pia mater[226], к морю спинномозговой жидкости на бороздчатом дне. И в нем он плавал, пока не приходила пора атаковать серые полушария: душу.
Узлы Ранвье, шванновские оболочки, вена Галена; крохотный Шаблон бродил всю ночь среди безмолвных, громадных разрывов молний, когда нервные импульсы пересекали синапсы; дендриты покачивались – автобаны нервов, цепями уходившие бог весть куда кластерами луковиц Краузе, удаляясь. Ему, чужому в этом пейзаже, ни разу не приходило в голову поинтересоваться, в чьем это он мозгу. Вероятно, в собственном. Сны эти были лихорадочны: в таком тебе дают для решения невозможно сложную задачу, и ты все бегаешь по оборванным концам, гоняешься за случайными обещаньями, раздражаясь на каждом повороте, пока жар не спадет.
Допустим, стало быть, такую перспективу: на улицах хаос, все до единой группы на острове влились в него, каждая – со своей обидой. Значит, участвовать будут почти все, за исключением УП и его штата. Несомненно, каждый будет заботиться лишь о собственных насущных желаньях. Однако насилие толпы, как туризм, – нечто вроде общности. Ее особым волшебством большое количество одиноких душ, сколь разными б ни были, могут делить на всех общую собственность – противостояние тому, что есть. И, подобно эпидемии или землетрясению, политика улицы способна опрокинуть даже самое прочное с виду правительство; подобно смерти, она вспарывает и втягивает в себя все общественные сословия.
♦ Бедняки будут мстить мельникам, которые во время войны якобы наживались на хлебе.
♦ Госслужащие выйдут искать обращения почестней: анонсов открытых конкурсов, жалований повыше, никакой больше расовой дискриминации.
♦ Торговцы захотят отмены Указа о налоге на наследование и дарение. Налог этот должен был приносить в казну £5000 ежегодно, однако действительные обложения составили аж £30 000.
♦ Большевиков среди рабочих-судоремонтников удовлетворит только отмена всей частной собственности, священной или мирской.
♦ Антиколониальные экстремисты, разумеется, будут стремиться вымести англичан из Дворца навсегда. И к черту последствия. Хотя, вероятно, со следующей волной вмешается Италия, и вот ее сместить окажется гораздо труднее. Значит, будут узы крови.
♦ Воздержавшиеся хотят новую конституцию.
♦ Миццисты – составляющие три клуба: «Giovine Malta»[227], «Данте Алигьери», «Il Comitato Patriottico»[228] – желают (а) итальянской гегемонии на Мальте, (б) возвеличивания своего вождя, д-ра Энрико Мицци.
♦ Церковь – и здесь, возможно, иначе объективный взгляд Шаблона окрашивался его англиканской чопорностью – хотела лишь того, чего обычно желает Церковь во времена политических кризисов. Она ожидала Третьего Царства. Насильственный переворот – явление христианское.
Штука в явлении Параклита, утешителя, голубя; языки пламени, дар языков: Пятидесятница. Третий в Троице. Ничто здесь не казалось Шаблону невозможным. Отец приходил и ушел. В политическом смысле, Отец был Князем; единственным вождем, фигурой динамичной, чья virtù раньше была детерминантом истории. Выродилось до Сына, гения либерального пиршества любви, произведшего на свет 1848 год, а не так давно – свержение Царей. Что дальше? Какой Апокалипсис?
Особенно на Мальте, острове матриархальном. Окажется ли Параклит еще и матерью? Утешителем-то да. Но каким даром коммуникации вообще может наделять женщина…
Довольно, парнишка, велел он себе. Ты в опасных водах. Выходи, выходи.
– А теперь не поворачивайтесь, – обыденно вмешался Полувольт, – но там она. За столиком Майистрала.
Когда же Шаблон все-таки обернулся, увидел он лишь смутную фигуру в вечерней накидке, лицо – в тени причудливой, вероятно парижской, шляпки.
– Это Вероника Марганецци.
– А Швецией правит Густав V. Вас переполняет информация, верно.
Полувольт предоставил Шаблону миниатюрное досье на Веронику Марганецци. Происхождение неизвестно. Всплыла на Мальте в начале войны, в обществе некоего Сгераччо, мицциста. Нынче водится с различными итальянскими ренегатами, среди коих поэт-активист Д’Аннунцио и некто Муссолини, деятельный и антисоциалистический смутьян. Политические симпатии ее неизвестны; какими бы ни были, Уайтхолл они отнюдь не забавляют. Женщина явно хлопотная. Говорят, небедна; живет одна на вилле, давно заброшенной баронами Сант’Уго ди Тальяпьомбо ди Саммут, почти что вымершей ветви мальтийской аристократии. Источник дохода неочевиден.
– Стало быть, он двойной агент.
– Не исключено.
– Поеду-ка я в Лондон. Вы тут, похоже, и так отлично справляетесь…
– Никак нет, никак нет, Сидни. Вы же не забыли Флоренцию.
Материализовался официант с добавкой барселонского пива. Шаблон нашарил трубку.
– Хуже пойла, должно быть, нет во всем Средиземноморье. За это вы заслуживаете еще одного. Неужто дело Вайссу никогда не спишут в архив?
– Считайте Вайссу симптомом. А такие симптомы живы всегда, где-нибудь на свете.
– Милый Иисусе, мы ж только что одно завершили. Они вполне готовы, думаете, возобновить эти глупости?
