— У них нет лиц, — сказал он Анхелю.
— Зато куча симпатичных попок, — откликнулся Анхель.
— Смотрите, смотрите, — сказал Джеронимо. Возле "Колеса Фортуны" стояли, подергиваясь под музыку, три малолетки с накрашенными губами, пустыми глазами и блестящими — словно только что с полировального станка грудями и ягодицами.
— Бенито, ты знаешь итальянский. Спроси у них, как насчет немного того…
Сзади них оркестр играл "Мадам Баттерфляй". Непрофессионально, без репетиций.
— Но ведь это не заграница, — сказал Профейн.
— Джеронимо у нас турист, — ответил Анхель. — Он хочет поехать в Сан-Хуан, жить в "Карибском Хилтоне", разъезжать по городу и разглядывать puertorriquenos.
Они медленно, вразвалку направились к девочкам. Нога Профейна попала на пустую пивную банку, и он поскользнулся. Шедшие по бокам Анхель и Джеронимо едва успели схватить его за руки. Девицы обернулись и захихикали, но их подведенные тенями глаза не выражали никакого веселья.
Анхель помахал им рукой.
— Стоит ему увидеть красивых девчонок, — промурлыкал Джеронимо, — как он становится слаб в коленках.
Девушки захихикали еще громче. В другом месте американский энсин и японская гейша пели бы под эту музыку на итальянском; в каком положении оказался бы турист, путающий языки? Девицы снялись с места, и наша троица пристроилась рядом. Они купили пива и уселись на свободную ступеньку.
— Бенни знает итальянский, — сказал Анхель. — Скажи что-нибудь по-итальянски.
— Sfacim, — произнес Профейн. Девушек это ужасно шокировало.
— У твоего друга — скверный язык, — сказала одна из них.
— Я не хочу сидеть с матершинником, — заявила другая. Она поднялась, отряхнула зад, встала на тротуаре и с глупым удивлением вылупилась на Профейна из своих темных глазниц.
— Просто его так зовут, — нашелся Джеронимо. — Я — Питер О'Лири, а это — Чейн Фергюсон. — Питер О'Лири учился с ними в школе, а сейчас заканчивал семинарию. В старших классах он был настолько непорочен, что Джеронимо с друзьями использовали его имя в разных опасных ситуациях. Один лишь Бог знает, скольких девушек лишил девственности, скольких соблазнил за пиво и скольких парней отколотил человек, носящий это имя. Чейн Фергюсон был героем вестерна, который они смотрели вчера по телевизору у Мендоза.
— Тебя на самом деле зовут Бенни Сфацим? — спросила та, что отошла на тротуар.
— Сфацименто. — По-итальянски это означает «разрушение» или «разложение». — Ты просто не дала мне закончить.
— Ну тогда нормально, — сказала она. — В этом нет ничего дурного.
Наверняка твой блестящий вихляющий зад, — подумал он, — не слишком везуч. Кто-нибудь другой вставит ей так, что она подлетит выше этих световых арок. Ей не больше четырнадцати, а она уже знает, что все мужчины — сволочи. Неплохо. Любовники и все sfacim, от которых ей еще предстоит избавляться, будут сменять друг друга, и если один из них задержится дольше и выльется в малыша — нового бродягу-блядуна, который, как и его отец, в свое время слиняет, то почему, собственно, ей это должно не нравится? — размышлял Профейн и не сердился. Он задумчиво смотрел ей в глаза, но разве можно угадать, что в них? Они, казалось, впитали в себя весь уличный свет: угольки под грилем, где жарятся сосиски, лампочные арки, выходящие на улицу окна, кончики сигар "Де Нобили", сверкающие золотом и серебром оркестровые инструменты, даже свет в глазах тех немногих туристов, которые пока сохранили невинность.
Глаза нью-йоркской женщины. Они темны, (запел он)
Как другая сторона Луны.
В них нельзя прочесть почти ничего.
В них — только вечер и сны.
По Бродвею тихо идет она
Вдали от дома и света.
Ее сердце навечно заковано в хром,
Но улыбка сладка, как конфета.
Заметит ли она на своем пути
Тех, кому некуда деться?
И того, кто оставил где-то в Буффало
Некрасивую девушку сердца?
Мертвые, как листья в Юнион Сквер
И как последний приют,
Глаза нью-йоркской женщины никогда
Слез обо мне не прольют.
Слез обо мне не прольют.
Девушка на тротуаре пыталась подергиваться в такт.
— Ну и музон — никакого бита, — сказала она. Эту песню пели во времена Великой Депрессии, в 1932 году — когда родился Профейн. Он не помнил, откуда ее знает. Если в ней и есть какой-нибудь бит, то это — стук бобов о пустое ведро где-то в Джерси. Или выданная отделом общественных работ кирка, колотящая по мостовой. Или набитый бродягами грузовой вагон на наклонной колее, через каждые тридцать девять футов отстукиващий по шпалам. А эта девушка родилась в сорок втором. У войны нет моего бита. Там сплошной шум.
Продавец цепполы через дорогу запел. Анхель и Джеронимо начали подпевать. Оркестр тоже подстроился под итальянский тенор.
