, зачем он ее хранит.)
Эта странная процессия ползла по Кингсвэю, пока ее не перехватил английский грузовик для перевозки скота. Коммандо забрались в кузов, поблагодарили всех за веселый вечер, грузовик газанул и умчался прочь навсегда. Утомленные Дауд и Лерой сели в такси.
— Билли Экcтайн, — улыбнулся Дауд. — Господи!
— Нам надо назад, — сказал Лерой. Шофер развернулся, и они подъехали к месту недавней разборки. Прошло не более пятнадцати минут, но улицы опустели. Тишина, ни петард, ни криков — ничего.
— Черт меня подери! — сказал Дауд.
— И не подумаешь, что здесь что-то было, — сказал Лерой.
— В доки, — сказал Клайд шоферу, зевая. — Сухой док номер два. Американская посудина, покусанная винтоядной рыбой.
Всю дорогу до доков Папаша храпел.
Они приехали, когда увольнение уже с час как закончилось. Двое патрульных пробежали мимо заводского гальюна и по сходням поднялись на корабль. Клайд и Джонни, поддерживая Папашу, потащились следом.
— Все напрасно, — сказал Джонни с сожалением. Две фигуры, толстая и тонкая, стояли около гальюна.
— Давай, — торопил Клайд Папашу, — еще пару шагов.
Мимо пробежал Гнус Чобб в английской бескозырке с надписью на ленточке "Корабль Его Величества «Цейлон». Фигуры отделились от стены гальюна и подошли ближе. Папаша споткнулся.
— Роберт, — сказала она. Интонация не вопросительная.
— Привет, Папаша, — сказал другой.
— Кто это? — спросил Клайд.
Джонни остановился как вкопанный, а продолжавший идти Клайд развернул Папашу к ней лицом. — Обмакните меня в камбузный кофейный бачок, — сказал Джонни.
— Бедный Роберт. — Но она сказала это с улыбкой и так нежно, что будь Джонни с Клайдом трезвее, они разревелись бы, как дети.
Папаша махнул рукой. — Идите, — сказал он, — я держусь на ногах. Скоро приду.
С квартердека доносился спор Гнуса Чобба с вахтенным офицером. — Что значит "проваливай"?! — кричал Гнус.
— На твоей бескозырке написано "Корабль Его Величества «Цейлон», Чобб.
— Ну и?
— Ну и что я могу сказать? Ты ошибся кораблем.
— Профейн, — сказал Папаша, — ты вернулся. Я знал, что ты вернешься.
— Я — нет, — сказал Профейн, — это она. — Он отошел в сторону, прислонился вне пределов слышимости к стене гальюна и стоял там, глядя на «Эшафот».
— Привет, Паола, — сказал Папаша. — Sahha, — что означало и то, и другое.
— Ты…
— Ты… — одновременно. Он сделал жест, чтобы она говорила.
— Завтра с похмелья, — сказала она, — тебе, наверное, покажется, будто ничего не было. Будто видения лезут в голову от метропольского виски. Но я настоящая, я здесь, и если тебя посадят…
— Я могу подать рапорт.
— Или отправят в Египет, или еще куда-нибудь — это не будет иметь значения. Я все равно вернусь в Норфолк раньше тебя и буду стоять на пирсе. Как все жены. Но до тех пор никаких поцелуев, даже прикосновений.
— А если я сбегу?
— Я уйду. Пусть будет по-моему, Роберт. — Каким усталым выглядело ее лицо в белом свете огней трапа. — Так будет лучше, и больше похоже на то, как должно быть. Ты уплыл через неделю после того, как я ушла. Мы потеряли всего неделю. Все, что случилось после, — моряцкая байка. Я буду преданно сидеть дома в Норфолке и прясть. Прясть подарок к твоему возвращению.
— Я люблю тебя, — вот и все, что он смог ответить. Каждую ночь он повторял эти слова стальной переборке и бескрайнему морю за ней.
За ее головой мелькнули белые ладони. — Вот. Если завтра ты подумаешь, что это был сон. — Волосы рассыпались по плечам. Она протянула ему гребень из слоновой кости. Пять распятых лайми — пять Килроев — продолжали смотреть в небо Валетты, пока он не убрал гребень в карман. — Не проиграй его в покер. Ему много лет.
Он кивнул. — Мы вернемся в начале декабря.
— Вот тогда я и поцелую тебя на ночь. — Она с улыбкой отступила назад, повернулась и ушла.
Папаша медленно пошел мимо гальюна, не оглядываясь. Пронзенный светом прожекторов, американский флаг лениво полоскался в высоте над всеми ними. Папаша ступил на длинный трап, надеясь протрезветь по пути к квартердеку.
II
Их лихой рывок через континент на краденом «Рено»; ночь, проведенная Профейном в тюрьме под Генуей, когда полиция приняла его за гангстера-американца; их пьянка, которая началась в Лигурии и закончилась далеко за Неаполем; потекший на выезде из Неаполя редуктор, и целая неделя, когда они в ожидании починки жили на острове Искья на ветхой вилле, заселенной друзьями Стенсила — давно лишенным сана монахом Фенецием, который занимался скрещиванием гигантских скорпионов в мраморных клетях, где римская знать некогда наказывала юных наложниц и наложников, и поэтом Синоглосса, которому не посчастливилось быть ни гомосексуалистом, ни эпилептиком, он апатично бродил под не по сезону жарким солнцем на фоне потрескавшегося от землетрясений мрамора, расщепленных молнией сосен и взволнованного умирающим мистралем моря; их прибытие на Сицилию и встреча в горах с местными бандитами (от которых Стенсил отвертелся, рассказав пару грязных сицилийских анекдотов и угостив виски); плавание из Сиракуз в Валетту на пароходе "Звезда Мальты", где Стенсил проиграл в покер запонки и сотню долларов нежнолицему пастору, назвавшемуся Робином Птипуаном; и упорное молчание Паолы, — лишь немногое из всего этого сохранилось у них в памяти. Их влекла только Мальта — кулак, зажавший шнурок йо-йо.
