— Вообще-то мы торопимся, — как всегда, рассудительно заговорил Вася. — Но ради Митруся — пойду. Пусть посмотрит, в жизни все пригодится.
И они пошли. В широкие двери Митя прошел тихонько, даже чуть-чуть пригнул голову — страшно было входить в такой дом. Доносился глухой шум — видимо, где-то за стенами работали машины. Держась за Васину рубашку, Митя осмотрелся: пшеницы здесь не было, и это его больше всего удивило. Куда ж она делась? Столько ее текло по ремням…
— Митрусь, не тяни меня за рубашку! — сердито сказал Вася, беря брата за руку. — Сейчас пойдем по лестнице — так ты по сторонам не смотри. Она винтовая.
Ступеньки кружились и кружились, а по ним шли трое — впереди Митя, за ним Вася и дядя. Шли долго — у Мити уже начинала кружиться голова и ноги стали тяжелые.
И вот наши путешественники взошли на площадку, похожую на балкон высокого-высокого дома, и Митя увидел зернохранилища. Они стояли в ряд и были одно больше другого.
Так вот куда ссыпана пшеница! Где-то здесь, в этих ворохах, и то зерно, которое привезли пионеры. Оно рассыпалось тут крохотной горсткой и, видимо, лежало в тех двух насыпанных доверху закромах, которые были ближе к балкону. Мите хотелось спрыгнуть вниз и побегать по ровному красноватому настилу зерна. В закрома, которые были дальше, зерно еще сыпалось; оно вытекало из широких труб толстой струей, и струя эта была красная, точно горячая. Она легко поднималась вверх, потом, чуть изгибаясь, с шумом падала вниз, как в дыру; из этой дыры курилась серая пыль, словно туман из ущелья…
И вот Митя снова сидит на возу, видит обожженную солнцем степь, а перед глазами у него все еще изгибаются красные струи зерна, которые видел он с высокого балкона элеватора.
Обоз тронулся. Митя облегченно вздохнул и встал, держась за борт ящика. И опять потянулась просторная дорога, вымощенная камнем, а вдали расстилалась степь. Туман рассеялся, и город теперь был залит светом. Мальчик задумчиво смотрел на улицы, затененные садами, на блеск окон, на столбы, опутанные проводами. И долго-долго перед его глазами то светились блеском окна, то белели стены домов, то маячила башня или манил взор уже далекий и призрачный элеватор.
Быки шли быстрее; грохоча и подпрыгивая, катились пустые подводы. Зинуша ехала следом за Васей, все так же сидя на ярме и спустив ноги на дышло. Город уже скрылся из глаз, а Митрусь все стоял в глубоком ящике. Он был горд собой. Виденное необычайно радовало его; ему казалось, что он даже подрос за этот день. Только одна мысль беспокоила его: уж очень хотелось спать, а Вася все не сажает на ярмо. Ах, если б не это ярмо, он бы уже давно прилег на разостланную на дне ящика бурку и уснул под стук колес? А то надо ждать. Голова сама так и клонится, день кажется таким жарким и длинным, что вечер, наверно, уже никогда не придет. Подводы Васи и Зины ушли далеко вперед. Вася пересел на Зинину подводу, и они теперь сидели в ящике втроем, и всем было весело.
— Ну что ж, Митрусь, — сказал Вася, — садись, дружище, на ярмо. Только погоди: сперва мы тебя произведем в пионеры… Зинуша, давай твой галстук.
Зина сама завязала Мите галстук, а Вася, взяв брата за руку, сказал:
— Ну, Митрусь, пойдем на ярмо.
Как это было неожиданно! Ведь в это время Митя думал о сне, и у него сладко слипались глаза при виде бурки на дне арбы, а тут вдруг: «Пойдем на ярмо»! Он еще не успел ничего ответить, как Вася спрыгнул на землю и остановил быков. Потом взял на руки Митю, молчаливого и побледневшего, и усадил на ярмо. Быки тронулись. Митрусь хотел улыбнуться своему долгожданному счастью, но тут откуда-то взялся овод. Где именно и в каком месте он укусил быка, этого никто не знал, только бык с такой силой боднул рогами и потянул к себе ярмо, что Митя не удержался, сполз на землю и тихонько заплакал.
— Ах ты, горе! — крикнул Вася. — Видишь, какой из тебя никудышный получился чумак! То ты в конторе упал, прямо осрамил меня, то теперь позорно с ярма свалился. Беда! — Вася добродушно рассмеялся. — Ну, ничего, Дмитрий Никитич, ты не горюй. В жизни всякое бывает. Карабкайся на ярмо снова.
— Вася, ты для начала сядь с ним, — сказала Зина. — Пусть сперва за тебя держится, а потом и сам будет ехать.
Вася послушался совета Зинуши, усадил Митеньку на ярмо и сам сел тут же.
— Цоб! Цоб!
