все в ногу. Один крестьянский паренек, светловолосый и открытолицый, неразборчиво задавал темп. Проходя мимо Клайда и Джонни, он на миг прервался и спросил:
– Чо эт за шум?
– Драка, – ответил Джонни. – «Союзный гюйс».
– Порядок. – Вернувшись в строй, мальчуган приказал «левое плечо вперед, марш», и его подопечные исправно взяли курс на «Союзный гюйс».
– Мы всю веселуху пропустим, – заныл Клайд.
– Вон Папик.
Они вошли в «Метро». Папик сидел за столиком с подавальщицей, похожей на Паолу, но толще и старше. Жалкое это было зрелище. Он исполнял свой номер «Чикаго». Дождались, когда закончит. Подавальщица, негодуя, поднялась и вразвалку заковыляла прочь. Папик достал платок промокнуть лицо, которое вспотело.
– Двадцать пять танцев, – произнес он, когда они подошли. – Я побил собственный рекорд.
– Славная драчка сейчас в «Союзном гюйсе», – предложил Клайд. – Не хочешь, Папик, на нее сходить?
– А вот бордель еще тут есть, нам про него чиф с «Хэнка» рассказывал, с которым мы в Барсе познакомились, – сказал Джонни. – Может, поищем.