Моя настоящая цель — рассказать подробнее о событии столь жестоком, сколь и захватывающем благодаря тому, что участниками его оказались самые высокие лица. Никто из нас не может похвалиться тем, что держит в руках все нити, но когда-нибудь этот рассказ может быть дополнен другими, которые, вероятно, записываются теперь, как и мой, в неизвестных уголках, и все вместе они послужат необходимыми материалами для профессиональных историков.
Прошло всего несколько месяцев после кончины нашей Государыни[56].
Сердечная рана еще чересчур жива, и я дрожу при мысли, что к ее святому имени придется присоединить и другое имя, которое очень часто я буду вынуждена упоминать…
Трагизм этой истории заключается в том, что оба имени так тесно переплетены одно с другим, что нет возможности их разъединить, несмотря на то что в нравственном отношении они представляют полный контраст.
Светлый облик Императрицы тем более величествен, что она прошла свой путь как бы в безмолвии. Призванная прощать изо дня в день в течение многих лет, она ни разу не проронила ни жалобы, ни обвинения. Тайну своих страданий и унижений она унесла с собой в могилу! Я не хочу судить Государя, чтобы моя любовь к Государыне не стала орудием недоброжелательства против него; но факты говорят — увы! — хочется сказать: они вопиют.
Кто из нас мог бы узнать в Государе того человека, которым он был прежде; и сам он, если бы оглянулся назад, разве не удивился бы происшедшей с ним метаморфозе? Он словно нравственно отравлен и добровольно отвергает все самое лучшее в себе. Он как бы является ужасной иллюстрацией развращающего действия зла. Капля зла попадает в сердце, и, если не принять мер предосторожности, она производит неисчислимые потрясения. Конечно, Государь не предполагал, что все так кончится, и, может быть, в этом его оправдание.
Слабое здоровье Государыни окончательно пошатнулось после покушения 2 апреля 1879 года[57]. После него она уже не поправилась. Я, как сейчас, вижу ее в тот день — с лихорадочно блестящими глазами, разбитую, отчаявшуюся.
— Больше незачем жить, — сказала мне она, — я чувствую, что это меня убивает.
Она произнесла эти слова с некоторой горячностью, не свойственной ее натуре. Затем она добавила:
— Знаете, сегодня убийца травил его, как зайца. Это чудо, что он спасся.
Я подождала, пока Государыня успокоится, только тогда оставила ее и направилась в кабинет Государя, который тотчас же принял меня. Я взволнованно пожала ему руку, но он казался ничуть не обеспокоенным только что пережитой опасностью. В соседней с кабинетом комнате многие ожидали Императора, чтобы выразить ему сочувствие, и, когда мы к ним вышли. Государь подошел к Трепову и дружески пожал ему руку:
— Мне повезло больше, чем вам, дорогой[58].
Весной 1879 года Государыня уехала в Крым, откуда ее вызвали из-за болезни Великой княгини Александры Иосифовны. Казалось, все было направлено на то, чтобы окончательно расшатать ее исчерпанные силы.
Я была в это время в Швейцарии рядом с умирающим братом и лишь потом узнала, что она очень противилась поездке за границу и уступила только воле Государя — мнение докторов имело мало влияния на нее.
В октябре (после кончины моего брата) я поехала к ней в Югендгейм, под Дармштадтом. Она была там, можно сказать, проездом, так как после новой борьбы согласилась провести зиму в Канне.
Климат не пошел ей на пользу, тем более что без всякой подготовки ей было объявлено о новом покушении на Государя на Московской железной дороге, и она была смертельно этим напугана.
Итак, она продолжала угасать, и, когда всякая надежда на ее выздоровление была потеряна, было принято жестокое решение перевезти ее в Россию прямо зимой, и для ее сопровождения в Канны был прислан граф Александр Адлерберг. Сначала она возмутилась этой непоследовательностью и долго плакала, предчувствуя, что в ее состоянии она едва ли сможет перенести столь длительное путешествие.
— Мне кажется, с больной горничной обращаются лучше, чем со мной, — пожаловалась она Мальцевой. Потом, как всегда, подчинилась и позже даже была этим довольна, находя, что пребывание в своей стране, в кругу семьи совершенно искупило тяготы, которые ей пришлось перенести в дороге.
Графиня Александра Андреевна Толстая (1817–1904) — камер-фрейлина русского императорского двора (с 1881 года), старейшая придворная дама при дворе императора Николая II. Кавалерственная дама ордена Святой Екатерины. Известна как двоюродная тетушка Льва Николаевича Толстого, с которым состояла в многолетней переписке и о котором оставила воспоминания.
Она была так плоха во время пути, что много раз думали — не довезут ее живой, и доктор Боткин предупредил священника Никольского, ехавшего в поезде Государыни, чтобы он был готов причастить ее Святых тайн.
Так она возвращалась к нам!