Хлестнул кнут, и воз тронулся, но уже стук колес не отдавался на сиденье. Лениво, вразвалку двигались быки; плавно, как зыбка, покачивалось ярмо. Держась за брата обеими руками и еще не веря своим глазам, Митенька улыбался, лицо его, измоченное слезами, сияло радостью. Вот и сбылась мечта и наступило желанное Митино счастье…
Митрусь сидел верхом на скользком дереве, и все вокруг казалось ему не таким, как минуту назад. И степь, озаренная солнцем, теперь спустившимся к горизонту, горела и переливалась яркими красками; и лопухи, шеренгой стоявшие у дороги, смотрели на Митеньку ласково; и два жаворонка спустились низко над головой и пели свои песни, и как же красиво они пели! От сладких звуков этих песен у мальчика слипались веки. Но спать нельзя. Перед глазами стоят, важно качаясь, бугристые снизу, круто согнутые рога. Митрусь, держась одной рукой за брата, другой притронулся к основанию рога, там, где толстым узлом завязан налыгач. Рог был в пыли, но пыль лежала только на бугорках. Острие его лоснилось и даже просвечивалось лучами солнца. Круглые бычьи глаза, как зеркальца, отливали яркой синевой, а вокруг них одна на другую липли мухи, не боясь судорожного вздрагивания век. Митеньке стало жалко быка. Он взял у Васи кнут и кнутовищем стал счищать мух. Они кружились тут же, точно сдуваемые ветром, и опять липли к глазам.
— Ты, Митрусь, сиди и не двигайся, — сказал Вася, — а то еще упадешь.
Митенька принялся рассматривать бычье ухо. Оно тяжело пошатывалось перед глазами, лохматое, немного страшное. Митенька хорошо видел его внутренность — темные от пыли края и спутанную в глубине шерсть, — а сам думал: что-то здесь было знакомое. И вспомнил: бычье ухо было похоже на рукавичку. О рукавичке, которую дед Кудлай потерял на дороге, мать рассказывала ему сказку… Бежит мышка по дороге, видит — рукавичка лежит. «Ага, — думает мышка, — это и будет мой дом». Залезла в рукавичку и стала жить да поживать. Вот идет заяц… «Кто в рукавичке живет?» — «Я, мышка-норушка…» И Митрусь уже не видит ни быков, ни ярко блестящего жнивья. Сказочный мир встал перед глазами… Заяц лезет в рукавичку, а по дороге уже идет лисичка-сестричка. «Кто в рукавичке живет?» — «Я, мышка-норушка, да заяц косой. Залезай и ты — будем жить вместе». И вот подходит волк… Тут Митрусь вздрагивает и открывает глаза. В бычье ухо залетела муха, и бык закрутил головой. А ярмо раскачивалось все сильнее и сильнее, земля уплывала под арбу, и у ног быков кружилась пыль.
Вечерело. Солнце прикоснулось к земле, и небо на горизонте вспыхнуло ярким пламенем. Митя смотрел на закат, глаза сами счастливо закрывались. Он уже не мог устоять против сна.
— Вася, мне спать хочется, — сказал он тихим голосом, не в силах сидеть на ярме.
— Ну что ж, полезай на воз, — согласился Вася. — Для начала хватит с тебя и этого.
Укладываясь на разостланную бурку, Митя шептал:
— Вася, а ты бате не скажешь, что я упал?
— Конечно, нет. Спи. И галстук не снимай — так с ним и приедешь в станицу.
Весь остаток пути Митрусь спал, а Вася и Зина сидели на грядке, свесив ноги, и смотрели на затянутую вечерним холодком степь.
— Ничего, — рассудительно говорил Вася. — Подрастет — всему научится. У Митруся есть желание. А желание — это самое главное. Вот и у меня есть одно желание. Когда я вырасту большим, знаешь, кем я буду?
— Кем?
— Председателем нашего колхоза. Не веришь? Думаешь, не сумею? Вот тогда посмотришь!
Зинуша не только верила, она готова была принять его мечты за действительность. В вечернем сумеречном свете глаза ее слегка затуманились, она слушала Васю, боясь взглянуть на него.
— Вася, — ласково заговорила Зина, — давай в самом деле никому не скажем, что Митя падал с ярма.
— Какой разговор! Конечно. Зачем же человека в позор вводить? Сегодня он упал, а завтра не упадет… Это же наука!
Они снова замолчали. Сидеть так, любуясь красками вечера, им было и весело и приятно. А вечер уже ложился на поля. Сильнее сгущались сумерки, потух закат, и на темнорозовом горизонте слабо рисовался хорошо знакомый силуэт станицы.
Алексей Иванович МусатовНа реке
Гриша Дорофеев был недоволен. Сбор пионерского звена прошел вяло, неинтересно. Худощавый, маленький Алеша Уклейкин долго читал по бумажке свой доклад о походах и путешествиях по родному краю. Он часто запинался, перевирал слова, а раза два или три совсем умолкал, так как не мог разобрать написанное.
— Подождите, я сейчас, — с виноватым видом говорил Алеша и отходил к окну. — Почерк у меня очень мелкий, свету мало.
— Мы подождем, нам не жать-бежать! — со смехом отвечали ребята и предлагали Алеше принести лупу или микроскоп.
К концу доклада ребята совсем заскучали и занялись своими делами.
Кто копался в сумке, кто мастерил из бумаги голубей и самолетики, а вихрастый смуглый Степа Прохоров и Дима Белов начали так откровенно зевать, что Алеша сразу пропустил полторы страницы своего доклада.
Наконец он дочитал его до конца. Гриша сказал, что теперь надо задавать вопросы и высказываться. Пионеры молчали, и только Степа Прохоров заметил, что всё очень ясно и вопросов нет.
Гриша Дорофеев сокрушенно вздохнул: недаром говорят, что в их втором звене нет никакой активности, — и объявил сбор закрытым. Пионеры оживились и повскакали из-за парт.
— Ребята! Айда на Быстрянку! — воинственно выкрикнул Степа и, перекинув сумку с книжками через плечо, первым выскочил за дверь.
В классе остались один лишь Гриша да Алеша Уклейкин. Алеша торопливо засунул в карман свой злополучный доклад и потянул вожатого звена за руку: