Тогда было решено, что мне следует остудить голову институтским режимом. Я была очень изумлена, оказавшись со всей своей гениальностью и великолепными идеями о свободе и человеческом достоинстве на институтской скамье, рядом с ученицами, механически зубрящими грамматику и названия столиц Европы; я то и дело подвергалась наказаниям, когда отказывалась поступать, как они. Поначалу я пыталась распространять свои идеи и вызвать протест среди учениц, но меня так отчитали, что впредь я предпочла молчать. Я испытывала сильное сомнение в Святом Духе, Страшном суде и вечных муках, но я остерегалась говорить об этом из опасения плохих отметок и из презрения к заурядным умам. Мои соученицы считали меня антихристом и ненавидели всем сердцем. Я приехала из Веймара, который они почитали центром ересей.
Однако со временем здоровый и правильный режим института помог мне, мой маленький мозг успокоился, я стала ходить в нашу часовню утром и вечером и молилась Деве Марии и всем святым так же усердно, как и все.
Я даже стала немного католичкой и молилась за прекращение раскола. Я стала испытывать большое поклонение перед Девой Марией из церкви Сен-Луи напротив нашего института, я приносила ей венки из цветов и букеты, которые воровала на клумбе.
Я тогда не вникала слишком серьезно в религию, но я обрела навык к молитве и обращению к Богу, чувство Его вездесущности, которое так приближает нас к Нему. Это лучшее основание в душе для религии. Следовало бы всех детей окружить этой атмосферой наивной веры, сделать для них Бога, так сказать, ощутимым, приучить их всегда чувствовать Его рядом, присутствующим во всех их помыслах, желаниях, горестях и радостях, чтобы позже, когда рассудок их будет во власти сомнения, сердце по неодолимой привьгаке влекло бы их к Богу. Никогда я ничего не пожелала, не попросив у Бога, и часто замечаю за собой, что начинаю молиться даже перед самым незначительным событием. Это осталось у меня от института.
Пусть попробуют протестанты со своей холодной рассудочностью внушить юному сердцу такую наивную веру. Господь Бог у них — это человек в высшей степени воспитанный, учтивый, логичный, просвещенный, философ-вольнодумец, перед лицом которого никогда не будешь достаточно учтивым, разумным и логичным, как бы хорошо ты ни усвоила его математические и логические правила. А у католиков Господь Бог и есть Господь Бог. Если мы согрешим, то просим помиловать нас, и если удается избежать наказания, с величайшим раскаянием благодарим за снисхождение к нам и признательно обещаем стать благоразумными и произносим дюжину молитв. В этом нет особой логики, но это облегчает душу. Мы полагаем, что очень обяжем Богоматерь своими поклонами, девятидневным молитвенным обетом, овечкой, венком из цветов или говением. Протестанты сказали бы, что это нелепица, а я все же считаю, что эти внешние проявления помогают любить Богородицу, благодаря им я, скверная и дурная, верю, что только молитва к Ней может сделать меня лучше. Верю, что в мой последний час Она поможет и спасет.
Человек не может мысленно достигнуть Бога, нужно, чтобы в этом мире, где царствует рассудок. Бог пришел к нам через сердце.
Есть бесконечная прелесть во внешних церковных обрядах — это наши поцелуи, посылаемые к Богу. Всюду, где религия представляется в материальном и доступном чувствам виде, она одерживает верх над неверием, тогда как у протестантов набожность улетучивается так же, как тают прозрачные краски в темноте.
Теперь я, может быть, больше верю в Бога и имею более отвлеченное понятие о религии, чем в институте, но поскольку я живу совсем в иной среде, среди людей, для которых Бог не живой и сущий, а только метафизический вопрос, то я и сама чувствую себя более удаленной от Бога, чем в то благословенное время, когда я бежала в церковь, опасаясь плохой отметки за то, что не выучила урок, или чтобы попросить в молитве о какой-нибудь встрече или о письме.
Одна из главных причин, мешающих двигаться по самому простому пути для исполнения наших намерений: мы прежде всего хотим делать добро, чтобы исполнить волю Божию, но невольно ищем в добре, которое делаем, способ нравиться людям и любоваться самими собой. Так нами обычно овладевает дьявол. Вместо того чтобы прямо и беспрекословно подчиняться повелениям Божьим, мы начинаем изучать и разглядывать себя, чтобы увидеть, как выглядит наша добродетель, мы очень желаем принадлежать всей душой Богу, но в то же время хотим иметь привлекательный облик для мира, хотим позолотить пилюлю.
Мы хотим быть кроткими, но чтобы нас не сочли нечувствительными, хотим быть смиренными, но не утратить чувства собственного достоинства, быть немногословными и, однако, слыть проницательными, хотим быть снисходительными в суждениях, но дать понять, что мы не обманываемся в людях, хотим иметь добрые прекрасные мысли, но чтобы другие знали, что мы их имеем.
И это скверное желание заявить о себе миру разбивает вдребезги все наши добрые намерения. Ах, если бы мы могли обращать взор только на Иисуса, любить одного Его и не растрачивать внимания и любви на людей и на самих себя, вот тогда путь к Небу был бы прямым и легким. Недаром говорится, что на двух крыльях можно подняться к Господу — на простоте и целомудрии.