Чтобы уберечь ее от всякого волнения и перенапряжения, никому, кроме нескольких членов семьи, не было разрешено ехать ее встречать. Даже парод не издал ни возгласа при ее проезде. Все снимали шапки и крестились при виде скорбного экипажа, наполненного шубами, укрывавшими от взглядов больную Императрицу. Едва можно было наметить сопровождавших ее Императора и Великую княжну Марию Александровну. Прильнув к окну дворца, выходящему на Дворцовую площадь, мы смотрели на подъезжавший экипаж, и он произвел на нас впечатление открытой могилы.
Зима и часть весны прошли для нас в чередовании страха и надежды: Государыня медленно умирала, терпеливо перенося как физические, так и нравственные страдания. Испытывая к ней глубокую привязанность, мы еще не могли смотреть в лицо несчастью, ожидавшему нас. Мы считали ее опорой России, ее семьи и всех нас. Зная положение дел, мы видели в ее смерти всеобщую беду и крах.
Казалось, чаша была переполнена, но на нас обрушился новый удар. 5 февраля, две недели спустя после приезда Государыни, в Зимнем дворце произошел взрыв, дьявольской целью которого было уничтожить всю Царскую семью одним ударом в то время, как, по мнению злоумышленников, она должна была собраться за обедом.
По милости Божией, семья избежала замышленного убийства, но жертвы все же были многочисленны, поскольку взрыв произошел в караульном помещении, и все находившиеся там погибли.
Не останавливаясь на подробностях, которые упоминались в газетах и займут свое место в истории, скажу только о том, что видела сама. Прежде всего, как расценить беспечность, предшествовавшую катастрофе? Беспечность тем более непонятную, что в то время жили в постоянном страхе перед происками адской банды. Правда, во дворце ввели усиленную охрану, — считалось, что были приняты меры самой тщательной предосторожности, — однако даже на жилой половине происходили странные вещи. Так, нам, фрейлинам, доводилось встречать в коридорах, а именно в коридоре, ведущем в покои Государя, очень подозрительных субъектов.
Дарье Тютчевой однажды даже показалось, что она увидала мужчину, переодетого в женскую одежду, покрытого темной вуалью, из-под которой все же выглядывали усы. Мы поспешили предупредить внутреннюю охрану, но нас, вероятно, посчитали фантазерками и ограничились для очистки совести небольшим обыском, который ничего не дал.
Однажды вечером, когда я вернулась к себе, мне сказали, что приходила некая дама, уверявшая, будто я пригласила ее с собой в театр. Ложь бросалась в глаза, и у меня тут же возникло подозрение. Всякому было известно, что я не имею права приглашать кого бы то ни было в императорские ложи, которые были в нашем распоряжении. Пресловутая дама придумала этот предлог, чтобы проникнуть во дворец, пользуясь моим отсутствием.
На следующий день, встретив на лестнице коменданта Адельсона, я сообщила ему об этой анекдотической истории и моих подозрениях.
— О, не беспокойтесь, графиня, — сказал он мне с самой любезной улыбкой, — с вами ничего не может случиться — вы под моей надежной охраной.
— Я ничуть не беспокоюсь о своей персоне, — ответила я, — что бы со мной ни случилось, это совершенно не важно. Меня гораздо больше волнует другая половина дворца, и я прошу вас не спускать с нее глаз ни днем ни ночью.
В ответ я услышала самые прекрасные обещания, и я отмечаю этот инцидент только потому, что он произошел накануне покушения.
Говорят, что, когда должно случиться несчастье, все глаза как бы поражаются слепотой, но я не думаю, чтобы это имело хоть малейшее отношение к тем, кто был обязан охранять безопасность дворца; на мой взгляд, трудно подобрать достаточно сильное выражение, например, для генерала Дельсаля, суперинтенданта дворца. За несколько недель до случившегося его предупредили из Берлина, что в Петербурге готовится новое преступление. Ему даже прислали план дворца, где было точно указано место покушения, но, кажется, он расценил это тоже как сказку.
Графа Адлерберга — говорю это с сожалением — тоже справедливо осуждали за то, что он не захотел усилить охрану Зимнего дворца городской полицией. Говорят, он счел это позорной мерой и посягательством на свои права. Я не перечисляю других виновников только потому, что их было слишком много и всех их не перечислить, особенно здесь.
Благодаря чрезмерному великодушию Государя никто не понес наказания и все остались на своих местах.
Ужас от самой катастрофы послужил им, можно сказать, прикрытием, отвлекающим внимание от вопросов, ответы на которые могли бы быть для них неблагоприятны. Все были слишком заняты злоумышленниками, чтобы думать о тех, кто помог им своей беспечностью или самонадеянностью.
Петербургская публика возмущалась этой безнаказанностью, но в конце концов замолчала. Поделать ничего было нельзя. Все оказалось забыто! Говорили, что опоздание приехавшего из-за границы принца Александра, брата нашей Государыни, которого ждали к обеду, стало причиной спасения Царской семьи. На самом же деле эта случайность избавила их лишь от великого испуга. Я смогла удостовериться в этом собственными глазами, когда на следующий день пошла на место происшествия, в так называемую морганатическую комнату, где был приготовлен обед. Я с уди