— Слушай, Руни, — сказала Паола, — я много об этом читала и выяснила, что о мальтийцах никто толком ничего не знает. Мы сами считаем себя чистой расой, а европейцы причисляют нас к семитам, хамитам, потомкам смешанных браков североафриканцев или турков и еще Бог знает к кому. Но здесь, для МакКлинтика и всех прочих, я негритянка по имени Руби. — Уинсам фыркнул. — Будь другом, не выдавай меня — ни им, ни ему.
— Я никому не скажу, Паола. — Тут вернулся МакКлинтик. — Ладно, ребятки, вы не против заехать за моей подружкой?
— За Рэйчел? — разулыбался МакКлинтик, — Славное дело.
Паола совсем сникла.
— Представляю, какой пикник мы вчетвером устроим за городом. — Это говорилось для Паолы; Уинсам окосел и уже не следил за собой. — Это будет нечто новое, свежее и чистое.
— Пожалуй, вести буду я, — решил МакКлинтик. Таким образом ему удастся сосредоточиться и немного прийти в себя, а за городом дело пойдет легче. Тем паче что Руни совсем пьян. Даже больше, чем кажется.
— Веди, — устало согласился Уинсам. Господи, только бы она была дома. И всю дорогу до 112-й улицы (МакКлинтик жал на всю катушку) он размышлял, что будет делать, если не застанет Рэйчел.
Рэйчел не было. Дверь не заперта, записки нет. Обычно она не забывала черкнуть пару слов. И обычно запирала дверь. Уинсам вошел в квартиру. Две-три зажженных лампы. И никого.
Лишь комбинация валяется на кровати. Уинсам взял в руки черный гладкий шелк. Ночнушка-шелковушка, подумал он и поцеловал комбинацию в левую грудную чашечку. Зазвонил телефон. Уинсам не стал брать трубку. Но в конце концов решил ответить.
— Где Эстер? — задыхаясь спросила Рэйчел.
— Хорошее у тебя белье, — сообщил Уинсам.
— Спасибо. Она не приходила?
— Девушки, которые носят черное белье, опасны.
— Потом, Руни. Она унеслась, будто ей вожжа под хвост попала. Посмотри, там записки нет?
— Поехали со мной в Ленокс, в штат Массачусетс.
Вздох безграничного терпения.
— Нет там записки. Ничего нет.
— Ты посмотри, посмотри. Я в метро.
Пылает август в Новом Йорке, — (запел Руни), —
Поедем в Ленокс, не грусти,
Не бей меня отказом горьким,
Сказав, как всем: «Прощай, прости».
(Припев, в темпе бегин244):
В том краю, где прохладные ветры гуляют по улицам
узким.
Миллионы теней пуритан по извилинам мозга бредут,
Но лишь бостонский грянет мотив — и член встанет
ракетой в миг пуска,
Жизнь — мечта, и плевать на богему, легавых и тюрем уют.
Город Ленокс прекрасен, ты вдумайся, Рэйчел,
Наедим мы там задницы нечеловечьи —
Не бывало такого у нас никогда.
Будет там мой Уолден, а я, как Джон Олден,245
Облысею и слюни пускать нежно в полдень
Стану рядом с тобой. Ну и пусть, ерунда.
Слушай, Рэйчел,
(прищелкивая пальцами на первую и третью долю)
уедем со мной навсегда.
Рэйчел бросила трубку на полуслове. Уинсам остался сидеть у телефона с комбинацией в руках. Просто сидел.
Эстер и впрямь попала вожжа под хвост. А задница у нее была весьма чувствительная. Незадолго до разговора с Уинсамом Эстер сидела в прачечной и плакала; там Рэйчел ее и нашла.
— Что такое? — спросила она. Эстер заскулила громче. — Детка, — ласково сказала Рэйчел, — рассказывай.
— Отвали на фиг. — И Рэйчел пришлось бегать за ней между стиральными машинами и центрифугами, то и дело путаясь в сохнущих простынях, ковриках и лифчиках.
— Слушай, я ведь просто хочу тебе помочь. — Эстер боролась с простыней. Рэйчел беспомощно стояла посреди темной прачечной и взывала к подруге. В этот момент взбесилась стиральная машина в соседней комнате, и через дверь прямо им под ноги хлынул поток мыльной воды. Рэйчел выругалась, сбросила туфли, подоткнула юбку и помчалась за шваброй.
Не прошло и пяти минут после начала уборки, как Хряк Бодайн сунул голову в дверь.
— Неправильно драишь, — заявил он. — Где тебя учили так возить шваброй?
— Ага, — зарычала Рэйчел, — тебе нужна тряпка? Сейчас получишь. — И пошла на него, размахивая шваброй.
Хряк поспешно отступил.
— Что там стряслось с Эстер? Я столкнулся с ней у выхода.
Рэйчел и сама хотела об этом знать. К тому времени, когда она закончила драить пол и, вскарабкавшись по пожарной лестнице, влезла через окно в свою квартиру, Эстер, естественно, уже исчезла.
«Слэб», — тут же подумала Рэйчел. Слэб снял трубку почти сразу.
— Если она появится, я дам тебе знать.
— Но Слэб…
— Что? — спросил Слэб.
Ничего. Бог с ним. Рэйчел повесила трубку. Хряк сидел на подоконнике. Рэйчел машинально включила ему радио. Литл Уилли Джон пел «Лихорадку».
— Так что там с Эстер? — спросила Рэйчел, чтобы хоть что-нибудь сказать.