Когда они, продрогшие и зевающие, прибыли в Валетту, там шел дождь. К Майстралю они ехали, ничего не загадывая и ни о чем не вспоминая, апатичные и сдержанные, похожие — по крайней мере, внешне — на идущий дождь. Майстраль спокойно их поприветствовал. Паола будет жить у него. Стенсил с Профейном поначалу думали остановиться в отеле «Финикия», но там просили 2 фунта 8 шиллингов в сутки, и образ шустрого Робина Птипуана оказался решающим доводом в пользу меблированных комнат у Гавани. — Ну и что теперь? — спросил Профейн, бросая в угол сумку.
Стенсил надолго задумался.
— Мне нравится, — продолжал Профейн, — жить за твой счет. Но вы с Паолой сами заманили меня сюда.
— Ближе к делу, — сказал Стенсил. Дождь прекратился, он нервничал. — К Майстралю, к Майстралю!
С Майстралем он встретился, но лишь на следующий день после занявшего все утро спора с бутылкой виски, которая в итоге проиграла. Сквозь сверкающий серый день Стенсил добрел до той самой комнаты в ветхом здании. Казалось, на его плечах моросью лежат капли света. У него дрожали колени.
Но беседовать с Майстралем оказалось легко.
— Стенсил видел вашу исповедь перед Паолой.
— Тогда вы знаете, — сказал Майстраль, — что своему появлению в этом мире эта исповедь обязана любезным услугам некоего Стенсила.
Стенсил опустил голову. — Может, это его отец.
— Тогда мы братья.
Нашлось вино, и оно им помогло. Стенсил говорил до глубокой ночи, но голос его дрожал, будто сейчас он смог, наконец, выступить в защиту собственной жизни.
Майстраль хранил благопристойное молчание, и, если Стенсил запинался, он терпеливо ждал.
В ту ночь Стенсил обрисовал историю В., укрепив свои давнишние подозрения. Подозрения в том, что эта история сводилась лишь к совпадению инициала и паре неживых предметов. Однажды, когда Стенсил рассказывал о Мондаугене, Майстраль сказал:
— Ага! Тот самый стеклянный глаз.
— Вы, — Стенсил вытер лоб, — вы слушаете меня как священник.
— Я просто удивился. — Улыбаясь.
Выслушав всю историю, Майстраль заметил:
— Но ведь Паола показала вам мою апологию. Кто же из нас священник? Мы исповедали друг друга.
— Это — исповедь не Стенсила, — возразил Стенсил, — а ее.
Майстраль пожал плечами. — Зачем вы приехали? Она мертва.
— Он должен посмотреть сам.
— Мне уже не найти тот погреб. Да и он наверняка перестроен. Собака зарыта глубоко.
— Слишком глубоко, — прошептал Стенсил. — Стенсил давно запутался.
— Я ведь тогда заблудился.
— Но вам не могло померещиться.
— Да запросто. Ведь чтобы найти недостающее, сначала копаешься в себе. Чтобы найти тот пробел, который заполнило «видение». Тогда я представлял собой сплошной пробел, и отсутствовать могло все что угодно.
— Вы тогда только что пришли из…
— Я думал о Елене. Да. Романские народы так или иначе все сводят к сексуальности. Смерть становится прелюбодеем, соперником, появляется потребность взглянуть на соперника, хотя бы и мертвого… Но, видите ли, к тому времени мое сознание было уже в достаточной мере испорченным чужеземными влияниями. Даже слишком, чтобы, наблюдая, я мог испытывать ненависть или триумф.
— Лишь жалость. Вы это имеете в виду? По крайней мере, судя по тому, что читал Стенсил. Что он вычитал. Как он может?..
— Скорее, пассивность. Неподвижность, характерную, возможно, для камня. Инертность. Я отступил — нет, подступил — подступил к камню. Подступил ближе, чем когда бы то ни было.
Вскоре Стенсил приободрился и сменил тему. — Символ. Гребень, туфля, стеклянный глаз. Дети.
— Я не смотрел на детей. Я смотрел на вашу В. Что я запомнил о детях? Я не узнавал лиц. Нет. Они могли не дожить до конца войны или эмигрировать. Поищите их в Австралии. Поспрашивайте у ростовщиков и в сувенирных лавках. Но если вы хотите поместить в газете объявление: "Разыскиваются лица, участвовавшие в разборке священника…"
— Пожалуйста!
Следующие пару дней он просматривал инвентарные описи торговцев сувенирами, ростовщиков, старьевщиков. Вернувшись однажды утром, он застал Паолу у железной печки — она заваривала чай для Профейна, который лежал, закутавшись в одеяло.
— Лихорадка, — сказала Паола. — В Нью-Йорке он перебрал, причем не только спиртного. С тех пор как мы на Мальте он почти ничего не ел. Бог знает, где он питается. И какая там вода.
— Я поправлюсь, — прохрипел Профейн. — Просто не повезло, Стенсил.
— Он говорит, ты считаешь его крайним.
— О Боже! — сказал Стенсил.