По разным причинам, которые нет нужды здесь называть, я была вынуждена сделать второй экземпляр моей рукописи и воспользовалась этим, чтобы поместить в надлежащем месте переписку Государя с дочерью о его женитьбе. Великая княжна имела доброту доверить мне эту переписку и разрешила дополнить ею мой рассказ. Таким образом, копия, приведенная ниже, сделана непосредственно с автографа Государя.
В письме из Ливадии от 25 октября 1880 г. после многочисленных мелких подробностей Государь, вдруг переходя с русского языка на французский, пишет дочери следующее:
«Теперь я должен сделать тебе важное признание, которого не мог сделать на словах пред твоим отъездом, так как я полагал, что Саша (Великий князь Наследник. — А.Т.) должен узнать обо всем первый, а я мог поговорить с ним только после его возвращения из Гапсаля. Впрочем, по нескольким словам, сказанным мне Лорисом, я понял, что ты уже догадывалась (она совершенно не подозревала о его женитьбе! — А.Т.)…
Я посылаю тебе на отдельных листках копию моего письма к сестре Ольге (королеве Вюртембергской. — А.Т.). В нем ты найдешь изложение всех подлинных обстоятельств, побудивших меня поступить так, а не иначе. Мне бы хотелось, чтобы ты сохранила мое признание в тайне, но и не отрицала бы факта, если с тобой о нем заговорят. Могу добавить, что мое новое внутреннее состояние порядочно, потому что я окружен всяческими заботами и любовью моей маленькой женушки и трех малышей, старший из которых вылитый мой портрет. Я предполагаю поместить их в Зимнем дворце над моими покоями в комнатах, где жили Арсеньевы и Шиллинги. Вот все, что я пока хотел тебе сообщить об этом предмете. Лобанов вам расскажет, как он доволен отношениями с нынешним составом министров. К сожалению, недоверие других держав мешает довести до конца дело с Черногорией, как мы того желали, что поощряет Турцию насмехаться над всей Европой, как в 1877 г. накануне войны. Дай Бог нам жить в мире со всеми и храни нас Господь от новой войны» и т. п.
Великая княжна, с ее исключительной прямотой, не могла пойти ни на какой компромисс, а тем более на сентиментальное притворство ради приукрашения истины. Она откровенно излила свою горечь не добавила, что отныне считает Россию утраченной для себя.
К великому моему сожалению, она не сохранила черновика своего письма, но прочитала мне самый важный отрывок из него, который я здесь приведу:
«Я молю Бога, — писала она отцу, — чтобы я и мои младшие братья, бывшие ближе всех к мама, сумели однажды простить Вас».
— Да, мое письмо было жестоко, — сказала она мне при следующей встрече, — но я писала его спокойно, по здравом размышлении, — совесть не позволила мне писать не то, что я чувствовала.
Лорис передал мне, что Государь был очень недоволен ответом дочери, что эта игла надолго застряла у него в сердце и была, пожалуй, единственной причиной, заставлявшей его по-настоящему страдать. Он полагал и свой ответ ей слишком суровым, но, когда я прочитала его письмо, мне оно показалось скорее грустным, чем сердитым. К тому же я поняла, что Государь совершенно не умел оценить, какое действие могла произвести его женитьба на общество в целом и на его детей в частности. Убежденный в том, что он исполняет священный долг, он искренне недоумевал, за что его порицают. Это убеждение приобрело характер навязчивой идеи и отгораживало от него, словно ширмой, все остальные обязанности, которыми он пренебрег, и заслоняло даже его постыдное прошлое, за которое он, казалось, не испытывал никаких угрызений совести, по крайней мере это ни разу не выразилось внешне. Без всякого сомнения, он искренне верил, что своим браком все исправил и все загладил.
Второе письмо Государя к дочери из России начиналось так:
«Не могу от тебя скрыть, милый душонок, что письмо твое в ответ на мое из Ливадии меня глубоко огорчило. Ты, видно, не вникла и не поняла причин, побудивших меня поспешить с вступлением в новый брак. Нелегко было мне решиться на подобный шаг столь скоро после кончины дорогой мама, но я думаю, что всякий честный человек поступил бы так же в моем положении. Все прочие члены семейства это поняли, начиная с Саши (Наследника), которого я ставлю тебе в пример, как должно себя вести относительно отца и своего Государя. Вот что пишет ко мне в ответ тетя Оли и ее добрый муж».
Прежде чем привести это письмо, я должна сделать большое отступление и вернуться к тому времени, когда Государь получил ответ королевы на извещение о его женитьбе. Поскольку нет ничего тайного, что бы не стало явным, особенно при дворе, это письмо вскоре было у всех на устах. Никто его не читал, но каждый привирал на свой лад с той или иной долей недоброжелательства и преувеличения. Великий князь Алексей Александрович был первым действительно осведомленным, кто заговорил со мной. Он был в отчаянии от тона дружеского подчинения, в котором было написано письмо королевы.
— Тетя Оли, — говорил он мне, — единственная, кто мог открыто сказать правду папа и несколько облегчить наше ужасное положение. Она не смогла или не захотела этого сделать, и ее письмо только обострило ситуацию.
