Папик покачал головой.
– Вы ж, ребята, сами знать должны, я только сюда и хотел.
И они начали: эти свои бдения. Посопротивлявшись для виду, Клайд и Джонни оседлали по стулу по бокам от Папика и принялись бухать столько же, сколько и он, но оставаться трезвее.
«Метро» напоминал пристанище аристократа, используемое в подлых целях. Танцевальный пол и барная стойка раскинулись по верху широкого и гнутого лестничного пролета, уставленного статуями в нишах: там были Рыцари, дамы и Турки. Приостановленная одушевленность у них была такова, что не покидало ощущение – настань совиный час, уйди последний моряк и выключись последняя электролампочка, статуи эти, надо думать, отмерзнут, шагнут со своих пьедесталов и статно взойдут на танцевальный пол, неся с собою собственный свет: фосфоресценцию моря. А там образуют кружки и танцы до восхода, совершенно немо; никакой музыки; их каменные ноги лишь слегка будут целовать деревянные половицы.
По стенам залы располагались огромные каменные урны, с пальмами и цезальпиниями. На помосте, застланном красным ковром, восседал оркестрик жаркого джаза: скрипка, тромбон, саксофон, труба, гитара, фортепиано, ударные. На скрипке играла пухлая дама средних лет. В данный миг они исполняли «C’est Magnifique»[216] как с борта грузовика, и коммандо шести с половиной футов ростом джиттербажил с двумя буфетчицами одновременно, а трое или четверо друзей стояли кругом, хлопая в ладоши и подбадривая их. Тут не столько Дик Пауэлл, Американский Поющий Морпех, выводящий «Сэлли и Сью, не грустите, адью»: тут скорее вызов традиционным отношениям, которые (есть подозрение) должны быть латентны во всей английской зародышевой плазме: еще одна трехнутая хромосома к послеобеденному чаю и уважению к Короне; там, где янки видели новизну и повод для музкомедии, англичане узревали историю, а Сэлли и Сью просто под руку подвернулись.
Завтра спозаранку под выбеливающее сияние фонарей на пирсе выползут швартовые команды и отдадут для некоторых из этих зеленых беретов все концы. А вечер накануне, стало быть, для сантиментов, повалять в тенях дурака с веселыми буфетчицами, пропустить еще пинту и еще разок покурить в этом сфабрикованном зале прощаний; в этом варианте большого бала в субботу вечером перед Ватерлоо для рядового состава. Определить, кому завтра в поход, можно только так: они уходят не оглядываясь.
Папик напился, нажрался: и втянул двух своих смотрителей в личное прошлое, исследовать которое не хотелось никому. Они претерпели пошаговый отчет о кратком браке: подарки, что он ей дарил, куда они ездили вместе, стряпня, нежности. К концу половина сказуемого была просто шумом: бессвязным бормотаньем. Но ясности они и не просили. Ни о чем не спрашивали, не столько из-за бухлом сведенных языков, сколько из-за индукционных комков в носовых полостях. Вот так вот впечатлительны были Пуз Клайд и Джонни Контанго.
Но увольнение на Мальте было Золушкиным, и хотя часы латрыжника замедляются, но совсем они не встают.
– Пошли, – наконец сказал Клайд, взбарахтываясь на ноги. – Уже почти пора. – Папик грустно улыбнулся и упал со стула.
– Сходим за мотором, – сказал Джон. – Отнесем его домой в такси.
– Фигассе, поздно как. – В «Метро» они остались последними американцами. Англичане тихонько погрузились в прощанье по крайней мере с этим районом Валлетты. С отбытием боцманья с «Эшафота» все вокруг стало каким-то обыденным.
Клайд и Джонни повесили на себя Папика и спустили по лестнице, мимо укоризненных взоров Рыцарей и на улицу.
– Такси, эй, – завопил Клайд.
– Нету таксей, – сказал Джонни Контанго. – Все уехали. Господи, ну и здоровые же звезды.
Клайду захотелось поспорить.
– Давай я сам его заберу, – сказал он. – Ты офицер, ты всю ночь можешь.
– Кто сказал, что я офицер. У меня беска белая. Твой брат, Папика брат. Сторож брату.
– Такси, такси, такси.
– Асеев брат, всякого брат. Кто сказал, что я офицер. Конгресс. Офицер и джентльмен по закону Конгресса. А Конгресс в Суэц и не сунется асеям помогать. Тут они ошиблись, да и насчет меня неправы.
– Паола, – простонал Папик и накренился вперед. Его схватили. Беска его давно пропала. Голова висела, волосы падали на глаза.
– Папик лысеет, – сказал Клайд. – Я раньше не замечал.
– Никогда не замечаешь, пока не напьешься.
Медленно и шатко они пробирались по Кишке, временами оря такси. Ни одно не явилось. Вид у этой улицы был молчаливый, но обманчивый; невдалеке, на склоне, что поднимался к Королевскому проезду, они услышали резкие взрывчики. И голос громадной толпы за ближайшим углом.
– Что там, – сказал Джонни, – революция?
Гораздо лучше: то была махаловка между 200 королевскими коммандос и, может, 30 моряками с «Эшафота», каждый за себя.
Клайд и Джонни затащили Папика за угол и прямо на ее закраины.
