Поднявшись, он заметил княгиню Юрьевскую, подошел к ней и обнял.
Затем настал наш черед — он горячо обнял нас, видно было, что душа его переполнена горем. Этот порыв со стороны столь скупой на выражение чувств натуры глубоко меня взволновал.
После ухода Царской семьи я оставалась еще некоторое время в кабинете, чтобы пропустить толпу и самой поклониться телу моего Государя.
Я чувствовала, что у меня подгибаются колени, и стала искать глазами кресло, чтобы присесть, но, подойдя к нему, я увидала, что на нем лежит страшный бесформенный предмет, от которого я в ужасе отшатнулась. Это был мундир Государя, разорванный в клочья и пропитанный кровью. Я еще не успела выйти из кабинета покойного, как увидала входящих незаконных детей Государя. Они шли в сопровождении госпожи Шебеко, которую я тоже видела в первый раз. Бедные крошки имели испуганный вид и, казалось, не понимали, что здесь происходит.
Лицо и руки Государя были испещрены маленькими черными точками, судя по всему, следами от взрыва динамита, убившего его. По выражению лица совершенно нельзя было понять, что происходило в его душе в последние минуты, когда жизнь в нем еще не совсем угасла.
Свидетели катастрофы смогли разобрать лишь несколько слов, которые он произнес падая, потому что, к несчастью, силой взрыва все, кто находился рядом с ним, были оглушены и, возможно, в этом шуме многое осталось не услышанным. Последние слова, которые от него слышали, были еще полны надежды на спасение. Привлеченный видом несчастного маленького мальчика, раненного первым взрывом. Государь вышел из кареты и подошел к нему, крестясь.
— А я, слава Богу, опять спасен! — произнес он.
— Это еще как сказать! — вскричал кто-то из толпы.
Убийца, как видно, находился в двух шагах от Государя. Новый взрыв — окончательный — раздался в эту минуту, убивая одновременно и жертву, и убийцу.
Говорят, конец последнего был ужасен — страдания его длились много часов подряд.
Так был задернут занавес над царствованием, начавшимся столь прекрасно и отмеченным прежде всего уничтожением крепостного права, славным актом, не имеющим себе равных в истории России и превосходящим по своему значению многие победы и завоевания, добытые ценой пролитой крови.
Известно, что Император Николай также был озабочен освобождением крепостных, но, несмотря на его полновластный характер и несгибаемую волю, он встретил в своем окружении такое жестокое противодействие, полное реальных угроз, что счел своим долгом отложить осуществление этого благородного плана до лучших времен.
Не стоит думать, что Государь Император Александр И, поднявшись на трон, нашел более подготовленную почву. Как только он взялся практически решать вопросы освобождения крестьян, он столкнулся с теми же трудностями, невероятно мощным подспудным сопротивлением.
То ли из-за того, что замысел этот был завещан ему отцом, то ли он всецело отвечал исключительно человечным устремлениям самого Государя, Император Александр остался непреклонным перед всеми доводами оппозиции и устрашающими картинами, которые ему рисовали, дабы поколебать его решимость.
Я задаюсь иногда вопросом, найдется ли когда-нибудь историк, обладающий достаточными знаниями и выразительным пером для того, чтобы описать эту прекраснейшую страницу жизни Александра II. Ока была тем более поразительной для современников, что никто не подозревал такой настойчивости со стороны Императора, у которого, казалось, не хватит мужества и силы для столь значительного свершения.
Его судили по внешности, а она, как известно, часто оказывается обманчивой.
Утомленный выше меры почти сверхчеловеческими обязанностями, которые возложены обыкновенно на наших Государей, чья подпись требуется под самыми малозначительными документами, часто в ущерб важным делам, Александр II любил развеяться после неприятных, поистине непосильных дел.
Мы говорили между собой, что он переставал быть всемогущим царем, как только заканчивал совещания с министрами и снимал мундир, отправляясь на прогулку. И едва он переводил разговор на более приятные предметы, нежели те, что обременяли его в течение рабочего утра, — казалось, это был другой человек.
Нельзя отрицать того, что его великодушная натура отличалась изрядной долей легкомысленности. Лишь в те минуты, когда он искренне интересовался, вопросом, он превосходил, можно сказать, самого себя и был на уровне поставленной задачи.
Так, повторяю, в 1858 году (когда им было задумано уничтожение крепостного права) он действовал великолепно, поддерживаемый, казалось, высшими силами и готовый на любую жертву, лишь бы «достичь такого состояния, когда бы Россия созрела достаточно для того, чтобы справиться с таким серьезным потрясением». Эту сакраментальную фразу ему постоянно твердили на ухо.
Что касается истинных патриотов, мало пекущихся о личных интересах, они, напротив, взирали на Государя-освободителя с любовью и благодарностью, желая как можно скорее сбросить с себя постыдное рабство, столетия довлевшее над нашей страной.