— Это я спросил, — ответил Хряк. — Могу спорить, что она залетела.
— Спорь. — У Рэйчел заболела голова, и она ушла в ванную. Медитировать.
Их всех лихорадило.
Но на этот раз Хряк — пошлый и злорадствующий — сделал верный вывод. Когда Эстер появилась у Слэба, вид у нее был точь-в-точь как у забеременевшей фабричной работницы, белошвейки или продавщицы: спутанные волосы, опухшее лицо, набухшая грудь и слегка обозначившийся живот.
Пять минут — и Слэб завелся. Он стоял перед «Датским сыром № 56» — кривоватым куском на занимавшей всю стену картине, рядом с которой сам Слэб в своей темной одежке казался карликом, — размахивал руками и то и дело откидывал волосы со лба.
— Не мели чушь, — вещал он. — Шенмэйкер не даст тебе ни гроша. Вот увидишь. Хочешь, заключим небольшое пари? Я уверен, что у ребенка будет здоровенный крючковатый шнобель.
И Эстер заткнулась. Добрый Слэб был приверженцем шоковой терапии.
— Слушай, — он схватил карандаш, — сейчас никто не поедет на Кубу. Там, несомненно, еще жарче, чем в Новом Йорке. Одним словом, не сезон. И там Батиста, который, несмотря на все свои фашистские замашки, сделал одно поистине золотое дело: он узаконил аборты. А это значит, что у тебя будет не какой-нибудь неуклюжий коновал, а специалист, который, по крайней мере, знает, что делает. Это нормально, безопасно, законно и самое главное — дешево.
— Это убийство.
— Ты что, обратилась в католичество? Милое дело. Не знаю почему, но в эпоху Декаданса это всегда входит в моду.
— Ты знаешь, что я об этом думаю, — прошептала Эстер.
— Ладно, замнем. Хотя хотел бы я знать. — Некоторое время Слэб помалкивал, боясь растрогаться. Затем принялся что-то подсчитывать на клочке бумаги. — За три сотни, — подытожил он, — мы управимся свозить тебя туда и обратно. Включая питание, если, конечно, ты захочешь есть.
— Мы?
— Вся Шальная Братва. За неделю ты успеешь смотаться в Гавану и обратно. Станешь чемпионкой йо-йо.
— Нет.
Так они препирались, переводя разговор в плоскость метафизики, а день тем временем угасал. Оба понимали, что ничего серьезного не защищают и ничего важного не пытаются доказать. Словно пикировались на вечеринке или болтали о Боттичелли. Перебрасывались цитатами из Лигурийских трактатов,246 из Галена, Аристотеля, Дэвида Рисмана, Т. С. Эллиота.
— Откуда ты знаешь, что там уже обитает новая душа? Откуда ты знаешь, когда душа входит в плоть? Откуда ты знаешь, что у тебя самой есть душа?
— Все равно аборт — это убийство собственного ребенка.
— Ребенок, хрененок. Сейчас там лишь сложная белковая молекула, и больше ничего.
— Хоть ты и очень редко моешься, но от нацистского мыла, на которое пошла одна из шести миллионов загубленных еврейских душ, ты бы не отказался.
— Ну, ладно, — пришел в ярость Слэб, — объясни, в чем здесь связь.
После этого разговор перестал быть логичным, и стал фальшивым, но эмоциональным. Они тужились, как пьяницы перед рвотой, изрыгали всевозможные избитые истины, удивительно не подходившие к ситуации, затем огласили чердак бессвязными и бессмысленными воплями, словно пытаясь выблевать собственные внутренние органы, хотя таковые производят полезную работу, только оставаясь внутри.
Когда солнце село, Эстер прекратила разносить по пунктам ущербную мораль Слэба и, растопырив пальцы с острыми ногтями, пошла в атаку на «Датский сыр № 56».
— Давай-давай, — подбодрил Слэб. — Это улучшит текстуру. — Он уже куда-то звонил. — Уинсама нет дома. — Положил трубку, тут же нервно схватил и набрал справочную. — Где можно достать триста долларов? — спросил он. — Нет, банки уже закрыты… Я против ростовщичества. — И процитировал телефонистке что-то из «Cantos» Эзры Паунда. — А почему, кстати, все телефонистки говорят в нос? — Рассмеялся. — Ладно, как-нибудь попробую. — Эстер вскрикнула, сломав ноготь. Слэб повесил трубку. — Ответный удар, — сказал он, — Детка, нам нужны три сотни. У кого-нибудь да найдутся, это уж точно. — Он решил обзвонить всех знакомых, у которых были счета в банке. Через минуту список был исчерпан, а финансовое обеспечение поездки Эстер на юг нисколько не приблизилось. Эстер шарила по комнате в поисках бинта. В конце концов замотала палец туалетной бумагой, которую закрепила резинкой.
— Я что-нибудь придумаю, — пообещал Слэб. — Верь мне, малышка. Ведь я гуманист. — И оба понимали, что она поверит. А как же иначе? Ведь она доверчива и наивна.
Таким образом, Слэб сидел и размышлял, а Эстер мурлыкала себе под нос какую-то мелодию, помахивая в такт обернутым в бумагу пальцем, — возможно, это была старинная любовная песня. Оба ждали (хотя ни за что в этом не признались бы), когда Рауль, Мелвин и остальная Братва соберутся на очередную пьянку; а тем временем краски на громадной картине ежеминутно менялись и отражали все новые световые волны, восполняя собой последние лучи солнца.