– Ой-ёй, – произнес Джонни. От шума Папик проснулся и стал звать жену. Наличествовало несколько болтающихся ремней, однако ни битых пивных бутылок, ни боцманских ножей. Ну или их никто не видел. Или пока не видел. Дауд стоял у стены, лицом к 20 коммандос. У его левого бицепса на происходящее поглядывал еще один Килрой, которому сказать было нечего, кроме «ЧО, НИКАКИХ АМЕРИКАНЦЕВ». Лероя Языка, должно быть, где-то затоптали, и он лупил дубинкой по лодыжкам. По воздуху пролетело что-то красное и плюющееся, упало у ноги Джонни Контанго и взорвалось.
– Шутихи, – сказал Джонни, приземляясь в трех футах поодаль. Клайд бежал тоже, и Папик, без поддержки, упал на улицу. – Давай-ка вытащим его отсюда, – сказал Джонни.
– Эй, Билли Экстайн, – орали коммандос перед Даудом. – Билли Экстайн! спой нам песенку! – Откуда-то справа раздался залп шутих. Потасовка по-прежнему сосредоточивалась где-то в центре толпы. По краям лишь пихались, толкались локтями и любопытствовали. Дауд снял бескозырку, весь подтянулся и запел «Смотрю я только на тебя». Коммандос лишились дара речи. Дальше по улице заверещал полицейский свисток. Среди толпы треснуло бьющееся стекло. От него назад пошли человеческие волны, концентрически. Пара-тройка морпехов отшатнулась и упала на Папика, который по-прежнему лежал на земле. Джонни и Клайд выступили его спасать. Несколько моряков двинулись помогать упавшим пехотинцам. Как можно ненавязчивее Клайд и Джонни подняли своего подопечного каждый за руку и по-тихой смылись. За ними морпехи и моряки завязали потасовку друг с другом.
– Болонь, – завопил кто-то. Взорвалось с полдюжины «вишенок». Дауд допел. Сколько-то коммандос зааплодировали.
– А теперь спой «Я извиняюсь».
– Ты в смысле, – Дауд почесал в затылке, – что, если я солгу, огорчить тебя смогу, прости меня?
– Ура Билли Экстайну! – закричали они.
– Ох нет, дядя, – сказал Дауд. – Ни перед кем я не извиняюсь. – Коммандос приняли боевую стойку. Дауд оценил диспозицию, затем вдруг взметнул гигантскую руку, прямо вверх. – Ладно, бойцы, все в строй. Равняйсь.
Те почему-то зашаркали ногами в какое-то подобие порядка.
– Ага, – ухмыльнулся Дауд. – Напра, ВО! – Они справились. – Годится, гвардия. Вперед мааарш! – Рука опустилась, и они зашагали вперед. В ногу. Килрой смотрел на это невозмутимо. Из ниоткуда вынырнул Лерой и замкнул колонну.
Клайд, Джонни и Папик Год с трудом выпутались из заварухи, нырнули за угол и поплелись вверх по склону к Королевскому проезду. На полпути их обогнал отряд Дауда – тот сам отсчитывал ритм, распевая его, как блюз. Как знать, может, он вел их маршем обратно к транспортам.
Рядом с троицей притормозило такси.
– Поезжайте за этим взводом, – велел Джонни, и все они погрузились. У такси был люк в потолке, поэтому, само собой, не успели доехать до Королевского проезда, как из крыши машины торчали три головы. Они ползли за коммандос, а те пели:
Какому грызуну
Дают как никому?
В-С-Е-Х Е-Б-А-У-С.
Наследие Свина Будина, который истово смотрел эту конкретную детскую программу по телику в столовой экипажа, когда в порту; снабдил всех коков черными ушками на прищепках за свой счет и на тему главной песни сочинил непристойную пародию, в коей эта вариация произношения была самой терпимой частью. Коммандос в задних рядах попросили Джонни научить их словам. Он продиктовал, а в обмен получил квинту ирландского виски, когда ее владелец убедил его, что никак не успеет ее допить до завтрашнего отхода. (По сей день бутылка остается у Джонни Контанго, неоткрытая. Никто не знает, для чего он ее хранит.)
Эта причудливая процессия ползла по Королевскому проезду, пока ее не перехватил британский фургон для скота либо грузовик. Коммандос вскарабкались в кузов, поблагодарили всех за праздничный вечер и урычали прочь навсегда. Дауд и Лерой устало залезли в такси.
– Билли Экстайн, – ухмыльнулся Дауд. – Ничё себе.
– Пора возвращаться, – сказал Лерой. Водитель развернулся кругом, и они обходными путями поехали к месту махаловки. Прошло не больше пятнадцати минут; но улица была пустынна. Тихо: никаких тебе шутих больше, ни криков; ничего.
– Чтоб мне провалиться, – произнес Дауд.
– Можно подумать, этого никогда не было, – сказал Лерой.
– На верфь, – велел водителю Клайд, зевнув. – Сухой док два. Американская жестянка со следами зубов винтожующей рыбы.
Всю дорогу до Верфи Папик храпел.
Когда приехали, увольнение уже час как закончилось. Два БПа проскакали мимо рядов латрин и по сходням. Клайд и Джонни, с Папиком посередине, отстали.
– Ну вот ничего этого не стоило, – огорченно высказался Джонни. У стены латрины стояли две фигуры, толстая и худая.
– Давай, – подстегнул Папика Клайд. – Всего несколько шажков.
Мимо пробежал Делли Дрян в бескозырке английского матроса с надписью «К. Е. В.[217] Цейлон» на ленте. Теневые фигуры отделились от стены латрины и приближались. Папик споткнулся.