На третий день утром ее положили в гроб. Присутствовали только Царская семья и ближайшее придворное окружение. Войдя в комнату покойной, я была удивлена царившей там темнотой. Свет дня не проникал сюда, а многочисленные свечи, нисколько не освещая помещения, отбрасывали на все предметы странные мертвенно-бледные тени. Я ощутила какое-то невыразимое угнетение и беспокойство, которые вскоре нашли объяснение. Надвигалась гроза. С каждой минутой сгущались сумерки, атмосфера делалась все удушливее, и, как только подняли тело Государыни, чтобы положить ее в гроб, зигзаг молнии пересек комнату, гроб и раздался оглушительный раскат грома как раз на словах священника, громким голосом читавшего Евангелие от Иоанна: «Тогда пришел с небес глас: и прославил, и еще прославлю. Народ, стоявший и слышавший то, говорил: это гром». Все собравшиеся в больших залах для участия в похоронной процессии также были поражены внезапной темнотой, поскольку грозы в такое время весьма редки у нас. Едва можно было различить, как мне говорили, лицо стоявшего рядом.
Накануне смерти Государыни произошло еще более странное происшествие, о котором мне рассказывали очевидцы, в правдивости которых я не сомневаюсь. Между семью и восемью часами (т. е. еще засветло) один из обитателей дворца заметил светящийся крест в небе против Адмиралтейства. Он тотчас же указал на него Винклер и Кубяновской, которые тоже отчетливо его видели. Не говорю о других и имениях, о которых толковали в городе, особенно в народе, поскольку не могу утверждать о них с достоверностью, но вокруг имени Императрицы определенно возник некий ореол, и каждый интуитивно понимал всю огромность общей потери.
Тело Государыни в течение недели стояло сначала в дворцовой церкви, затем в соборе крепости. По традиции народ стекался со всех сторон, чтобы проститься с покойной Государыней, и обыкновенно ночью дозволялось приближаться, как говорится, любому и каждому. Панихиды служили два раза в день, как того требует этикет. Государь непременно присутствовал на них имеете с остальными членами семьи, но в промежутках возвращался в Царское, что не осталось незамеченным и вызвало единодушное осуждение; не знаю толком, что сказать о его поведении в эти печальные траурные дни. Это тайна совести, которой невозможно вынести приговор. И могу говорить только о личных впечатлениях и признаюсь: мне не нравилось видеть его у раскрытого гроба. Лицо его было чаще всего (на мой взгляд) напряженное, можно сказать, недовольное и почти жесткое, что очень огорчало меня. Тогда он казался взволнованным, и у меня становилось легче на сердце, словно мы переживали паше горе сообща. После я себе часто говорила, что для суда беспристрастного нужно было ничего не знать. Однако в нашем случае было не так. Возмущенные прошлым, страшащиеся будущего, мы не были способны судить о борьбе, происходившей в душе нашего Государя, Разве человеческая природа не представляет собой самый сложный клубок противоречий? Да, страх охватил всех сразу после то. о, как Государыня закрыла глаза. В день ее смерти, когда я дежурила у постели, ко мне подошел Великий князь Константин Константинович.
— Что же теперь делать? — произнес он.
— Самое лучшее — следовать ее примеру, — сказала я, — она смирилась во всем, как вы знаете, и этим самым она проповедовала нам смирение. Она молчала, мы тоже должны хранить молчание. Особенно, — добавила я, — остерегайтесь осуждать. Как бы ни были чисты ваши намерения в эти минуты, вы не можете быть уверены, что сохраните их до конца.
Мы оба не сдержали слез. Позднее, когда все то, чего мы больше всего боялись, осуществилось, бесценный молодой человек вспомнил наш разговор и сказал мне трогательную фразу, которую я не забыла.
— Что до меня, — сказал он, — я стараюсь действовать, как два добрых сына Ноя, то есть покрыть одеждой наготу наших отцов.
Имя отца во множественном числе прозвучало в его устах глубоко печально и выразительно.
Во время погребения, пришедшегося на день Вознесения, мы получили печальную честь нести свою последнюю службу при Государыне. Мне показалось на подмостках катафалка, что я нахожусь на головокружительной высоте. Ежели бы не величественная служба, поддерживавшая мои нравственные силы, я бы ни за что не удержалась там до конца, но я чувствовала себя как бы окутанной дымкой и ничего не видела вокруг себя. Мне потом рассказывали, что Государь во время службы находился в комнате, прилегающей к церкви, и лицо его было залито слезами, когда он вышел оттуда, чтобы принять участие в последней церемонии.
После похорон вся Царская семья уехала в Царское Село, кроме четы Наследников. Они появившись там лишь на короткое время и отправились на лето в Гапсаль. Этот отъезд в то время, как общее горе должно было объединить семью, истолковывался, разумеется, по-разному. Император, говорят, выказал сильное неудовольствие, я вскоре имела возможность сама в этом убедиться сначала по нескольким фразам, вырвавшимся у Великой княжны Марии Александровны, а затем и по словам самого Государя, сухо и резко отвечавшего на расспросы о наследнике. Можно ли было всерьез осуждать последнего, скрывавшегося в подобной ситуации, которая с каждым днем становилась все более двусмысленной и которую он знал, как никто?