Я совершенно неспособна со знанием дела рассуждать о мерах, принятых правительством относительно новых учреждений в освобожденной России, и не могу себе позволить отмечать и критиковать ошибки, допущенные представителями власти. Есть мнение, что они были многочисленными и привели к плачевным последствиям. Но, может быть, стоит на них взглянуть не так строго, вспомнив о новизне ситуации.
Народный дух был чрезвычайно озабочен возникшими препятствиями, которые предстояло преодолеть, они оказались слишком реальны и остры, чтобы можно было охватить широким и непредвзятым взором все величие общего плана, для осуществления которого понадобились бы долгие годы.
Уже тогда со страшной силой несся ветер нигилизма, опрокидывавший все, что можно было еще спасти, в невероятный хаос, увеличивавшийся день ото дня.
Ошибками правительства воспользовались злоумышленники, с успехом сея недоверие и безрассудство среди толпы и фабричных рабочих, составлениях. У него так исхудали руки, что кольца сваливались с пальцев.
Я сделала ему однажды замечание на этот счет, сидя рядом за чайным столом.
— Да, — ответил он, — я сильно похудел, но — уверяю вас — на то были причины…
И он поведал мне несколько душераздирающих военных эпизодов, затем, понизив голос, добавил:
— Видите, здесь я нахожусь среди тех, кого люблю. У меня есть все, начиная с материального благополучия. Но — увы! — поверьте, я чувствую себя не на своем месте. Мое настоящее место там, рядом с бедными солдатами, которых я люблю так же, как собственных детей, и я знаю, они платят мне тем же.
Глаза его наполнились слезами при этих словах, я сама делала усилие, чтобы не расплакаться.
Доктор Боткин говорил мне, что поведение Государя в течение всех месяцев, что он провел на войне, вызывало у него одновременно удивление и восхищение.
— Подобной выдержки и кротости едва ли можно было ожидать и от простого смертного — ввиду лишений всякого рода, к которым он, конечно, не был приучен. Исключая прусского генерала Вердера, вся свита Государя беспрестанно жаловалась, ворчала и только помышляла, как вырваться из этой каторги. Он один был ясен и терпелив, несмотря на тяжесть общего и своего положения! Не говоря уже, каким он являлся в госпиталях… Тут он был чисто-начисто Ангелом-утешителем страждущих!
Вот мнение Боткина, который далеко не был льстецом… Впрочем, такое поведение Государя вполне соответствует его натуре. События затронули лучшие струны в его исключительно доброй и широкой душе.
Несколько слов в дополнение предыдущего рассказа. Хотя убийство Императора Александра II было не первой постыдной страницей в истории России, редко когда новое царствование начиналось в такой недобрый час.
Если бы Государь тихо почил в своей постели от болезни, то в ту печальную эпоху его смерть вряд ли была бы воспринята как народное бедствие или катастрофа.
Его семья, ближайшее окружение и даже почти весь народ искренне оплакали бы его, без всякого сомнения, но, несмотря на всю любовь к нему, престиж его значительно пострадал — я говорю это с прискорбием: в глазах очень многих он перестал, как прежде, служить предметом обожания и восторженного почитания…
Он прожил последние четырнадцать лет своей жизни вне Божеских и нравственных законов, так сказать, на острие иглы, и это остудило даже самые пламенные сердца; впереди также не было никакой надежды.
Было твердо известно, что Государь помышлял о коронации княгини Юрьевской, и за кулисами уже принимались все меры к достижению этой цели более или менее пристойным образом, для чего изучались соответствующие документы прошлого.
Конечно, образцом и прецедентом предстоящего события послужила коронация Екатерины I. Утверждают, что нашелся всего один министр, согласившийся взяться за подготовку акта. Были перерыты архивы в поисках обнадеживающих документов, в некоторых журналах ни с того ни с сего появились статьи, в подробностях излагавшие старую историю коронации Екатерины I.
Этот намек был однозначно понят сведущими людьми. Каждый хранил молчание, но в душе все рассуждали примерно одинаково.
Помимо того, что каше время сильно отличалось от эпохи Петра Великого, не следует забывать, что Екатерина I, несмотря на свое низкое происхождение, неоднократно сумела проявить свой глубокий ум. Но что бы стало с Россией и русским обществом под властью современной Екатерины III? Что бы стало с четой Наследников, положение которых и теперь уже было невыносимым? Могли ли они смириться с отведенной им унизительной ролью, когда даже мы, и я в том числе, стремились избежать ее, не зная, куда податься, но полные решимости не терпеть оскорбительного нового порядка, навязанного нам.
«Император Александр II на смертном одре». Литография.
«Россия государство не торговое и не земледельческое, а военное, и призвание его быть грозою света». (Александр II).
Нетрудно было предвидеть, каковы будут требования новой «государыни», которая, без всякого сомнения, и сама скоро поверила бы, что рождена для трона!..