Великая же Осада случилась уже после меня, но легенда – одна из множества – гласит, что некогда Мара имела власть над всем островом и водами вплоть до рыбацких банок у Лампедузы. Рыболовные флотилии всегда ложились там в дрейф в форме стручка рожкового дерева, это ее собственный символ. Во всяком случае, в начале вашего 1565 года два капера, Жиу и Ромегас, захватили турецкий галеон, принадлежавший главному евнуху Императорского Сераля. В отместку Мару, когда она в очередной раз отправилась на Лампедузу, пленил корсар Драгут – и отвез в Константинополь. Едва корабль его пересек незримый круг с центром в Шаръит-Меууия, а Лампедузой на краю, она впала в странный транс, из коего не могли ее вывести ни ласки, ни пытки. Наконец, потеряв свою носовую фигуру в столкновении с сицилийским купцом неделей прежде, турки привязали Мару к бушприту, и вот так она явилась в Константинополь: живым носовым украшением. Приближаясь к этому городу, ослепительно-желтому и сероватому под ясным небом, она пришла в себя, и все услышали ее крик: «Lejl, hekk ikun». Да будет ночь. Турки решили, что она бредит. Или ослепла.
Ее доставили в сераль, пред очи Султана. Ну а ее никогда не рисовали ослепительной красавицей. Показывается она как несколько богинь, мелких божеств. Менять личины – вот ее свойство. Но во всех тех изображениях: в орнаментах на кувшинах, на фризах, не важно – есть одна любопытная штука: она там всегда высокого роста, стройная, с маленькими грудью и животом. Какова б ни была господствующая мода на женщин, Мара остается постоянной. На лице у нее нос всегда слегка изогнут, глаза посажены широко – и маленькие. На такую не станут оборачиваться на улице. Но она все равно была учителем любви. Лишь ученикам любви нужно быть прекрасными.
Султану она понравилась. Быть может, постаралась. Но ее как-то определили наложницей примерно в то время, когда на ее острове Ла-Валлетт перегораживал ручей между Сенглеа и Сант-Анджело железными цепями и отравлял источники на равнине Марсы коноплей и мышьяком. Оказавшись в серале, она устроила бузу. Таланты волшбы ей-то всегда приписывали. Вероятно, к этому какое-то отношение имел стручок рожкового дерева – ее часто изображали с таким в руках. Волшебная палочка, скипетр. Может, и нечто вроде богини плодородия – я не смущаю ваши англосаксонские нервы? – хотя божество это затейливое, эдакий гермафродит.
Вскоре – всего за какие-то недели – Султан заметил, что все до единой его ночные компаньонки заражены некой холодностью; не в охотку им, без огонька. Да и евнухи как-то изменились. Чуть ли не – как бы выразиться – наглые стали и не особо стараются это скрывать. Ничего с точностью установить он не мог; поэтому, как поступило бы большинство неразумных мужчин, у которых возникли подозрения, он принялся ужасно пытать некоторых девушек и евнухов. Все клялись в невинности, являли честный страх до последнего поворота шеи, последнего тычка железным штырем вверх. Однако дальше больше. Фискалы сообщали, что стыдливые наложницы, некогда ходившие благородными шажочками – шире им шагать не давали тонкие цепочки между лодыжками, – опустив очи долу, теперь улыбались и развратно заигрывали с евнухами, а те – о ужас! – заигрывали в ответ. Предоставленные сами себе, девушки ни с того ни с сего наскакивали друг на друга с неистовыми ласками; по временам громко и беззаветно предавались любви на глазах у скандализованных засланцев Султана.
Наконец Его Духовному Величеству, едва не лишавшемуся от ревности рассудка, пришло в голову призвать колдунью Мару. Встав пред ним в сорочке из крыльев бабочек-медведиц, она обратилась к Императорскому трону с коварной улыбкой. Императорская свита была очарована.
«Женщина», – начал было Султан.
Она вздела руку. «Все это сделала я, – сладкозвучно ответила она: – научила твоих жен любить свои тела, показала им роскошь женской любви; восстановила мужские силы твоим евнухам, чтоб они могли наслаждаться друг другом, равно как и тремя сотнями надушенных самок твоего гарема».
Поразившись такому охотному признанию, оскорбленный в своей нежной мусульманской чувствительности эпидемией извращений, которую она выпустила под его покойный кров, Султан совершил фатальную ошибку, которую можно допустить с любой женщиной: он решил с нею поспорить. С несвойственным для себя сарказмом он пустился объяснять ей, как последней дуре, почему евнухи не могут вступать в половые отношения.
Улыбка не покинула ее уст, а голос был безмятежен, как и прежде; Мара ответила: «Я предоставила им средства».
Так уверенно она говорила, что Султана впервые накрыло валом атавистического ужаса. О, наконец-то он сообразил: перед ним – ведьма.
А дома турки под водительством Драгута и пашей Пияле и Мустафы осадили Мальту. Вам в общих чертах известно, как это было. Они заняли Шаръит-Меууия, взяли форт Святого Эльма и принялись штурмовать Нотабиле, Борго – сегодня это Витториоза – и Сенглеа, где Ла-Валлетт и Рыцари стояли до последнего.