– Я не думаю, – мрачно улыбнулся Полувольт. – Стараюсь не думать. Серьезно. Я убежден, что все подобные замысловатые игрища – оттого, что кто-то в Конторе – наверху, разумеется, – начинает что-то подозревать. Говорит себе: «Послушай-ка: что-то, знаешь ли, не так». Обычно он бывает прав. Во Флоренции был, опять же лишь постольку, поскольку мы говорим о симптомах, а не о каком-то обострении болезни, какой бы та ни была… Ну а мы с вами – всего лишь рядовые. Сам я и претендовать бы не стал. Такая манера строить догадки проистекает из поистине первосортной интуиции. Либо у нас случаются, конечно, мелкие догадки: вот вы сегодня за Майистралом пошли. Но все дело тут в уровне. Уровне жалованья, уровне над всем кавардаком, с которого видны долговременные перемещения. А мы, в конце концов, тут, в самой гуще.
– И потому нас хотят держать вместе, – пробормотал Шаблон.
– Пока. Кто знает, чего они захотят завтра?
– Интересно, кто еще здесь.
– Смотрите внимательно. Они уходят. – Они позволили двоим через дорогу пройти дальше, после чего встали сами. – Остров не желаете посмотреть? Они, вероятно, направляются к вилле. Не то чтоб рандеву обещало быть слишком уж волнующим.
И они двинулись по Страда-Стретта, Полувольт при этом походил на бойкого анархиста с черным свертком подмышкой.
– Дороги ужасны, – признал он, – но у нас есть автомобиль.
– Автомобилей я до смерти боюсь.
И точно боялся. По пути к вилле Шаблон цеплялся за сиденье «пежо», отказываясь смотреть куда бы то ни было, кроме пола. Авто, воздушные шары, аэропланы; он к ним и близко не подходил.
– Нет, ну как это грубо, а, – скрипел он, хохлясь за ветровым стеклом, словно бы рассчитывая, что оно в любой миг исчезнет. – На дороге больше ни души.
– С ее скоростью мы от нее скоро отстанем, – щебетнул Полувольт, весь беззаботный. – Успокойтесь, Сидни.
Переместились на юго-запад, во Флориану. Впереди «бенц» Вероники Марганецци скрылся в вихре шлака и выхлопа.
– Засада, – предположил Шаблон.
– Они не того сорта. – Немного погодя Полувольт свернул вправо. Так они пробирались вокруг Марсамускетто в почти-что-темноте. На топях посвистывали тростники. За спинами освещенный город, казалось, клонился к ним, будто выставочный шкаф в убогой сувенирной лавке. И как же тиха была мальтийская ночь. Подъезжая к другим столицам или покидая их, вечно ловишь ощущение громадного пульса или сплетенья, чья энергия добивает до тебя индуктивно; они транслируют свое присутствие из-за того arête[229] или изгиба моря, кои могут их скрывать. Однако Валлетта казалась безмятежной в собственном прошлом, в средиземноморском своем лоне, в чем-то настолько изолирующем, что сам Зевс, должно быть, определил ее вместе с ее островом в карантин за старый грешок либо какую-то пагубу еще древнее. До того мирна была Валлетта, что даже на минимальном расстоянии распалась бы до всего лишь картинки. Она прекращала существовать, как проблеск или пульсация, и снова присваивалась текстуальной бездвижностью собственной истории.
Вилла ди Саммут лежала за Слимой у моря, поднятая на небольшое возвышение, лицом наружу, к незримому Континенту. Шаблону удалось разобрать, что здание довольно обычное, как на всех виллах: белые стены, балконы, со стороны суши окон немного, каменные сатиры гоняются за каменными нимфами по запущенному участку; один огромный керамический дельфин блевал чистой водой в бассейн. А вот низкая стена, окружавшая все это место, внимание привлекала. Обычно бесчувственный к художественному либо Бедекерову аспекту любого навещаемого города, Шаблон теперь готов был сдаться пушистым щупальцам ностальгии, что нежно подталкивали его обратно в детство; детство пряничных колдуний, зачарованных парков, страны фантазии. То была стена снов, кружившая и вившаяся перед ним под светом четверти луны, казавшаяся не прочнее декоративных пустот – какие-то почти что листья или лепестки, некоторые почти как телесные органы, не вполне человеческие, – что пронзали жилы и булыжник ее вещественности.
– Где мы это уже видели, – прошептал он.
В верхнем этаже погас огонек.
– Пойдемте, – сказал Полувольт. Они перемахнули стену и подкрались к вилле, вглядываясь в окна, прислушиваясь у дверей.
– Мы что-то конкретное ищем, – спросил Шаблон.
За их спинами вспыхнул фонарь и голос произнес:
– Повернитесь медленно. Руки на весу.
У Шаблона был крепкий желудок, весь мыслимый цинизм неполитической карьеры и второе детство на подходе. Но лицо над фонарем сообщило ему легкое потрясение. Слишком уж гротесковое, слишком намеренно, драгоценно готическое, таких просто не бывает, возмутился он сам себе. Верхняя часть носа, казалось, соскользнула вниз, и седловина, а с ней и горбинка, оказалась чрезмерна; подбородок на середине срезан и впало уходит вглубь по другую сторону, таща за собой часть губы в шраме полуулыбки. Под самой глазницей с той же стороны подмигивало какое-то грубо округлое серебро. От теней фонаря все выглядело только хуже. В другой руке был револьвер.