Майистрал пощупал Профану лоб тылом кисти: нормально. Жар спал. Но где же Шаблон? Не успев спросить себя, увидел записку. Кубистский мотылек, навечно присевший на похабную груду Профанова пивного пуза.
У судосборщика по фамилии Аквилина есть сведения о некоей мадам Виоле, онейромантке и гипнотизерке, бывшей проездом в Валлетте в 1944 году. Стеклянный глаз уехал с нею. Девчонка Кассара солгала. V. пользовалась им в гипнотических целях. Ее пункт назначения – Стокгольм. Как и у Шаблона. Сгодится потрепанным краешком еще одного следа. От Профана избавьтесь как сочтете нужным. Шаблону и он, и вы уже без надобности. Sahha.
Майистрал поискал, нет ли чего выпить. Профан уничтожил в доме все.
– Свинья.
Профан проснулся.
– Чё.
Майистрал прочел ему записку. Профан скатился с кровати и дополз до окна.
– Какой сегодня день. – Немного погодя: – Паола тоже уехала?
– Вчера вечером.
– Бросила меня. Ладно. Как будете от меня избавляться.
– Одолжу пятерку для начала.
– Одолжите, – взревел Профан. – Не такой же вы дурак.
– Я вернусь, – сказал Майистрал.
Тем вечером Профан побрился, вымылся в ванне, нацепил замшевую куртку, «ливайсы» и здоровенную ковбойскую шляпу и пошел скитаться по Королевскому проезду, в поисках развлечений. Нашел в виде некоей Бренды Уигглзуорт, американской белой англосаксонской протестантки, посещавшей Бобровый колледж и владевшей, сама сказала, 72 парами бермудских шорт, половину которых привезла с собой в Европу еще где-то в июне, в начале своего Большого Путешествия, которое тогда еще сулило набор впечатлений. Набиралась она весь переход через Атлантику; от ватерлинии до шлюпочной палубы и преимущественно – шипучками с терновым джином. Различные спасательные шлюпки этого до крайности не оставленного командой рейса на восток делились ею со стюардом (работа на лето) с академических равнин Джерзи, одарившим ее оранжево-черным игрушечным тигром, боязнью забеременеть (только с ее стороны) и обещанием встретить ее в Амстердаме где-то за «Пятью мухами». Он не пришел; пришла она – в себя или, по крайней мере, к той непоколебимой пуританке, коя в ней проявится с замужеством и Хорошей Жизнью, уже когда-то вот-вот – на стоянке у бара возле канала, полной сотни черных велосипедов: на ее свалке, в ее собственный сезон саранчи. Скелеты, панцири, какая разница: и ее нутро было у нее снаружи, и двигалась она дальше, мелированная блондинка, далеко-не-хрупкая Бренда, вдоль Рейна, вверх и вниз по мягким склонам винных провинций, в Тироль и аж в Тоскану, всё в прокатном «моррисе», чей топливный насос пощелкивал наобум и громко под нагрузкой и напряжением; как и ее фотоаппарат, как и сердце ее.
Валлетта была концом еще одного сезона, и все друзья ее давно уж отплыли обратно в Штаты. Деньги у нее почти все кончились. Профан ей помочь ничем не мог. Она его сочла пленительным.
Поэтому за шипучками с терновым джином для нее, которые выкусывали крохотные сладкие кусочки из пятифунтовой купюры Майистрала, и пивом для Бенни они беседовали о том, как это оба они забрались в такую даль и куда отправятся после Валлетты, и, похоже, возвращаться им каждому было только к Бобрам да на Улицу; и тот и другая сошлись во мнениях, что для них это вообще никуда, но некоторые из нас и едут никуда, а сами себя дурят, что, мол, куда-то: талант у них такой, а возражения редки, да и то каверзны.
Той ночью промеж себя они порешили, по меньшей мере, что мир идет наперекосяк. Английские морпехи, коммандос и матросы, шагавшие мимо – также никуда, – помогали им в это уверовать. Профан никого с «Эшафота» не видел и решил, что раз кто-то там, должно быть, до того в завязе, что в Кишку ни ногой, то и «Эшафот» ушел. Опечалило это его только пуще: будто все дома у него вре́менные, и даже они, неодушевленные, – такие же скитальцы, как и он: ибо движение относительно, и не стоял ли он, в самом деле, тут неподвижно у моря, как шлемиль-Искупитель, а этот громадный город-симулянт с его единственным внутренним пространством, в котором можно жить, и единственной неодурачиваемой (а стало быть – высокоценной) девушкой весь ускользнул от него за кривую обширного горизонта, составленную, если глядеть с этой вот точки, сразу, из морской ряби, накопившейся за один как минимум век.
– Не грусти.
– Бренда, мы все грустим.
– Бенни, так и есть. – Она рассмеялась, с хрипотцой, у нее низкая устойчивость к терновому джину.
Они вернулись к нему, и она, должно быть, его покинула где-то среди ночи, в темноте. Профан обычно спал крепко. Проснулся он один в постели от шума утренних машин. На столе сидел Майистрал, обозревая клетчатый гольф – такие носят с бермудами, – наброшенный на электрическую лампочку, свисавшую с центра потолка.
– Я вина принес, – сказал Майистрал.
– Годится.
Они вышли в кафе позавтракать, около двух.
– У меня нет намерения поддерживать вас до бесконечности, – сказал Майистрал.
– Мне б работу. Дороги на Мальте прокладывают?
