— Не печалься.
— Все печальны, Бренда.
— Мы печальны, Бенни. — И она хрипловато рассмеялась, быстро опьянев от джина с терновым тоником.
Они отправились к нему, и потом она, наверное, ушла ночью, еще до рассвета. Профейн спал как сурок. Проснувшись ближе к полудню от уличного шума, он обнаружил, что лежит в кровати один. За столом сидел Мейстраль, рассматривая пестрый носок (такие обычно носят с бермудами), натянутый на лампочку под потолком.
— Я принес вино, — сообщил Мейстраль.
— Это хорошо.
Около двух они пошли в кафе позавтракать.
— Я не собираюсь до бесконечности содержать тебя за свой счет, — сказал Мейстраль.
— Мне бы надо найти работу. На Мальте нужны дорожные рабочие?
— В Пор-де-Бом строят подземный переезд под железнодорожной дорогой. Там еще требуются люди для посадки деревьев вдоль шоссе.
— Я ничего не знаю, кроме дорожных работ и канализации.
— Канализации? В Марсе строят новую насосную станцию.
— А иностранцев берут на работу?
— Наверное.
— Тогда посмотрим.
Вечером Бренда надела пестрые шорты и черные носки.
— Я пишу стихи, — заявила она.
Они сидели у нее в комнате в скромной гостинице у подножия большого холма.
— Здорово, — сказал Профейн.
— Я — воплощенье двадцатого века, — начала декламировать Бренда. Профейн откатился в сторону и вперил взгляд в узор на ковре.
— Я — рэгтайм и танго; я прямой шрифт, геометрия в чистом виде. Я — бич из волос юной девы, я — искусно сплетенная цепь упадочной страсти. Я — безлюдный вокзал в каждой столице Европы. Я — Улица с рядами унылых казенных домов; café-dansant, заводная кукла, играющий джаз саксофон; парик солидной туристки, резиновый бюст педераста, дорожный будильник, который всегда отстает или спешит и звонит всякий раз по-другому. Я — мертвая пальма, пара бальных туфель негра-танцора, иссякший фонтан на исходе сезона. Я — собрание всех аксессуаров ночи.
— Звучит неплохо, — сказал Профейн.
— Не знаю. — Бренда сделала бумажный самолетик из листка со стихами и запустила его в облачко сигаретного дыма. — По-моему, обычный студенческий стишок, насквозь фальшивый. Начиталась книжек по спецкурсам. Думаешь, в этом что-то есть?
— Да.
— Ты успел гораздо больше. Парням это легче.
— Что?
— У тебя такой богатый жизненный опыт. Мне бы такой.
— Зачем?
— Жизненный опыт, ведь это так важно. Разве ты ничему не научился?
На что Профейн, не задумываясь, ответил:
— Нет, по правде говоря, ни черта я ничему не научился.
Какое-то время они сидели молча. Потом Бренда предложила:
— Пойдем прогуляемся.
Когда они вышли на улицу, ведущую к морю, Бренда неожиданно схватила Бенни за руку и побежала. Дома в этой части Валлетты еще не были восстановлены, хотя после войны минуло уже одиннадцать лет. Улица, однако, была ровной и чистой. Держась за руку Бренды, с которой он познакомился только вчера, Профейн бежал по улице. Вскоре в полной тишине в Валлетте внезапно погас свет: и в окнах домов, и на улицах. Профейн и Бренда продолжали бежать в ночь, вдруг ставшую абсолютно черной; лишь инерция несла их к оконечности Мальты и лежащему вокруг Средиземному морю.
Эпилог 1919
Зима. Зеленая шебека299 с носовым украшением в виде богини плотской любви Астарты, меняя галс, медленно входила в Большую Гавань. Хмурое небо, желтые бастионы, мавританский — по виду — город. Ну, что еще сказать навскидку? На своем веку старый Стенсил повидал десятка два городов, но в юности он не замечал в них никакой романтики. Однако сейчас, словно пытаясь наверстать упущенное, он вдруг проникся романтической тоской, нахмурившись под стать небу.
Нахохлившись по-птичьи в своем клеенчатом дождевике, он стоял на корме и, прикрывая зажженную спичку от ветра, пытался раскурить трубку. Какое-то время на высоком берегу был виден форт Святого Анжело; его желтоватые стены будто окутаны неземной тишиной. На траверзе постепенно возник корабль его величества «Эгмонт»; похожие на сине-белых кукол моряки, дрожа — несмотря на июнь — от гулявшего над Гаванью ветра, собирались драить палубу, надеясь, что хотя бы работа поможет им согреться в это промозглое утро. Лицо Стенсила вытягивалось все больше по мере того, как шебека совершала, казалось, полный поворот кругом: мечта Великого Магистра, Ла Валлетта, уступила место форту Святого Эльма на фоне Средиземного моря, а затем, сменяя друг друга, последовали Рикасоли, Витториоза, судоремонтные доки. Хозяин судна Мехмет обругал рулевого, и Астарта — неодушевленная фигура на бушприте — устремила алчный взор на город, как будто он был спящим мужчиной, а она — суккубом, вознамерившимся его соблазнить. Мехмет подошел к Стенсилу.
— В странном доме живет Мара, — произнес Стенсил. Ветер теребил седеющую прядь на лбу, проникая почти до корней волос. Стенсил сказал это городу, а не Мехмету, но хозяин понял, что он имел в виду.
