— Володя, ни за что не оставляй одного Алеху. Надо, чтобы рядом обязательно кто-то был. Особенно если с ним Хорь или Лепехин.
— Понял, — сказал Колесников, странно глянув на него, и приостановился.
Соловово, с трудом одолевая подъем, полез дальше, оглянулся: они поднимались тесной группой — Колесников, Нерубайлов и Чалдон. Он успокоился. Теперь они не выпустят Алеху из поля зрения.
Не доходя до вершины, Алеха остановился около старых шурфов и торжествующе заорал. Это был клич восторга. Он орал, как трубят одержавшие победу изюбры, словно пел без слов. К нему, пришпорив коней, бросились Хорь и Лепехин. Оглядевшись, приказали Алехе раздать инструмент людям. Лицо его было потным и пьяным от счастья, он совал в руки остальных кайла, бурики, лопаты и кричал что-то немыслимое, нечеловеческое.
Оказывается, все истосковались по работе. Соловово с удовольствием бил кайлом, думая о том, как давно он этим не занимался, как это было прекрасно, когда они еще только начинали сезон. У каждого была в сердце надежда, даже он, старый дурак, тоже заразился общей мечтой, общим желанием добыть побольше денег и как-то устроить свое будущее.
— Стой! — вдруг крикнул Порхов, подбегая к Нерубайлову. — Стой, говорю!
Нерубайлов остановился, опустив кайло. Порхов нагнулся и выгреб небольшой глиняный ком, поцарапал его кайлом и вдруг ошарашенно обернулся к остальным.
— Золото! Я нашел его! Ребята! — Он стоял с кругляшом глины в руке и смотрел на всех запавшими, сумасшедше сверкающими глазами. — Я думал об этом месте! Я был уверен!
Канавщики столпились вокруг своего бывшего начальника, но тут, всех раскидав, появился Хорь и вырвал кругляш из рук Порхова. Подскакал и Лепехин. Он протянул руку, но Хорь спрятал кругляш в карман.
— На твою долю хватит! — засмеялся он, не обращая внимания на сразу же насупившееся лицо Лепехина.
И в этот же момент опять радостно вскрикнул Алеха. У него в руке лежал камешек, очищенный угол которого сиял желтым неярким блеском. Подъехавший Лепехин вырвал его из рук Алехи и тоже бросил в карман.
— Проверить надо! — сказал Порхов, оглядывая их обоих. — Иногда это золото, а иногда — пустая порода, хоть и блестит.
— А можешь узнать? — спросил Хорь.
— Надо сделать анализы, — сказал Порхов, отворачиваясь.
— Пошли, — приказал Хорь и вместе с Лепехиным повел Порхова в палатку.
Алеха, красный, торжествующий, дикий от торчащей на скулах щетины, бухал и бухал кайлом. Потом он присел, воровато оглянулся на остальных и что-то сунул за пазуху. Снова долго и внимательно ковырялся в земле и снова кинул что-то за пазуху. Потом вдруг собрался и повел лошадей вниз. Колесников тотчас же что-то сказал Нерубайлову и пошел к Аметистову. Они о чем-то заговорили,
Соловово продолжал работать, «Странное счастье у Порхова, — думал он. — Искал золото в качестве начальника партии — не нашел. А когда как арестанта повели через тайгу, вдруг нарвался на месторождение, о котором мечтал столько лет. И что же теперь? Если нас перебьют, кто узнает об этой жиле?»
Рядом с ним врубилось в землю второе кайло. Это вернулся Колесников.
— Слушай, а где остальные? — осевшим голосом спросил Седой и увидел, как по просеке, раздвигая стланик, идут двое: Нерубайлов и Чалдон, один хрипло дышал, второй, осматриваясь по сторонам, странно улыбался.
— Ну? — спросил, выходя им навстречу, Колесников.
Нерубайлов, не отвечая, вынул из-за голенища и показал длинный узкий нож. Лезвие его было в каких-то пятнах.
— Что? — спросил Соловово, еще не понимая, но уже почти теряя рассудок. — Что вы сделали?
— А ты хотел, чтоб он продал? — холодно и жестоко спросил Колесников, — Ты хотел, чтоб не он, а мы там лежали? — он кивнул головой в сторону просеки.
— Убийцы! — тихо сказал Соловово. — А может, он и не хотел продавать!
— Без истерик! — жестко сказал, надвигаясь на него, Колесников, а Нерубайлов, обойдя его, взял и собрал в широкой ладони ворот Соловово.
— Может, и ты хочешь? — спросил он, тяжело поводя шеей. Глаза у него были сужены и тусклы.
— С ума сошел! — оторвал его руку Колесников. — Обалдел что ли? Седой — наш.
Нерубайлов отступил, тяжело дыша и поводя головой.
— Где Аметистов? — спросил Колесников, и тут же звонко ударил голос Актера:
— Тут я! Брось инструмент, падлы! Слышь, что говорю! — Он подъезжал, прикладывая к плечу карабин. — Думал, концы в воду, а? Гадовье! А я нашел его! Молитесь, суки!
АМЕТИСТОВ
Они, все четверо, стояли перед ним, и мушка карабина, не торопясь, переходила с одного на другого. Трое во все глаза глядела на Аметистова. Колесников, стискивая в руке кайло, Чалдон и Нерубайлов, напрягшись и выставив вперед головы, как для броска. Седой — чуть в стороне, без кровинки в лице, глядел куда-то перед собой.