– Строят многоуровневую развязку – подземный тоннель – у Бомбовых ворот. Кроме того, нужны люди сажать деревья вдоль дорог.
– Я могу только с дорогами и в канализации.
– Канализация? В Марсе строят новую насосную станцию.
– А чужестранцев берут?
– Вероятно.
– Тогда вероятно.
В тот вечер Бренда надела шорты в огурцах и черные носки.
– Я пишу стихи, – объявила она. Сидели у нее, в скромной гостинице у громадного подъемника.
– Ой, – сказал Профан.
– Я двадцатый век, – прочла она; Профан откатился и уставился в узор на полу. – Я регтайм и танго; рубленый шрифт, чистая геометрия. Я хлыст из волос девственницы и хитро изработанные оковы декадентской страсти. Я всякий одинокий железнодорожный вокзал во всякой столице Европы. Я Улица, правительственные здания без грана воображенья; café-dansant[221], заводная фигура, джазовый саксофон; шиньон дамы-туристки, резиновые груди патикуса, дорожные часы, которые всегда подсказывают не то время и звонят в разных тональностях. Я мертвая пальма, танцевальные «лодочки» негритянки, пересохший фонтан после туристского сезона. Я все принадлежности ночи.
– Похоже на правду, – сказал Профан.
– Не знаю. – Она сложила из стихотворения бумажный аэроплан и отправила в полет через всю комнату на слоях собственного выдохнутого дыма. – Фуфловый стишок студентки колледжа. То, что я к занятиям читала. Звучит нормально?
– Да.
– Ты гораздо больше всего сделал. Как все мальчики.
– Что?
– Столько всего сказочного с тобой было. Вот бы мне опыт хоть что-нибудь показал.
– Зачем.
– Опыт, опыт. Неужели ты ничему не научился?
Долго думать Профану не пришлось.
– Нет, – ответил он, – навскидку сказал бы, что ни хрена я не понял.
Сколько-то помолчали. Она сказала:
– Пойдем погуляем.
Потом, уже на улице, у ступеней к морю она необъяснимо взяла его за руку и побежала. Дома в этом районе Валлетты, через одиннадцать лет после войны, не перестраивали. Улица однако была ровна и чиста. Рука об руку с Брендой, которую он только вчера встретил, Профан побежал по ней вниз. И вот, внезапно и в молчании, все освещение в Валлетте, и в домах, и на улице, погасло. Профан и Бренда бежали дальше сквозь вдруг абсолютную ночь, и только инерция несла их к краю Мальты и Средиземноморью за ним.
Эпилог1919-й
I
Зима. Зеленая шебека, чей нос украшала фигура Астарты, богини половой любви, медленно заходила галсами в Великую гавань. Желтые бастионы, город на вид мавританский, дождливое небо. Что еще с первого взгляда? В юности его ни один из тех двух или около того десятков других городов ни разу не показал старому Шаблону хоть что-нибудь в смысле Романтики. А вот теперь, словно бы оправдываясь за потерянное время, рассудок его, похоже, стал дождлив, как это небо.
Он держался кормы, весь в дожде, птичья тушка, обернутая в клеенчатую штормовку, прикрывал спичку у трубки от ветра. Над головой какое-то время повисел форт Сант-Анджело, грязно-желтый и завернутый в тишь не совсем от мира сего. На траверз постепенно выступил К. Е. В. «Эгмонт», на палубах несколько моряков, как бело-синие куклы, дрожащие от ветра Гавани, драят пемзой – согнать утренний озноб. Щеки его втянулись и сплющились, а шебека вроде как описала полный круг, и мечта Великого магистра Валлетты вихрем унеслась к форту Святого Эльма и Средиземноморью, кои, в свою очередь, крутнулись мимо в Рикасоли, Витториозу, Верфь. Капитан Мехемет обругал рулевого, ибо Астарта теперь клонилась с бушприта шебеки к городу, словно тот – мужчина, спящий, а она, неодушевленное носовое украшение, – суккуб, что изготовилась насиловать. Мехемет подошел к нему.
– Мара живет в чудно́м доме, – сказал Шаблон. Ветер трепал одну седеющую прядь на лбу, корнями уходившую куда-то на полчерепа назад. Сказал он это городу, не Мехемету; но капитан понял.
– Когда б ни пришли на Мальту, – произнес он на каком-то левантийском языке, – у меня бывает чувство. Словно на этом море лежит огромная тишь, а сердце ее – этот остров. Будто я вернулся к чему-то такому, чего и мое сердце желает, глубоко, как только могут сердца. – Он прикурил сигарету от трубки Шаблона. – Но это обман. Она город переменчивый. Осторожней с нею.
На набережной их концы принимал один неуклюжий парнишка. Они с Мехеметом обменялись салам-алейкумами. К северу, за Марсамускетто, столбом высилась туча, на вид твердая, вот-вот завалится, раздавит собой город. Мехемет побродил по судну, пиная команду. Один за другим те скрылись под палубой и принялись выволакивать наружу груз: несколько живых коз, кое-какие мешки сахара, сушеный эстрагон с Сицилии, соленые сардины в бочонках, из Греции.
Шаблон собрал пожитки. Дождь спускался быстрее. Шаблон раскрыл большой зонтик и встал под струями, разглядывая местность Верфи. Ну, чего ж я жду, задумался он. Команда удалилась под палубу, все угрюмые. По настилу подшлепал Мехемет.