Государь же был в восторге от этого письма и цитировал его при всяком удобном случае как образчик верного поведения. Он даже сделал с него копии и прикладывал их к собственным письмам, адресованным к отсутствующим членам своей семьи.
Я с юности была очень привязана так королеве, однако не могла не разделить в некоторой степени возмущения, овладевшего всем обществом. Более того, я ничего не могла понять: королева была другом покойной Государыни. Брак Государя должен был оскорбить ее память о прошлом и внушить страх за настоящее, поскольку он мог вызвать роковое противодействие как в обществе, так и в семье. Почему она сумела найти лишь безобидные сентиментальные слова? Может быть, она уступила эгоистичному желанию сохранить добрые отношения с братом, пожертвовав всеми остальными, — в таком случае ее порицали справедливо. Конечно, ничего нельзя было переменить, но, обратив внимание Государя на его законных детей, она могла, по крайней мере, дать ему понять, что они страдают и нуждаются в заботе.
Хорошо зная королеву, которая представляет из себя Королеву до кончиков ногтей, я терялась в догадках относительно причин, заставивших ее написать такое письмо, и только много месяцев спустя — уже после смерти Государя осознала всю глубину недоразумения, ставшего причиной стольких горестей для Царской семьи.
1 марта 1881 года вызвало потрясение во всех семьях и едва ли не во всех сердцах. Моя душа, жившая столько лет жизнью моих Государей, была подавлена, разбита, безутешна. Я задыхалась в Петербурге, свидетеле отвратительного преступления, и в апреле уехала за границу в надежде обрести покой в новой обстановке.
У меня в Баден-Бадене жили хорошие друзья, к ним-то я и устремилась в первую очередь. Едва я успела устроиться, как пришло письмо от королевы Ольги с просьбой приехать к ней в Штутгардт. Дважды под благовидными предлогами я позволяла себе отказаться от ее приглашений, но королева продолжала настаивать, и я наконец решилась ехать, хотя нервы мои были слишком слабы для такой встречи и я была настроена не щадить мою высочайшую собеседницу.
Я была принята в Штутгардте с царскими почестями, на которые никак не могла рассчитывать и которые меня скорее удивили, чем восхитили. На вокзале меня встретила королевская свита, а у альпийской лестницы, ведущей к королевской вилле, меня ждал король собственной персоной, чтобы подать руку и повести пред очи королевы, которую я уже заметила наверху каменной горы.
Она бросилась ко мне в объятия со слезами, и, когда первые чувства волнения от нашей встречи улеглись, она отвела меня в комнаты, приготовленные для меня рядом с ее покоями.
Едва мы уселись, как она стала умолять меня рассказать о том, что происходило в Зимнем дворце со времени женитьбы Государя до его смерти.
— Прежде чем говорить что-либо, сударыня, — обратилась я к ней, — позвольте мне задать вам один очень важный вопрос. Почему вы написали Государю письмо, которое привело в отчаяние всю Царскую семью и вызвало, всеобщее порицание в отношении вас?
Штутгардт в XIX веке.
В первое мгновение королева, казалось, была очень удивлена моими словами.
— Вы читали это письмо? — спросила она с каким-то страхом.
— Нет, сударыня, но я видела, какое безотрадное впечатление оно произвело на каждого члена Царской семьи, которая вряд ли вам его простит.
Королева после этих слов закрыла лицо руками и залилась слезами. Наконец она смогла заговорить.
— Так вот почему, — воскликнула она, — со мной были так холодны, так сдержанны после смерти брата! Я жила здесь как в потемках — ни одного слова, ни одной подробности из Петербурга, чтобы знать, как себя вести. Я узнала обо всем только из письма Государя. Король и я сломали голову, обдумывая наш ответ, но брат написал, что все удовлетворены происшедшим, и мы сочли излишними запоздалые и бесполезные возражения.
— Следовало догадаться, сударыня, что там не могли быть удовлетворены подобными обстоятельствами, и подумать прежде всего о тех, кому привелось страдать.
— Я хорошо понимала, — продолжала сквозь рыдания королева, — что положение бедных детей невероятно тяжело, но думала, что понемногу улеглось, и не считала себя вправе вмешиваться в такие интимные дела. Все это страшное недоразумение!
Бедняжка королева выглядела такой расстроенной, мне так больно было видеть ее слезы, что вся моя непреклонность тут же иссякла. Я отдала бы все на свете, чтобы оправдать ее в глазах обвинителей. Я попросила передать мне содержание ее письма к Государю. Она пересказала его слово в слово — текст значительно отличался от того, что ходил по Петербургу. Я не удовлетворилась этим и, извинившись за прямоту, попросила у королевы копию письма, сославшись на то, что смогу его верно оценить лишь в том случае, если у меня будет перед глазами текст. Через несколько недель королева прислала мне копию, выполненную собственноручно. Если бы она догадалась одновременно прислать копию письма Государя к ней, мне было бы гораздо проще оправдать ее в глазах Их Величеств. Тем не менее, вернувшись в Россию, я выполнила обещание, данное королеве. Во время одного из моих визитов в Гатчину, оказавшись с глазу на глаз с Государем и Государыней, я сделала все, чтобы смягчить их недовольство. Правда, от меня не потребовалось особых усилий, потому что обращалась я к сердцам благосклонным и великодушным. Время также сделало свое дело, и я была счастлива, что меж