И вот после того, как Святой Эльм пал, Мустафа (возможно, скорбя по Драгуту, убитому при встрече с каменным ядром), помимо прочего, начал жутчайшую атаку на боевой дух Рыцарей. Он обезглавил их убитых собратьев, привязал тела к доскам и пустил их плыть по Великой гавани. Вообразите, несете вы утреннюю стражу и видите, как заря касается ваших бывших товарищей по оружию, животами вверх толпящихся в воде: флотилия смерти.
Одна из величайших загадок Осады – почему при таком численном перевесе турок над окруженными Рыцарями, когда дни осажденных можно было перечесть по пальцам одной руки, когда Борго и, стало быть, вся Мальта оказались в этой одной руке – Мустафы, – почему турки вдруг осеклись и отступились, подняли якорь и покинули остров?
История гласит – из-за слуха. Дон Гарсия Толедский, вице-король Сицилии, направлялся туда на сорока восьми галерах. Помпео Колонна и двенадцать сотен человек, отправленные Папой на выручку Ла-Валлетту, со временем достигли Гоцо. Но туркам как-то удалось разжиться сведениями о том, что в бухте Мелиха высадилось двадцатитысячное войско и уже направляется в Нотабиле. Забили общий отход; по всей Шаръит-Меууия зазвонили колокола; люди высыпали на улицы, ликуя. Турки бежали, расселись по своим судам и уплыли на юго-восток навсегда. История приписывает все это плохой разведке.
Правда же вот в чем: приказ был отдан непосредственно Мустафе головой самого Султана. Ведьма Мара ввела его в некий месмерический транс; отрубила ему голову и опустила ее в Дарданеллы, где некие чудесные ветер и дрейф – кому ведомы все течения, все, что творится в этом море? – отправили ее курсом на столкновение с Мальтой. Впоследствии некий jongleur[222] по имени Фальконьер сочинил об этом песню. Никакое Возрождение его не затронуло: во время Осады он проживал в оберже Арагона, Каталонии и Наварры. Знаете, бывают такие поэты, кто легко начинает верить в любой модный культ, сиюминутную философию, новообретенное чужестранное суеверие. Этот впал в веру и, вероятно, влюбился в Мару. Даже отличился на бастионах Борго, где проломил своей лютней черепа четверым янычарам, пока кто-то не сунул ему в руку меч. Она, изволите ли видеть, была его Дамой.
Мехемет прочел:
Спасаясь от мистраля, от жаркого хлыста солнца,
Безмятежно в гребнях волн и лепных небесах,
Голова не чувствует дождя, не страшится смоляной ночи
И через все это древнее море стремится, обгоняя звезды,
Пустая, в ней лишь дюжина роковых слов,
Зачарован Марой, Мара – единственная любовь моя…
Далее следует апострофа к Маре.
Шаблон глубокомысленно кивнул, стараясь заместить родственные испанские слова.
– Очевидно, – заключил Мехемет, – голова вернулась в Константинополь и к своему владельцу, а хитрая Мара тем временем проскользнула на борт дружественного галиота под видом юнги. Вернувшись наконец в Валлетту, она виденьем явилась Ла-Валлетту и приветствовала его словами «Шалом алейкум».
Шутка тут была в том, что «шалом» на иврите значит «мир», а также это корень греческого имени «Саломея», которая обезглавила Иоанна Крестителя.
– Бойся Мары, – сказал после этого старый моряк. – Духа-хранителя Шаръит-Меууия. Кто или что за таким надзирает, обрек ее вечно скитаться по населенной долине, в наказание за то, что она устроила в Константинополе. Примерно так же действенно, как запихнуть жену-изменницу в пояс верности… Нет ей покоя. Она отыщет способы настигнуть вас из Валлетты, города, поименованного в честь мужчины, однако женского рода, с полуострова, что очертаниями – как mons Veneris[223], понимаете? Это пояс верности. Но для консумации есть много путей, как она доказала это Султану.
Мчась стремглав под дождем из экипажа в гостиницу, Шаблон теперь и впрямь ощущал тягу. Не столько в чреслах – сиракузского общества ему хватило, чтоб это на некоторое время анестезировать, – сколько в том морщинистом подростке, обращаться в которого он всегда имел обыкновение. Чуть погодя, сложившись в ванне-недомерке, Шаблон пел. Песенку, вообще-то, из его «мюзик-холльного» прошлого до войны, неплохой способ расслабиться:
Очень любил в «Колокольчик и Пес»
Юный Шаблон забредать,
Танцевать на столах да песни орать,
И своих дружков развлекать.
А женушка дома сидела одна,
И болела душа у нее,
Но без четверти шесть каждый вечер как штык
Он в пабе опять гнул свое. Пока
Не настал теплый вечер, а месяц был май,
И Шаблон объявил так, чтоб слышал любой:
Вы, ребята, давайте теперь без меня,
Мне осточертела вся эта возня,
Шаблон сейчас пойдет к себе домой.
[Во времена поблагополучней тут вступал хор младших оперативников МИДа:]
Что это? Как это? И отчего
Перемена такая вся вдруг?
[На что Шаблон отвечал:]
Самый жалкий на свете прохвост – это я,