цем. Ты слышал, что он говорил о льве и лисе, но сейчас твой изощренный мозг видит только лису. Что стало с силой, агрессивностью, природной знатностью льва? Что это за эпоха, когда человек становится врагом другому, только если тот стоит к нему спиной?
К синьору Мантиссе частично вернулось самообладание.
— Конечно, необходимо иметь обоих, — произнес он умиротворяюще. Поэтому я и выбрал вас в напарники, коммендаторе. Вы — лев, а я, — со скромностью в голосе, — очень маленькая лисичка.
— А он — свинья! — проревел Гаучо, хлопая Чезаре по плечу. — Браво! Прекрасный кадр!
— Свинья, — счастливо повторил Чезаре, хватая бутылку.
— Довольно, — сказал Гаучо. — Этот синьор потрудился построить для нас карточный домик. Хоть мне и не нравится в нем жить, я все же не позволю, чтобы твое пропитанное вином дыхание развалило его, пока ты что-то мямлишь с кашей во рту. — Он снова повернулся к синьору Мантиссе. — Нет, — продолжал он, — ты не истинный макиавеллианец. Он был апостолом свободы для всего человечества. Когда читаешь последнюю главу «Государя», невозможно усомниться в его стремлении к единой республиканской Италии. Как раз там, он жестом указал на левый берег, где садилось солнце, — он жил и страдал под игом Медичи. Они были лисами, и он их ненавидел. Его последняя проповедь посвящалась льву — олицетворению силы, которая поднимется в Италии и навсегда загонит всех лис в норы. Его мораль была столь же проста и честна, как у моих товарищей в Южной Америке. А сейчас под его стягом ты хочешь увековечить отвратительную хитрость Медичи, которые так долго подавляли свободу в этом самом городе. Я безвозвратно обесчещен уже одним фактом, что знаюсь с тобой.
— Если… — снова скорбная улыбка, — если коммендаторе имеет альтернативный план, мы были бы счастливы…
— Конечно имеет, — отрезал Гаучо. — План другой, он же единственный. У тебя есть карта? — Синьор Мантисса энергично извлек из внутреннего кармана сложенный карандашный рисунок. Гаучо с отвращением принялся его разглядывать. — Итак, это — Уффици, — произнес он. — Никогда там не был. Хотя следует, наверное, туда сходить — сориентироваться на месте. Где объект?
Синьор Мантисса указал на нижний левый угол.
— Зал Лоренцо Монако, — сказал он. — Здесь, видите? Мне уже сделали ключ от главного входа. Три основных коридора — восточный, западный и короткий южный между ними. Из западного коридора, номер три, мы входим в тот, что поменьше, помеченный "Ritratti diversi". В конце направо единственный вход в галерею. Она висит на западной стене.
— Единственный вход и он же — единственный выход, — произнес Гаучо. Нехорошо. Тупик. Чтобы выйти из здания, нужно пройти назад до восточного коридора и до лестницы, ведущей на Пьяцца делла Синьориа.
— Там есть лифт, на котором можно опуститься до прохода, ведущего на Палаццо Веккьо.
— Лифт, — усмехнулся Гаучо. — От тебя я другого и не ожидал. — Оскалив зубы, он наклонился вперед. — Ты и так уже предложил совершить акт наивысшего идиотизма — пройти по одному коридору, потом по другому, потом до середины третьего, а потом еще по одному до тупика и после этого вернуться тем же самым путем. Расстояние… — он быстро прикинул в уме, — около шестисот метров, полно охранников, готовых наброситься в любой момент, пока ты идешь по коридору или сворачиваешь за угол. Но даже это кажется тебе недостаточным. Ты хочешь сесть в лифт.
— Кроме того, — вставил Чезаре, — она довольно большая.
Гаучо сжал кулак.
— Сколько?
— Сто семьдесят пять на двести семьдесят девять сантиметров, — признал синьор Мантисса.
— Capo di minghe! — Гаучо откинулся назад и затряс головой. Пытаясь сдерживать свои эмоции, он обратился к синьору Мантиссе: — Я не очень маленького роста, — терпеливо принялся объяснять он. — На самом деле я даже довольно крупный. И широкий. Я сложен, как лев. Возможно, это — расовая особенность. Я родом с севера, и не исключено, что в этих венах течет германская кровь. Германцы выше латинских народов. Выше и шире. Может, когда-нибудь это тело растолстеет, но пока оно состоит из одних мускулов. Итак, я большой, non e vero? Хорошо. Тогда позвольте вам сообщить, — его голос возрастал в неистовом крещендо, — что под этим чертовым Боттичелли помещусь не только я с самой жирной флорентийской шлюхой, но там останется место и для ее слоноподобной мамаши, выполняющей роль компаньонки! Как, скажи мне ради Христа, ты собираешься идти триста метров под этой поклажей? Ты что, спрячешь ее в карман?
— Успокойтесь, коммендаторе, — взмолился синьор Мантисса. — Нас могут услышать. Это — детали, уверяю вас. Все предусмотрено. Цветочник, к которому Чезаре ходил вчера вечером…
— Цветочник? Цветочник. Вы что, посвятили его в свои тайны? Так, может, вам лучше опубликовать свои намерения в вечерних газетах?
— Но он безопасен. Он только сделает дерево.
— Дерево?
— Багряник. Небольшой, метра четыре, не выше. Чезаре работал все утро, выдалбливая ствол изнутри. Поэтому нам нужно все сделать поскорее, пока не завяли его лиловые цветы.
