— Может, его принесло приливом?
— Пойми, они не хотели, чтобы труп уплыл в море. Изощренное исполнение заказа рассчитано на публику, иначе в этом нет смысла.
Что творится, сказал Стенсил воображаемому двойнику. Раньше методы были цивилизованными.
В Валлетте нет времени. Нет истории, вся история сжата в один миг…
— Сядь, Сидней. Сюда. — Рюмка бренди, несколько легких пощечин.
— Все, все. Уймись. Это от погоды. — Демивольт вскинул брови и отошел к давно остывшему камину. — Итак, как тебе известно, мы потеряли Фэйринга и можем потерять Мейстраля. — Он вкратце рассказал о визите Карлы.
— Священник…
— Как я и думал. И у нас больше нет своего человека на вилле.
— Разве что один из нас закрутит роман с Ла Манганезе; другого выхода я не вижу.
— Вряд ли ее привлекают мужчины нашего возраста.
— Да я просто шучу.
— Она странно на меня посмотрела. Тогда, в церкви.
— Кобель старый. Хоть бы словом обмолвился, что тайком бегал к ней на свидания в церковь. — Попытался разрядить обстановку. Не получилось.
— Сейчас все настолько ухудшилось, что любые действия с нашей стороны требуют немалой смелости.
— А может, глупости. Но противостоять ей в открытую… Я, конечно, оптимист, сам знаешь.
— А я пессимист. Это позволяет нам сохранять равновесие. Возможно, я просто устал. Но продолжаю считать, что положение отчаянное. Если они нанимают бандитов, то, значит, скоро с их стороны последуют еще более активные действия.
— В любом случае надо ждать. Посмотрим, что предпримет Фэйринг.
У пришедшей весны был пламенно-страстный язычок. Когда Стенсил свернул на юго-восток от Страда Реале и поднялся на холм к церкви Фэйринга, Валлетта казалась разморенной и уступчивой. В церкви было пусто, и тишину нарушал лишь храп в исповедальне. Стенсил стал на колени и грубо растолкал священника.
— Она может открывать здесь свои секреты, — ответил Фэйринг, — а я нет.
— Вы знаете, что представляет из себя Мейстраль, — сердито сказал Стенсил, — и скольким господам он служит. Неужели не можете успокоить девчонку? Разве в иезуитском колледже не обучают всяким месмерическим штучкам? — Он тут же пожалел об этих словах.
— He забывайте, что я уезжаю, — последовал холодный ответ. — Обратитесь к моему преемнику, отцу Аваланшу. Возможно, ваши наущения склонят его предать Господа, святую церковь и собственную паству. А во мне вы ошиблись. Я следую велениям своей совести.
— Черт вас разберет, — взорвался Стенсил. — Ваша совесть податлива, как каучук.
— Разумеется, мне нетрудно сказать ей, — продолжил он после паузы, — что всякие резкие действия с ее стороны могут, например, угрожать благополучию ребенка, и потому греховны.
Гнев испарился. Стенсил вспомнил, что помянул черта.
— Простите, святой отец.
— Не могу, — хихикнул священник. — Вы принадлежите к англиканской церкви.
Женщина подошла так тихо, что Стенсил с Фэйрингом подскочили, когда она заговорила:
— А вот и мой противник.
Этот голос, этот голос… Разумеется, он его узнал. Пока монах — столь изворотливый, что даже сумел скрыть удивление, — представлял их друг другу, Стенсил внимательно вглядывался в ее лицо, словно ждал, что оно выдаст какую-то тайну. Но она носила изящную шляпку с вуалью, и лицо выглядело таким же заурядным, как лицо любой благовоспитанной женщины, проходящей по улице. Рука в перчатке, открытая до локтя, была унизана браслетами и казалась твердой.
Итак, она пришла сама. Стенсил, держа данное Демивольту слово, ждал, что́ предпримет Фэйринг.
— Мы уже встречались, синьорина Манганезе.
— Во Флоренции, — прошелестел голос из-под вуали. — Помните? — Она повернула голову. В волосах под шляпкой виднелся гребень из слоновой кости, на котором были вырезаны пять распятых фигурок в шлемах с искаженными мукой лицами.
— Да.
— Я специально взяла гребень. Знала, что вы будете здесь.
Именно в этот момент Стенсил заподозрил, что от него зависит очень мало и уже не важно, придется ему предать Демивольта или нет, поскольку, что бы ни произошло в июне, вряд ли он может предотвратить осуществление непостижимых целей Уайтхолла или как-то повлиять на них. То, что он считал развязкой, оказалось лишь двадцатилетним перерывом. Он понял, что нет смысла спрашивать, следила она за ним или их свела некая третья сила.
В «бенце», по дороге на ее виллу, Стенсил не выказывал обычной автобоязни. Зачем? Ведь они встретились, пройдя тысячами разных улиц, чтобы вновь войти рука об руку в оранжерею флорентийской весны; чтобы с высокой точностью герметически замкнуть (с внешней или с внутренней стороны) участок, где все произведения искусства застыли на грани засыпания и пробуждения; где все тени чуть-чуть удлиненны, хотя ночь так и не наступает, и вся душа объята глубокой ностальгической тишиной. Все лица — плоские маски, а сама весна — ощущение долгой усталости в ожидании лета, которое, как и ночь, не наступит никогда.
— Мы с тобой на одной стороне, верно? — Она улыбнулась. Они праздно сидели в темнеющей гостиной и смотрели через окно в никуда, поскольку на море была ночь. — И цель у нас одна: не пустить итальянцев на Мальту. Пока что определенные круги в Италии не могут позволить себе открыть этот второй фронт.
И эта женщина дала добро на зверское убийство старьевщика Дупиро, любовника своей служанки. Я отдаю себе в этом отчет.
Ни в чем ты не отдаешь себе отчета. Бедный старикашка.
— Но наши средства различны.
— Пусть у пациента наступит кризис, — сказала она. — Мы должны спровоцировать лихорадку. И победить болезнь как можно быстрее.
— Любым способом. — Невеселый смех.
— Твой способ дает им возможность оттягивать поражение. А мои наниматели идут к цели прямо. Никаких обходных путей. Сторонники аннексии составляют в Италии маленькую, но докучливую группировку.
— Полный переворот, — ностальгическая улыбка, — вот твой путь, Виктория. — Во Флоренции, во время кровавой демонстрации перед Венесуэльским консульством, он оттащил ее от безоружного полицейского, которому она драла лицо отточенными ногтями. Бешеная истеричка, клочья содранной кожи. Бунт был ее стихией, как и эта темная комната, почти вся заполненная жутковатыми предметами. V. каким-то магическим способом соединила в себе две крайности: улицу и оранжерею. Она его пугала.
— Рассказать, где я побывала после нашего последнего уединения?
— Нет. Зачем об этом рассказывать? Не сомневаюсь, что в каждом городе, куда направлял меня Уайтхолл, я постоянно сталкивался с тобой или со следами твоей работы. — Он добродушно хмыкнул.
— Как приятно заглянуть в Ничто. — Ее лицо (не часто доводилось ему видеть его таким) было спокойным, живой глаз казался столь же мертвым, как искусственный с циферблатом вместо радужной оболочки. Искусственный глаз его не смущал, равно как и вставленный в пупок звездообразный сапфир. Хирургия бывает и такой. Еще во Флоренции (гребень, который она не позволяла ему ни вынимать, ни трогать) он заметил, что она просто обожает вставлять в тело частицы инертной материи.
— Смотри, какие у меня милые туфельки, — сказала она, когда он, став на колени, снял их. — Вот если бы у меня была такая ступня. Ступня из золота и янтаря, где вены вырезаны, а не выступают барельефом. Одна и та же ступня — это так скучно; можно только менять туфли. А вот если бы у девушки был — ах! — полный набор или целый гардероб восхитительных ступней разных цветов, размеров и форм…
Девушка? Да ей уже под сорок. Впрочем, что конкретно изменилось в ней, помимо тела, в котором стало больше неживой материи? Похожа ли она на ту пышку, которая соблазнила его двадцать лет назад на кожаной кушетке Флорентийского консульства?
— Мне пора, — сказал он.
— Мой преданный опекун отвезет тебя. — В дверях, словно по мановению волшебной палочки, возникло изуродованное лицо. Оно не выказало никаких эмоций, увидев их вместе. Возможно, любое движение лицевых мышц вызывало резкую боль. В ту ночь свет фонаря создал иллюзию мимики, но теперь Стенсил увидел, что это лицо застыло, словно посмертная маска.
В автомобиле на обратном пути в Валлетту оба не произнесли ни слова, пока не подъехали к городу.
— Не смейте ее трогать, ясно?
Стенсил повернул голову, и внезапно его осенило:
— Вы молодой Гадрульфи… Годольфин, верно?
— У каждого из нас есть к ней свой интерес, — сказал Годольфин. — Я ее слуга.
— В каком-то смысле я тоже. Никто ее не обидит. Ее невозможно обидеть.
В преддверии июньской Ассамблеи события стали приобретать более или менее осмысленный характер. Если Демивольт и заметил в Стенсиле какие-то перемены, то виду не подавал. Мейстраль продолжал слать отчеты, жена его помалкивала; ребенок, который предположительно зрел в ее чреве, тоже обещал поспеть к июню.
Стенсил часто встречался с Вероникой Манганезе. Вряд ли это объяснялось ее мистической «властью» над ним; она не пыталась удержать какие-либо секреты в тайне от своего лысеющего собеседника и не привлекала его сексуально. Скорее, причиной тому была ностальгия — самый неприятный из побочных эффектов приближающейся старости. Тоска по прошлому была столь сильна, что Стенсилу становилось все труднее жить в реальности настоящего момента, который он считал таким важным с политической точки зрения. Вилла в Слиеме все чаще оказывалась приютом вечерней меланхолии. Болтовня с Мехметом и сентиментальные попойки с Демивольтом вкупе с разнообразными уловками Фэйринга и намеками Карлы Мейстраль на врожденную гуманность, от которой он отрекся, поступая на службу, — все это подтачивало и подрывало ту доблесть (virtù), которую он еще не растратил за шестьдесят лет жизни, и делало его дальнейшее пребывание на Мальте практически бесполезным. Этот остров — опасная трясина, прикинувшаяся зеленой лужайкой.
Вероника была очень мила. Встречаясь со Стенсилом, она посвящала ему все свое время. Они ни о чем заранее не договаривались, ни о чем не шептались, не обменивались впопыхах записками — просто вновь и вновь входили в свое оранжерейное время, словно оно отмерялось бесценными старинными часами, которые можно было занести и установить на любой час, как заблагорассудится. Ибо в конце концов они достигли отчуждения от времени, сродни отчуждению Мальты от всеобщей истории, в которой причина предшествует следствию.