– Шпионы? – осведомился голос – английский, как-то вывернутый ротовой полостью, о которой оставалось только догадываться. – Дайте-ка на лица взгляну. – Он поднес фонарь ближе, и Шаблон увидел, что в глазах – всем, что было в этом лице человеческого изначально, – нарастает перемена. – Оба, – произнес рот. – Значит, оба. – И слезы выдавились из глаз. – Тогда вы знаете, что это она и почему я здесь. – Он сунул револьвер обратно в карман, отвернулся, побрел к вилле. Шаблон просто смотрел ему вслед, а вот Полувольт протянул руку. У двери человек повернулся. – Неужели не можете оставить нас в покое? Пусть себе живет в мире, как живет? Пусть я буду простой опекун? Я ничего больше не желаю от Англии. – Последние слова прозвучали так слабо, что ветер с моря чуть не унес их прочь. Фонарь и державший его скрылись за дверью.
– Старый пристяжной, – сказал Полувольт, – в этой вампуке какая-то неимоверная ностальгия. Чувствуете? Боль возвращения домой.
– Вы это о Флоренции?
– Остальные мы – да. Почему нет?
– Не нравится мне задваивать усилия.
– В этом занятии иначе не бывает. – Тон был мрачен.
– Еще разок?
– О, едва ли так скоро. Но погодите лет двадцать.
Хотя Шаблон стоял лицом к лицу с ее опекуном, то была первая встреча: еще тогда он, должно быть, прикинул, что встреча – «первая». Все равно подозревая, что они с Вероникой Марганецци уже встречались – ну так наверняка же встретятся опять.
II
Но второй встречи пришлось подождать до прихода некой ложной весны, когда запахи Гавани воспаряли до высочайших пределов Валлетты и стаи морских птиц уныло совещались в окрестности Верфи, попугайски копируя действия своих человеческих сожителей.
На «Хронику» никто так и не напал. 3 февраля отменили политическую цензуру мальтийской прессы. Миццистская газета «La Voce del Popolo»[230] быстро начала агитацию. Статьи восхваляли Италию и нападали на Британию; из иностранной прессы копировались отрывки, в которых Мальта сравнивалась с некими итальянскими провинциями под австрийской тиранией. Пресса на местном языке тоже подтянулась. Все это Шаблона особо не волновало. Когда свобода критиковать правительство этим самым правительством подавлялась четыре года, очевидно же, что накопившееся недовольство неизбежно прорвется бурным – хотя не обязательно действенным – потоком.
Но три недели спустя в Валлетте собралась «Национальная ассамблея» – выработать проект либеральной конституции. Были представлены все оттенки политических мнений – Воздержавшиеся, Умеренные, «Патриотический комитет». Собрание происходило в клубе «Молодая Мальта», а контролировали его миццисты.
– Беда, – хмуро произнес Полувольт.
– Не обязательно. – Хотя Шаблон осознавал: грань между «политическим собранием» и «толпой» и впрямь очень тонка. Столкнуть с равновесия можно чем угодно.
Вечером накануне собрания толпу в блистательно мерзкое настроение привела пьеса в театре «Маноэл», где говорилось об австрийском гнете в Италии. Актеры несколько раз импровизировали на злобу дня, и от вброшенных реплик общее настроение не улучшилось. Гуляки на улице пели «La Bella Gigogin»[231]. Майистрал доложил, что кучка миццистов и большевиков изо всех сил подстрекает рабочих с Верфей к бунту. Их успех сомнителен. Может, все дело в погоде. Также вышло неофициальное извещение, рекомендующее торговцам не открывать свои заведения.
– С их стороны предусмотрительно, – на следующий день заметил Полувольт, когда они прогуливались по Страда-Реале. Некоторые лавки и кафе были закрыты. Быстрая проверка выявила, что хозяева симпатизируют миццистам.
День длился, и мелкие шайки агитаторов, по большинству – в праздничном настроении (словно бунтовать – здоровое времяпрепровождение, вроде изготовления поделок или спорта за свежем воздухе), бродили по улицам, били стекла, ломали мебель, орали еще открытым торговцам, чтоб закрывались. Но вот искры почему-то все не было. Весь день время от времени шквалами налетал дождь.
– Ловите момент, – сказал Полувольт, – держите его крепче, изучайте, дорожите им. Это один из тех редких случаев, когда заблаговременные разведданные оказались верны.
Что правда: никто не был особо возбужден. Но Шаблон не очень понимал про этот отсутствующий катализатор. Любое мелкое происшествие: прореха в тучах, катастрофическая дрожь при первом робком ударе в витрину лавки, топология объекта уничтожения (выше по склону или ниже – разница есть), – что угодно могло раздуть обычную шкоду до внезапно апокалиптической ярости.
Но из собрания родилось лишь принятие миццистской резолюции, призывавшей к полной независимости от Великобритании. «Глас народа» торжествующе болботал. На 7 июня назначили новое заседание Ассамблеи.
– Три с половиной месяца, – сказал Шаблон. – Тогда потеплеет. – Полувольт пожал плечами. Мицци, Экстремист, был секретарем февральского собрания, а вот в следующий раз секретарем будет некий д-р Мифсуд, Умеренный. Умеренным хотелось сесть и обсудить вопрос конституции с Хантером-Блэром и Государственным секретарем по колониям, а не откалываться от Англии подчистую. И Умеренные к июню окажутся в большинстве.