Я не уехала со всеми в Царское, поскольку не знала, имею ли я теперь право следовать за двором, как при Императрице. Но Государь; узнав об этом, немедленно пригласил меня приехать, не желая ничего менять в установленном порядке. Через несколько дней мы получили официальное извещение от Императора, что за нами сохраняются все наши прежние привилегии: апартаменты в Зимнем дворце, летние резиденции в различных царских дворцах на наш выбор, экипажи и проч.
В Царском я проводила все дни около моей Великой княжны, неутешное сердце которой находило живой отклик в моем, переполненном тем же горем. Мы не могли говорить ни о чем другом, кроме нашей дорогой Государыни. Все сорок дней каждое утро мы стояли обедню в маленькой походной церкви, устроенной рядом с покоями Государыни два года назад, когда она заболела в Царском Селе. Старшие Великие князья ходили к обедне лишь изредка, занятые службой, но Великая княжна и ее младшие братья Сергей и Павел не пропускали ни одной, твердо желая выполнить волю своей матери. Между нею и тремя младшими детьми была особая близость и, так сказать, совершенно исключительный ток нежности. По истечении сорока дней я имела счастье причаститься в этой же церкви, где вскоре предстояло свершиться другой церемонии — совсем иного рода. Постепенно жизнь стала возвращаться в прежнее русло. Естественно, центром ее стала Великая княжна. Государь обедал у нее и вечером приходил к ней на партию в вист. Она даже взяла на себя обязанность рассылать приглашения, которыми не желал обременять себя Государь. Малочисленные партнеры менялись в зависимости от того, кто находился в Царском, но основной список оставался неизменным: граф Адлерберг, граф Перовский, Лорис-Меликов, Эдуард Баранов, князь Суворов, Вердер и Озеров. Все эти господа собирались по очереди, лишь Великий князь Алексей Александрович бывал почти каждый вечер. Общество Великой княжны состояло единственно из ее младших братьев, двух приятельниц — графини Перовской и меня в те дни, когда я не играла партию с Государем. Великий князь Сергей Александрович иногда читал что-нибудь для нас, а если Государь удалялся, мы скромно ужинали одни, зачастую в обществе Лорис-Меликова. Светлейшая молодежь очень его любила. Тогда-то я его потихоньку изучила и думаю рассказать о нем подробнее. Прежде мне хотелось бы написать, чем была Великая княжна для своего отца в то время. Она окружила его трогательной любовью, полностью посвятила себя ему, подчинив весь свой день его распорядку.
Граф Михаил Тариэлович Лорис-Меликов (1825–1888) — российский военачальник и государственный деятель; генерал от кавалерии (17 апреля 1875), генерал-адъютант. Член Государственного совета (11 февраля 1880 года). Почетный член Императорской Академии наук.
— Не понимаю, — сказала она однажды, — как мой старший брат мог оставить папа в такую минуту. Папа сам был таким хорошим сыном, что было бы справедливо воздать ему тем же и пытаться заменить ему мама, насколько это возможно.
Эти и многие другие слова в том же роде заставили меня подозревать, что она ничего не знает о связи Государя с княжной Долгорукой, хотя это казалось невероятным со стороны замужней уже в течение шести или семи лет женщины, живущей за границей, где газеты цинично, без всякой оглядки смакуют и то, что было, и чаще даже то, чего не было. Но сдержанность ее была такова, что, несмотря на близость наших отношений, я никогда не могла определенно ответить, знает ли она обо всем. Позднее я узнала, что, будучи осведомленной, она все же надеялась силою заботы и любви вернуть привязанность отца к законной семье и удалить его от другой — мысль очень наивная, иллюзорная, но достойная сердца дочери. Должна добавить в связи с этим, опережая события, что дети Императора никогда не позволяли себе даже между собой обсуждать поведение отца. Они не обмолвились о нем ни словом на протяжении многих лет. А соблазн возникал часто.
В это пребывание в Царском, о котором я уже говорила, Государь совершал ежедневную прогулку в экипаже с Великой княжной и сыновьями. В Павловске, где-нибудь в парке, несомненно, в заранее условленном месте. Государя ожидал его верховой конь. Император выходил из экипажа, прощался с детьми, садился на коня и ехал в направлении, хорошо известном публике. Вторая половина прогулки совершалась в обществе тайной подруги. Этот маневр повторялся ежедневно. Однажды утром упомянутая дама, видимо, по ошибке приехала раньше назначенного свидания, ее коляска, сопровождаемая сворой собак, показалась в тот момент, когда Государь прощался с дочерью и сыном. Одна из собак, похоже, хорошо знакомая с экипажем Императора, впрыгнула внутрь и никак не хотела уходить. Стоило большого труда ее оттуда выгнать, сцена эта продолжалась довольно долго к великой неловкости, как я подозреваю, всех присутствующих.