5 ноября
Я вернулась от Карамзиных, я видела Лизу, но это уже не она, а совсем иное существо. Как-то она мне сказала: «Когда мама умрет, моя жизнь будет кончена». Так и есть, она больше не существует, в ней происходит новая жизнь, жизнь в Боге. Глядя на нее, сердце мое разрывалось от жалости и восхищения. Она плачет, но так смиренно, она говорит о матери так самозабвенно, видно, что вся душа ее поглощена мыслью о ней, и, однако, она продолжает интересоваться жизнью, тем, что ее окружает, она с ангельской любовью снисходит к бедняжке Софи, которой необходимо отвлечься от своего горя и которая не понимает потребности Лизы непрестанно молиться и думать о матери. Чувствуется, что ее жизнь теперь — самопожертвование и самоотречение, и в этом теперь все ее счастье. Видно, что человеческое «я» в ней умерло, что ее душа — на небесах вместе с матерью, что она держится на свете только Божией милостью, проявляющейся во всем и позволяющей все любить, все переносить, все обнять. Вот как надо любить Бога, вот как Он может быть велик в душе человека. После недавнего Причастия мне иногда в молитвах удавалось полностью отдавать себя во власть Божию, но это бывали только редкие минуты. А теперь я вижу, как это воплотилось в Лизе. Увы, я, скверная и грешная, восхищаюсь ею, но сердце мое обливается кровью, когда я вижу ее безжизненной и лишенной всякой личной воли, хотя именно присутствие этой воли удаляет нас от Бога, и мы непрестанно просим в молитвах освободить нас от нее. Лиза вызывает у меня чувство восхищения и в то же время страха. Мне кажется, я уже никогда не осмелюсь разговаривать с ней как бывало, рядом с ней я такая ничтожная, маленькая. Но я люблю ее еще сильнее, я вижу в ней то, чего я часто просила для себя у Бога, — любить одного Его всей душой. Я люблю ее сильнее, но она уже не сможет любить меня, мы так далеки друг от друга.
Придя домой, я стала молиться, стоя на коленях, у меня была потребность в молитве, но не могла произнести ни слова — сердце мое сжималось.
Я эгоистка, мне тяжело ничего больше не значить для Лизы, она теперь нуждается только в Боге, она теперь испытывает к людям одно чувство милосердия. Я так хорошо понимаю, что происходит у нее в душе! Но я буду приходить к ней, чтобы учиться у нее становиться лучше, любить Господа Бога. Она увидит, как мне нужна, и снова полюбит меня.
Елизавета Николаевна Карамзина (1821–1891) — младшая дочь Николая и Екатерины Карамзиных, с 1839 года фрейлина, замужем не была. Не имея состояния, жила на пенсию, которую получала как дочь Карамзина.
11 ноября
Я так счастлива с некоторых пор. На сердце у меня спокойно, я хорошо понимаю, зачем дана жизнь. Прежде я была беспокойной, потому что хотела во что бы то ни стало человеческого счастья. Но понемногу душа моя прояснилась, я поняла, что должна выбрать тесный путь. Меня огорчает единственно то, что, несмотря на решение посвятить себя Богу, я часто совершаю дурные поступки и мое повседневное настроение сильно отличается от настроения во время молитвы. Мне часто бывает трудно обратить душу к Богу. Это меня беспокоит и волнует. Прежде я теряла мужество и совсем переставала заниматься работой души, потому что не верила в ее пользу. Но это гордыня и отсутствие терпения. Теперь я не хочу больше удаляться от Бога. Я буду просить Его так долго, пока Он, наконец, не смилуется и не поможет мне всегда и во всем чувствовать Его волю. Так хорошо знать, что Он здесь, так спокойно и безмятежно! Чувствуешь в себе силу только тогда, когда пребываешь в Боге, так что долой волнения, суету, сомнения и желание нравиться, нужно быть просто самой собой, исполнять волю Божию, а не то, что нравится кому-то. Нужно не кичиться, не возноситься, не впадать в уныние, чувствовать себя цельной, а не разбитой на тысячу противоречивых «я».
И в сердце появится ощущение теплоты и полноты — это и есть истинное счастье.
12 ноября
Я хочу записать некоторые мысли, чтобы разобраться в себе самой и уяснить, что в них верно, а что ложно.
Я провела вечер у княжны Мещерской. Вид этой старой девы заставляет меня задуматься о том, что меня ожидает в будущем. Она очень набожная, с самыми прекрасными стремлениями, но, как и все женщины, не имеющие средств, она растрачивает свой пыл впустую, она хочет быть полезной и всюду ищет приложения своих добрых намерений. Я не сужу ее, а просто хочу отметить некоторые мысли, пришедшие в голову в связи с ней.
Неужели цель набожности в том, чтобы замкнуться в ограниченном фантастическом мире и загородиться от реального мира и реальных людей с их тысячами противоречий, закрыть глаза на их многочисленные недостатки и различие положения и, не подчиняясь им, охранять свой маленький ограниченный мирок? Не знаю, есть ли в этом какой-то смысл, но это выставляет в смешном виде и набожных людей, и саму набожность. Мне кажется, что такая узость взгляда, заставляющая действовать всегда — и по поводу, и без повода — только согласно своим принципам, своим взглядам и убеждениям, уподобляет нас собеседнику, следящему в разговоре только за своей мыслью и не обращающему никакого внимания на других. В этом больше от нашего дурного «я», чем от строгого религиозного правила. Мы хорошо понимаем, что должны обуздывать себя. Мы создаем себе систему, совершенно противоположную нашим вкусам и привьгакам, и воображаем, что, подчинив себя ей, будем жить в Боге.