Синьор Мантисса всплескивал руками, гримасничал, тряс золотоволосой головой и корчился, как бабочка на булавке.
— Certo io,127 — наконец удалось ему сказать, — конечно, синьор коммендаторе… мышление военного человека… действовать напрямик, конечно… но в деле столь деликатного свойства…
— Ха, — Гаучо убрал штопор и сел, не сводя глаз с синьора Мантиссы.
Кончился дождь, выглянуло солнце. Мост вновь заполнился туристами, потянувшимися обратно в отели района Лунгарно. Чезаре благожелательно взирал на них. Все трое посидели молча; потом заговорил Гаучо — спокойно, но с большой внутренней силой и страстностью:
— В прошлом году в Венесуэле было не так. И в Америке тоже все шло иначе. Не было никаких ухищрений и сложных маневров. Конфликт был ясен: мы жаждали свободы, а нам ее давать не хотели. Свобода или рабство, всего два слова, дружище-иезуит. И не нужно никаких фраз, трактатов, нравоучений или брошюр на темы политической справедливости. Мы знали, где стоим и где однажды будем стоять. И когда пришло время драться, мы тоже действовали открыто и прямо. Вам кажется, что у вас такая же гибкая тактика, как у Макиавелли. Вы читали его рассуждения про льва и лису, но ваш изворотливый ум увидел только лису.128 А куда делись сила, агрессивность и врожденное благородство льва? Что это за эпоха, когда стоит лишь отвернуться, и каждый норовит нанести удар в спину?
Синьор Мантисса сумел до некоторой степени восстановить душевное равновесие.
— Разумеется, нужны и лев, и лиса, — примирительно произнес он. — Поэтому я и выбрал сотрудничество с вами, коммендаторе. Вы лев, а я, — скромно, — очень маленькая лиса.
— А он свинья, — рыкнул Гаучо, хлопая Чезаре по плечу. — Браво. Прекрасный кадр.
— Свинья, — радостно подтвердил Чезаре, пытаясь сцапать бутылку.
— Не надо, — остановил его Гаучо. — Синьор тут изо всех сил тщится построить карточный домик. Мне вовсе не хочется в нем жить, но я не могу позволить вам напиться и свести обсуждение к пьяной болтовне. — Он повернулся к синьору Мантиссе. — Нет, — продолжил Гаучо, — вы неверно толкуете Макиавелли. Он был апостолом свободы, свободы для всех людей. Разве можно, прочитав последнюю главу «Государя»,129 сомневаться в том, что Макиавелли жаждал увидеть объединенную и республиканскую Италию? Вот здесь, — Гаучо показал на левый берег в зареве заката, — здесь он жил и мучился под гнетом власти Медичи. Они были лисицами, и он их ненавидел. Призвать льва, воплощающего власть, поднять Италию и навеки загнать в норы всех лисиц — вот его последний призыв. Его моральные принципы были такими же простыми и честными, как мои собственные убеждения или принципы моих товарищей в Южной Америке. И теперь, под его знаменем, вы намерены увековечить мерзкое коварство Медичи, которые так долго подавляли свободу именно в этом городе. Я навеки обесчещу себя, согласившись сотрудничать с вами.
— Если коммендаторе, — синьор Мантисса вновь болезненно улыбнулся, — может предложить иной план, мы были бы счастливы…
— Конечно, у меня есть иной план, — перебил Гаучо. — Единственно возможный. Так, у вас есть карта? — Синьор Мантисса с готовностью извлек из внутреннего кармана лист бумаги с карандашным наброском. Гаучо с сомнением воззрился на схему. — Итак, это галерея Уффици, — произнес он. — Никогда там не бывал. Но думаю, придется пойти, ознакомиться с территорией. А где объект?
Синьор Мантисса указал в левый нижний угол.
— Зал Лоренцо Монако, — пояснил он. — Ситуация такова. У меня уже есть дубликат ключа от главного входа. Три главных коридора: восточный, западный и соединяющий их короткий южный. Из западного коридора — номер три — мы входим в маленький проход, обозначенный как «Ritratti diversi».130 В конце, вот здесь, находится единственный вход в галерею. Она висит на западной стене.
— Единственный вход — это также и единственный выход, — заметил Гаучо. — Плохо. Тупик. Чтобы выйти из здания, придется идти через весь восточный коридор к лестнице, ведущей на Пьяцца-делла-Синьория.
— Есть лифт, — воскликнул синьор Мантисса. — На нем можно попасть в проход, который выводит в Палаццо Веккьо.
— Лифт, — презрительно усмехнулся Гаучо. — Ничего другого от вас я и не ждал. — Он подался вперед и оскалил зубы. — Ваше предложение — это пример полного идиотизма: пройти один коридор, затем другой, половину третьего, выйти в тупик и вернуться обратно тем же путем, которым пришли. Расстояние… — он быстро подсчитал, — примерно шестьсот метров, и при каждом проходе через галерею или повороте за угол вы рискуете нарваться на охрану. Но даже этого вам мало. Вам нужен еще и лифт.
— И помимо прочего, — вставил Чезаре, — она такая большая…
Гаучо сжал кулак:
— Насколько большая?
— Сто семьдесят пять на двести семьдесят девять сантиметров, — признался синьор Мантисса.