«Озверели, шавки, — думал Актер, — уже и эти резать начали, ну, кино!» Он наслаждался сейчас их подвластностью ему. От него до них было метров двадцать, и, даже если б они ринулась на него все скопом, ему бы хватило одной обоймы. Внезапно Седой, про которого Аметистов подумал, что тот уж очень сильно струхнул, повернулся и, держа кайло в руке, пошел к шурфам. Ведя за ним стволом, Актер следил за остальными. Седой подошел к осыпям, наклонился и врубился кайлом в землю. Тогда один за другим подошли и взялись за кайла остальные. Аметистову это понравилось. Он опустил карабин и, пошлепав лошадь по потной шее, повернул ее поперек просеки. Актер уважал смелость. Из-за этого и в лагерь попал, ввязался во всю эту историю.
Он вспомнил город, где вырос. Школу, откуда его за драку выгнали из восьмого класса. В армию его взяли с завода. Но на заводе он точно бы сотворил что-нибудь и сел, если б не отец — мастер цеха. Отца знали, уважали, жалели. А сынок то опоздает, то выпьет с дружками в цехе — это в военное-то время, когда судили за каждую малость. Ему прощали. Но когда его в сорок пятом призвали, расстались с ним в радостью, хотя завод имел право бронировать своих рабочих.
В армию Аметистов пошел с радостью. Хотелось вернуться в город с медалями на груди, тряхнуть перед местными девчонками золотым чубом, покрасоваться в новенькой гимнастерочке, которые в то время появились. И, конечно, хотелось, чтобы мать, плакавшая от его проделок с утра до вечера, поверила, что ее баламут-сын просто не рожден для затхлой жизни в крохотном городишке, где вкалывают от зари до зари, сидят на собраниях и культурно развлекаются на танцплощадках. Ему нужно было настоящее дело, и он доказал бы, что и Митька — человек, и даже не чета прочим. О войне он мечтал давно, а тут повезло — взяли. Но когда их привезли после подготовки в Германию, война кончилась. Началась скучная будничная служба, изредка скрашенная перестрелкой с дезертирами и мародерами. Патрули, посты у складов, шагистика. Ему это быстро надоело. Тем более что сержанты придирались к молодым. Однажды произошел такой случай. Ночью он стоял на часах у входа в военный городок, на КПП. Появился пьяный ефрейтор, шинель распахнута, морда красная, глаза нагло разглядывают часового.
— Пароль? — спросил Митька за шесть шагов, особенно четко действуя по уставу, потому что фронтовики любили вывернуть все наизнанку, когда имели дело с салагой.
Ефрейтор шел и поплевывал себе под ноги.
— Стой! — крикнул он.
Ефрейтор шел.
— Стреляю, — предупредил Митька и трижды выстрелил в воздух.
— Т-ты! — в изумлении и ярости бормотал ефрейтор. — С-салага! — ефрейтор пер на него грудью.
Он выстрелил еще раз. Ефрейтор ойкнул, дернулся, точно наткнулся на что-то острое, и упал.
Трибунал оправдал его, но фронтовики избили так, что Митьку два месяца сращивали в госпитале. Его перевели в другую часть, но и там скоро дознались о случае на посту и снова избили. Выйдя из госпиталя, он дождался своего назначения в патруль, вошел с автоматом в казарму и точной очередью убил того парня, что первый ударил его. На суде он признан был виновным, хотя были люди, утверждавшие, что он действовал в состоянии аффекта: поэтому-то он и получил только десятку, а не «вышку» и оказался в лагере на севере Сибири…
Аметистова что-то насторожило, и он посмотрел на канавщиков. Один Соловово продолжал работать, остальные трое наклонились над комьями, которые они добыли. Ему вдруг тоже страшно захотелось взглянуть, что же это за золото такое — не блестит и все в глине? Он тронул было лошадь, но в это время Нерубайлов тайком взглянул на него, и Актер сразу почувствовал опасность.
Он натянул повод. Лошадь стала. Аметистов с пятнадцати шагов наблюдал за канавщиками. Трое все еще рассматривали что-то, тесно сдвинув головы и присев на корточки.
Он вспомнил, как Хорь вчера сказал, что ему не нравятся эти фраерки. Что-то уж очень притихли. Даже на харч не жалуются. Особенно не нравились ему Чалдон и Нерубайлов.
— И Колесников около них крутится, — сумрачно добавил Лепехин, но Хорь возразил:
— Колесников — зэк, — ему с «товарищами» не по дороге.
— Смотря какой зэк, — задумчиво произнес Лепехин, — один посидит и поймет, что к чему. Другой выйдет и вместе со всеми начнет орать «Да здравствует честный труд!» Чую, не наш этот Колесников.
— Седой и Колесников не наши, но и не ихние, — сказал Хорь, — но что-то они мне сильно на нравятся.
— Пришьем, и хана! — задиристо оглядел всех Глист.
— Пришить легко, — сказал Хорь. — А кто работать станет?
— Чего работать-то? — оскалился Глист.
— То работать, — сказал Хорь, и они с Лепехиным как-то странно посмотрели друг на друга. — Фирму вот новую хотим открыть…
Вот тогда-то Актер и понял, что еще что-то предстоит, и теперь он был зол. Нашли золото, а ему ничего не сказали, поставили, охранять этих гнид…
Нет, корешам своим он больше не верил. Ни вожаку, ни Лепехину. Не было в них чувства товарищества. А без этого на человека положиться нельзя. Лепехин когда-то спас, выручил его из беды в лагере. Для своего нового защитника и товарища Актер готов был на все. Но сейчас ему начинало казаться, что ловкий Лепехин просто разыграл из себя друга и покровителя; нужен был ему рядом преданный и удалой парень. Чтоб потом захватить о собой как «барана»…