– Перспектива, похоже, недурна, – возмутился Полувольт. – Если чему-то суждено случиться, оно случилось бы при восходящем Мицци.
– Шел дождь, – ответил Шаблон. – Было холодно.
«La Voce del Popolo» и газеты на мальтийском нападки на правительство продолжали. Майистрал докладывал дважды в неделю – рисовал общее полотно усугублявшегося недовольства среди рабочих-судоремонтников, однако их всех заражала волглая летаргия, коей требовалось дождаться летнего жара, чтобы просохнуть, искры вождя, какого-нибудь Мицци или его эквивалента, чтоб касаньем своим превратила ее в нечто повзрывнее. Шли недели, и Шаблон постепенно лучше узнавал своего двойного агента. Выяснилось, что Майистрал живет около Верфи с молодой женой Карлой. Карла беременна, ребенка ждали в июне.
– Каково ей, – однажды спросил Шаблон с несвойственной ему бестактностью, – оттого, что вы этим занимаетесь.
– Она вскоре станет матерью, – ответил Майистрал, мрачно. – А больше ни о чем она не думает и ничего не чувствует. Знаете, каково быть матерью на этом острове.
В это вцепилась Шаблонова мальчишечья романтика: быть может, в ночных встречах на вилле Саммут присутствовал не только профессиональный элемент. Его чуть ли не подмывало попросить у Майистрала пошпионить за Вероникой Марганецци; но Полувольт, голос разума, противился.
– Так это нас выдаст. У нас уже есть ухо на вилле. Тряпичник Дупиро, он вполне искренне влюблен там в одну судомойку.
Если бы Верфь была единственным хлопотным местом для пригляда, Шаблон впал бы в то же оцепенение, что заражало рабочих. Но другой его контакт – отец Линус Благостынь, О. И.[232], тот голос, чей призыв о помощи слышен был в массовом ликованье ноября и от коего залязгали рычаги, собачки или храповики эмоций и интуиции, дабы отправить Шаблона через весь континент и за море в поиске убедительных причин, пока еще неясных ему самому, – этот иезуит видел и слышал (вероятно, и делал) довольно, чтобы Шаблона умеренно не оставляли кошмары.
– Если вы иезуит, – сказал священник, – есть, разумеется, свои особенности… мы не правим втайне миром, Шаблон. У нас нет своей шпионской сети, нет политического нервного узла в Ватикане. – О, Шаблон был достаточно непредвзят. Хотя с таким воспитанием едва ли мог избежать определенной опаски А. Ц.[233] по отношению к Обществу Иисуса. Но отступлениям отца Благостыня он возражал; туману политических убеждений, что вползал и корежил то, чему следовало быть ясным и объективным сообщением. На их первой встрече – вскоре после первой поездки на виллу Вероники Марганецци – Благостынь создал неважное первое впечатление. Пытался вести себя панибратски и даже – боже праведный! – разговаривать о делах. Шаблону пришли на ум некоторые англо-индийцы на госслужбе, иначе вполне компетентные. «Нас дискриминируют, – казалось, недовольны они, – нас презирают равно и белые, и азиаты. Очень хорошо, играть эту роль, которую мы, по общему предвзятому мнению, играем, мы будем по самую рукоятку». Сколько раз Шаблон наблюдал, как намеренно подчеркивается выговор, нарушается вкус в беседе, случаются неловкости за столом – и все ради этого?
Так и с Благостынем. «Мы все тут шпионы, одним миром мазаны» – на такой вот галс он ложился. Шаблона же интересовала только информация. Он не намеревался вводить в Ситуацию личные отношения; это бы значило заигрывать с хаосом. Благостынь, быстро сообразив, что Шаблон в итоге вовсе не Против Папства, эту свою заносчивую разновидность честности сменил на более несносное поведение. Вот, как будто допускал он, вот вам шпион, возвысившийся над политической смутой своего времени. Вот вам Макьявелли на дыбе, его скорее заботит идея, нежели сиюминутное. Соответственно, и субъективный туман, наползая, затягивал его еженедельные доклады.
– Любой рывок в сторону анархии – антихристианский, – возмутился он как-то раз, втянув Шаблона в исповедь о его теории Параклитовой политики. – Церковь в конце концов возмужала. Как юная личность, перешла она от неразборчивости в связях к авторитетности. Вы устарели почти на два тысячелетия.
Пожилая дама старается замазать пылкую юность? Ха!
Вообще-то, Благостынь как источник был идеален. Мальта все-таки остров римско-католический, и у отца имелись все возможности добывать за пределами исповедальни достаточно информации, дабы прояснить (как минимум) представления о любой недовольной группировке на острове. Хотя Шаблон был не очень доволен качеством его отчетов, их количества хватало. Но что же тогда вообще вызвало его жалобу Манго Снопсу? Чего он боится?
Ибо дело тут было вовсе не в любви к интригам и политиканству. Если он и верил в авторитет Церкви, институций, то, быть может, четыре года в изоляции, вне приостановки мира, от которой не так давно содрогался остальной Старый Свет, этот карантин, возможно, и привел его к некой вере в то, что Мальта – зачарованный круг, некая стабильная вотчина мира.