— Capo di minghe!131 — Гаучо откинулся назад и потряс головой. С видимым усилием взял себя в руки и обратился к синьору Мантиссе. — Я человек отнюдь не маленький, — терпеливо объяснил он, — Собственно, я довольно высокий. И крупный. Сложением я подобен льву. Возможно, это отличительная черта моей расы. Я родом с севера, и, наверное, в этих жилах есть доля немецкой крови. Немцы, как правило, выше представителей латинской расы. Выше и крупнее. Вероятно, когда-нибудь я обрасту жиром, но сейчас это тело сплошь состоит из мускулов. Итак, я человек крупный, согласны? Хорошо. Тогда позвольте сообщить, — он резко повысил голос, — что под этим растреклятым Боттичелли найдется место не только для меня и для самой толстой шлюхи во Флоренции, но и для ее слонихи-мамочки. Объясните, ради всего святого, как вы собираетесь пройти триста метров с этой хреновиной? Сунете ее в карман?
— Тише, коммендаторе, — взмолился синьор Мантисса. — Вас могут услышать. Это мелочи, заверяю вас. Предусмотренные. Цветочник, у которого вчера побывал Чезаре…
— Цветочник. Цветочник. Вы еще и цветочника сюда приплели. Может, проще было бы опубликовать свой план в вечерних газетах?
— Но он абсолютно надежен. Он всего лишь обеспечит дерево.
— Дерево!
— Багряник, дерево Иуды. Маленькое, метра четыре, не больше. Чезаре работал все утро и выдолбил ствол. Поэтому надо приступить к осуществлению плана как можно скорее, пока не увяли лиловые цветочки.
— Простите, если я сейчас ляпну несусветную глупость, — сказал Гаучо, — но, если я правильно понял, вы хотите свернуть «Рождение Венеры», сунуть его в полый ствол вашего Иудиного дерева, тащить на себе триста метров мимо целой армии охранников, которые вскоре обнаружат пропажу, и вынести на Пьяцца-делла-Синьория, где затем предполагаете затеряться в толпе?
— Именно так. И лучше всего это сделать ближе к вечеру…
— A rivederci.
Синьор Мантисса вскочил на ноги.
— Умоляю, коммендаторе, — воскликнул он. — Aspetti.132 Мы с Чезаре переоденемся рабочими, понимаете? В галерее Уффици сейчас ремонт, нас никто не заподозрит…
— Простите, — сказал Гаучо, — вы оба психи.
— Но без вашей помощи нам не обойтись. Нам нужен лев, стратег, специалист в области военной тактики…
— Прекрасно. — Гаучо развернулся и башней навис над синьором Мантиссой. — Предлагаю следующее. В зале Лоренцо Монако есть окна, верно?
— С толстыми и частыми решетками.
— Не важно. Бомба, маленькая бомба — это я вам обеспечу. Каждый, кто попытается помешать, устраняется силой. Через окно можно выйти неподалеку от почтамта. Где будет ждать баржа?
— Под мостом Святой Троицы.
— Четыреста — пятьсот ярдов вдоль Арно. Можно захватить карету. Пусть баркас ждет сегодня в полночь. Вот мое предложение. Вы его либо принимаете, либо нет. Перед ужином я иду в Уффици, провожу рекогносцировку. Потом до девяти сижу дома, мастерю бомбу. Затем иду в забегаловку к Шайсфогелю. К десяти сообщите ваше решение.
— Но как же дерево, коммендаторе? Оно стоит почти двести лир.
— В задницу ваше дерево. — И, четко выполнив поворот кругом, Гаучо зашагал по направлению к правому берегу.
Над Арно висело заходящее солнце. Косые лучи окрашивали увлажнившиеся глаза синьора Мантиссы в бледно-розовый цвет, и казалось, что из них вместе со слезами изливается выпитое вино.
Чезаре позволил себе утешающе приобнять тонкие плечи синьора Мантиссы.
— Все будет хорошо, — успокоил он. — Гаучо — варвар. Слишком долго жил в джунглях. Ему не понять.
— Она так красива, — прошептал синьор Мантисса.
— Davvero.133 Мне она тоже нравится. Мы с вами союзники в любви.
Синьор Мантисса не ответил. И через некоторое время потянулся за вином.
Мисс Виктория Рен, родом из Лардвика-на-Фене в графстве Йоркшир, недавно провозгласившая себя гражданкой мира, совершала акт покаяния, благочестиво преклонив колени у передней скамьи в церкви на Виа-делло-Студио. Часом ранее на Виа-деи-Веккьетти она увидела юного толстяка англичанина, выделывавшего курбеты в экипаже, и ее посетили непристойные мысли, в которых Виктория теперь искренне раскаивалась. В свои девятнадцать лет она уже имела на счету один серьезный роман: прошлой осенью в Каире она соблазнила некоего Гудфеллоу, агента Британского Министерства иностранных дел. Но у юности короткая память, и его лицо уже было забыто. Впоследствии оба, не задумываясь, списали потерянную невинность Виктории на бурные чувства, которые обычно разгораются во время обострения международной ситуации (дело было в момент Фашодского кризиса). Сейчас, шесть или семь месяцев спустя, Виктория затруднялась определит