Non dimenticar, che t'i'ho voluto tanto bene,
Ho saputo amar; non dimenticar…
Казалось, холодная улица тут же расцвела пением. Ему захотелось взять эту девочку за руку, отвести ее туда, где тепло и нет ветра, развернуть спиной на подшипниках ветхих каблучков и показать, что его, в конце концов, зовут Сфацим. Это желание у него то исчезало, то вновь появлялось, — желание быть жестоким. И в то же время его переполняла печаль — настолько огромная, что она вытекала из его глаз и дырявых башмаков, образуя на улице целую лужу человеческой печали, вобравшую все, что когда-либо было здесь пролито — от пива до крови, — все, кроме сострадания.
— Меня зовут Люсиль, — сказала девушка Профейну. Ее подруги тоже представились, и Люсиль подошла и села обратно на ступеньку рядом с Профейном. Джеронимо отправился купить еще пива. Анхель продолжал петь.
— Чем вы занимаетесь? — спросила Люсиль.
"Травлю небылицы девочкам, которых хочу трахнуть", — подумал Профейн. Он почесал подмышкой и сказал:
— Стреляем аллигаторов.
— Чего?
Он рассказал об аллигаторах. Анхель, воображение которого отличалось не меньшей яркостью, добавил к его рассказу деталей и красок. Сидя на ступеньке, они совместными усилиями сколотили миф. Поскольку этот миф родился не из страха перед грозой, не из снов, не из удивления по поводу того, как умирают посевы после урожая и вновь рождаются каждую весну, то есть не из чего-то перманентного, а лишь из временного интереса, — этот миф — неожиданно разбухшая импровизация — был хрупким и столь же преходящим, как оркестровые стойки и сосисочные лотки на Малберри-стрит.
Вернулся Джеронимо. Они сидели, попивая пиво, разглядывая людей и рассказывая канализационные истории. Девушкам время от времени хотелось петь. Довольно быстро они захмелели и стали по-кошачьи игривыми. Люсиль подпрыгнула и отскочила в сторону.
— Поймай меня! — крикнула она.
— О Боже! — сказал Профейн.
— Ты должен ее поймать, — пояснила одна из подружек. Анхель и Джеронимо рассмеялись.
— Я должен что? — переспросил Профейн. Двух других девушек рассердил смех, и они побежали вслед за своей подружкой.
— Догоним? — спросил Джеронимо.
Анхель отрыгнул.
— Заодно вместе с потом выгоним пиво. — Пошатываясь, они встали со ступеньки и легкой рысцой побежали по улице.
— Где они? — спросил Профейн.
— Там.
Они бежали, распихивая встречных кулаками. Кто-то замахнулся, чтобы дать Джеронимо сдачи, но промазал. Единой шеренгой они пронырнули под пустым лотком и оказались на тротуаре. Девицы неслись галопом далеко впереди. Джеронимо тяжело дышал. Они возобновили погоню, но девушки свернули в боковую улицу. Когда преследователи добежали до угла, девушек и след простыл. Следующие четверть часа они в замешательстве ходили по прилегающим к Малберри улочкам, заглядывая под машины, за телефонные столбы и под крылечки.
— Никого нет, — сказал Анхель.
Из подвальчика на Мотт-стрит доносилась музыка. Обследование обнаружило вывеску ОБЩЕСТВЕННЫЙ КЛУБ. ПИВО. ТАНЦЫ. Они спустились вниз, открыли двери и, войдя, обнаружили пивную стойку, музыкальный автомат и человек пятнадцать-двадцать подростков. Мальчики были одеты в айвилиговые костюмы, девочки — в вечерние платья. Из музыкального автомата несся рок-н-ролл. Вокруг были все те же жирные волосы и лифчики с корсажами, но атмосфера казалась теплее и напоминала сельский танцклуб.
Они продолжали стоять в дверях. Вскоре Профейн заметил Люсиль, она прыгала в центре площадки с человеком, похожим на главу правления преступной корпорации. Через плечо партнера она показала Профейну язык, и он отвернулся.
— Мне это не нравится, — услышал он чей-то голос. — Пахнет полицией. Почему бы нам не отправить его через Центральный парк. Глядишь, кто-нибудь перехватит.
Он случайно посмотрел налево и увидел гардероб. Аккуратные и одинаковые, с подбитыми симметричными плечами, на ровных рядах крючков висели две дюжины черных вельветовых курток с красными буквами на спине. "Динь-дон, — подумал Профейн. — Страна Плейбоев".
Анхель и Джеронимо смотрели в ту же сторону.
— Может, нам и впрямь?.. — спросил Анхель. Из двери на другой стороне площадки Люсиль делала Профейну знаки.
— Подождите минутку, — сказал он и, лавируя между парами, пересек площадку. Его никто не заметил.
— Почему ты так долго? — Она взяла его за руку. В комнате было темно, и он наткнулся на бильярдный стол. — Сюда, — прошептала она, растянувшись на зеленом сукне. Угловые лузы, боковые лузы и Люсиль.
— Я мог бы рассказать тебе кое-что веселое… — начал он.
— Все уже сказано, — шепотом ответила она. В тусклом свете, льющемся из-за двери, ее подведенные глаза казались частью сукна. У него было ощущение, будто поверхность стола видна сквозь ее голову. Поднятая юбка, открытый рот, белые зубы — острые, готовые вонзиться в любую мягкую часть его тела, которая окажется ближе, — да, несомненно, она будет являться ему в кошмарах. Профейн расстегнул молнию и взобрался на стол.
Вдруг из соседней комнаты раздался пронзительный визг. Кто-то ударил по музыкальному автомату. Свет погас.
— Что там? — спросила она, приподнимаясь.