— Простите мою ужасную тупость, — сказал Гаучо, — но, если я правильно вас понял, вы собираетесь свернуть "Рождение Венеры" в рулон, засунуть его в пустой ствол багряника, пронести его около трехсот метров мимо армии охранников, которые к тому времени уже будут знать о краже, и выйти с ним на Пьяцца делла Синьориа, где, предположительно, вы затеряетесь в толпе?
— Именно. Ранний вечер — лучшее время для…
— A rivederci.
Синьор Мантисса вскочил на ноги.
— Прошу вас, коммендаторе, — воскликнул он. — Aspetti. Мы с Чезаре оденемся рабочими, понимаете? Уффици сейчас реставрируется, и в этом не будет ничего необычного…
— Простите, — сказал Гаучо, — но вы оба — психи.
— Но ваша помощь очень важна для нас. Нам нужен лев, искушенный в военной тактике, стратегии…
— Очень хорошо. — Гаучо вернулся и встал, словно башня, над синьором Мантиссой. — Я предлагаю вот что. В зале Лоренцо Монако есть окна, ведь так?
— На них тяжелые решетки.
— Ну и что? Бомба, небольшая бомба, я вам ее достану. Любой при попытке вмешаться будет устранен. Через окно мы попадем к Поста Сентрале. Где будет баржа?
— Под Понте Сан Тринита.
— Значит, четыреста-пятьсот ярдов по Лунгарно. Можете реквизировать экипаж. Пусть ваша баржа ждет в полночь. Это — мое предложение. Можете принимать его или нет. До ужина я буду в Уффици производить разведку. Потом до девяти я буду дома делать бомбу. Потом — в пивной Шайссфогеля. Свяжитесь со мной до десяти.
— А как же дерево, коммендаторе? Оно обошлось нам почти в двести лир.
— Выбросите его к чертовой матери. — Сделав резкий поворот кругом, Гаучо широко зашагал к правому берегу.
Солнце парило над Арно. Его угасающие лучи подкрашивали бледно-красным жидкость, собравшуюся в глазах синьора Мантиссы, как если бы выпитое им вино, переполнив туловище, начало выливаться из глаз слезами.
Чезаре утешающей рукой обнял его тонкие плечи.
— Все будет хорошо, — сказал он. — Гаучо — варвар. Он слишком долго просидел в джунглях и многого не понимает.
— Она так прекрасна, — прошептал синьор Мантисса.
— Davvero. Я тоже люблю ее. Мы — товарищи по любви. — Синьор Мантисса не ответил. Через некоторое время он потянулся за вином.
III
Мисс Виктория Рэн — не так давно считавшаяся родом из Лардвика, Йоркшир, но теперь объявившая себя космополиткой, — набожно склонила колени у заднего ряда в церкви на выезде из Виа делло Студио. Она выполняла акт покаяния. Час назад на Виа деи Веккьетти, когда она наблюдала за пухленьким английским юношей, дурачившимся в кэбе, ее посетили нечестивые мысли, и сейчас Виктория искренне сожалела об этом. В девятнадцать лет — прошлой осенью — она прошла через один серьезный роман: в Каире она соблазнила некоего Гудфеллоу, агента британского Министерства иностранных дел. Но такова пластичность молодости — Виктория уже успела забыть его лицо. Впоследствии они оба обвинили в ее дефлорации мощный эмоциональный поток, возникающий обычно в периоды международной напряженности (тогда имел место Фашодский кризис). Сейчас, шесть или семь месяцев спустя, она не смогла бы определить — что входило тогда в ее планы, а что находилось вне контроля. Эта связь была своевременно раскрыта ее овдовевшим отцом, сэром Алистером, с которым Виктория и сестренка Милдред путешествовали по Египту. И однажды днем под деревьями сада Езбекия прозвучало множество всхлипываний, слов, угроз и оскорблений, — все это в присутствии пораженной и рыдающей Милдред (один Бог знает, какие шрамы легли тогда на ее сердце). Тот разговор Виктория окончила ледяным «прощайте» и клятвой никогда не возвращаться в Англию; сэр Алистер кивнул и взял Милдред за руку. Никто из них не обернулся.
Средства на жизнь доставались ей легко. Благоразумными сбережениями Виктория скопила около четырехсот фунтов — от виноторговца на Антибах, польского лейтенанта-кавалериста в Афинах и римского дельца по картинам. Она приехала во Флоренцию договориться о покупке небольшого салона кутюрье на левом берегу. У нее, молодой предпринимательницы, появились даже некоторые политические убеждения: она начинала ненавидеть анархистов, фабианцев и, почему-то, графа Роузбери. С тех пор, как ей исполнилось восемнадцать, она несла свою невинность, словно свечку под неокольцованной рукой — по-детски пухлой и нежной: от всех пороков ее спасали маленький рот, девичье тело и искренние глаза — всегда столь же честные, как во время акта покаяния. Итак, она опустилась на колени; на ней не было никаких украшений, кроме гребня, выглядывающего из по-английски роскошных каштановых волос. Гребень слоновой кости, пять зубцов — пять распятий, у каждого из которых — одна общая рука. Они не имели отношения к религии, а были солдатами британской армии. Она купила этот гребень на одном из каирских базаров. Очевидно, он был вырезан каким-нибудь Фуззи-Вуззи — махдистом-ремесленником — в честь казней через распятие в 83-м году на востоке страны — в осажденном Хартуме. Мотивы ее покупки были столь же инстинктивны и несложны, как у любой девушки, выбирающей платье или безделушку определенного цвета и формы.