— Каждый раз, подходя к Мальте, — сказал он на левантийском наречии, — я чувствую одно и то же. Как будто над этим морем царит великий покой, а остров — его средоточие. Я словно возвращаюсь в место, куда неизбывно стремится моя душа, — Он прикурил сигарету от трубки Стенсила. — Но это обман. Этот город изменчив. Берегись его.
Стоявший на причале здоровенный детина принял швартовы. Сказал «салам алейкум», Мехмет ответил. На севере над Марсамускетто громадной стеной нависла туча, которая, казалось, вот-вот обрушится на город. Мехмет прошел по судну, подгоняя пинками матросов. Они полезли друг за другом в трюм и начали вытаскивать на палубу груз: несколько живых коз, мешки с сахаром, сушеный эстрагон из Сицилии, бочки с солеными сардинами из Греции.
Стенсил собрал свои вещи. Дождь пошел сильнее. Стенсил раскрыл большой зонтик и, стоя под ним, принялся разглядывать район доков. «Что ж, ждать вроде больше нечего», — подумал он. Мрачные матросы скрылись в трюме. Прошлепав по мокрой палубе, к нему подошел Мехмет.
— Фортуна, — сказал он.
— Изменчивая богиня. — Парень, принявший швартовы, сидел на свае, насупившись, как мокрая морская птица, и смотрел вдаль. — Вот так солнечный остров, — усмехнулся Стенсил. Его трубка еще не погасла. Пуская клубы белого дыма, он распрощался с Мехметом, закинул сумку на плечо и двинулся на берег по шаткому трапу, балансируя зонтиком, как заправский канатоходец. «Вот уж действительно, — подумал он. — О какой безопасности можно говорить на этом берегу? А на любом другом?»
Проезжая в такси по мокрой от дождя Страда Реале, Стенсил не заметил никаких признаков праздничного веселья, характерных для прочих европейских столиц. Может, все дело в дожде. Как бы то ни было, он испытал облегчение. За прошедшие семь месяцев Стенсилу порядком надоели песни, флаги, парады, случайные любовные связи, шумные толпы — вполне естественная реакция гражданского населения на перемирие или окончание войны. Даже в прежде спокойных кабинетах Уайтхолла стало невыносимо. Ничего себе перемирие!
«Я не совеем понимаю вашу позицию, — сказал Стенсилу его тогдашний начальник Каррузерс-Пиллоу. — Это и в самом деле перемирие».
Стенсил пробормотал что-то насчет нестабильного положения. Что еще он мог сказать Каррузерс-Пиллоу, который и на самую бредовую записку министра иностранных дел взирал, словно Моисей на скрижали с десятью божественными заповедями. Разве договор о прекращении огня не был подписан законными главами правительств? Разве после этого не наступил мир? Спорить с ним себе дороже. Поэтому в то ноябрьское утро они молча стояли у окна, наблюдая, как фонарщик гасит фонари в парке Сент-Джеймс, как будто возникнув из Зазеркалья тех времен, когда виконт Грей,300 возможно, стоя у этого самого окна, произнес свою знаменитую фразу о том, что свет померк во всей Европе. Стенсил, разумеется, не видел особой разницы между этим образом и самим событием, но понимал, что в данном случае лучше не тревожить пребывающего в состоянии эйфории шефа. Пусть несчастный простак продолжает витать в облаках. Сам же Стенсил сохранял угрюмое выражение лица, которое, впрочем, воспринималось окружающими как выражение несказанной радости.
Помощник губернатора Мальты, лейтенант Манго Шивз направил в Уайтхолл доклад о растущем недовольстве среди различных слоев населения — полицейских, университетских студентов, чиновников, докеров. За всем этим стоял «Доктор» — инженер Э. Мицци,301 главный организатор беспорядков. Жупел для губернатора, генерал-майора Хантера-Блэра, — предположил Стенсил, понимая, однако, что, скорее всего, этот Мицци был политическим деятелем, энергичным, хотя и несколько старомодным приверженцем макиавеллизма, которому удалось сохранить убеждения до 1919 года. Стенсил и сам с некоторой тоской мог бы гордиться подобной верностью идеалам. Разве не таким же идеалистом был его славный товарищ Порпентайн двадцать лет назад в Египте? Ведь он тоже был родом из той эпохи, когда было не столь важно, на чьей ты стороне: значение имело лишь само противостояние, испытание virtù, как в крикете. Стенсил застал последних представителей старой школы.
Что ж, это действительно был шок; даже Стенсил испытал шок. Десять миллионов погибших и по крайней мере вдвое больше раненых. «Но мы, старые вояки, — продолжил Стенсил мысленный диалог с Каррузерс-Пиллоу, — достигли той точки, когда уже невозможно отказаться от укоренившихся привычек. И мы вправе считать и можем заявить, что эта бойня, которая только что утратила всякий смысл, по сути ничем не отличается от франко-прусского конфликта, Суданской кампании и даже Крымской войны.302 В нашей работе, пожалуй, не обойтись без обмана — в интересах дела, скажем так. Но обман куда благороднее унизительного бегства в розовые мечты — не стоит уповать на всеобщее разоружение, Лигу Наций или универсальное право. Десять миллионов мертвых. Газ. Пашендейл.