Я была в восторженном настроении благодаря всей окружающей меня обстановке. Гондолы, пение, музыка, луна, вода, чудный июльский вечер, разноцветная иллюминация — вся эта действительность напоминала своим волшебством рассказы арабских сказок из тысячи и одной ночи.
С того времени я ничего не видела подобного. Сколько десятков лет прошло с тех пор, но, когда мысленно перенесусь в воспоминания к прожитому, все воскресает так живо передо мной, точно все это было в недалеком прошлом.
Мы жили в Стремянной улице, близ Владимирской, когда 8 апреля 1848 года родилась у нас дочь Мария. Через две недели состоялись ее крестины, которые Император Николай Павлович и цесаревна Мария Александровна осчастливили личным Своим присутствием.
От завтрака Его Величество отказался, но принял чай, который я тут же за круглым столом заварила, — Государь пил в то время зеленый чай. Наливая себе сливки. Его Величество спросил, где я достаю такие густые.
На ответ, что мы держим корову для детей, что сливки и масло у нас домашние. Государь сказал: «От одной коровы! У меня же несколько ферм и сотни коров, а в жизни моей таких сливок и такого вкусного масла не подавали мне».
Это говорит русский император! Как мало все окружающие думали о том, чтобы царю все было подано как можно лучше! Но, к несчастью, всякий думал о себе и о том, как бы карман свой набить потолще. Где совесть?
Саша знал почти все московское общество, среди которого у него были и друзья; с ним он познакомил и меня. В Москве я убедилась, как распространено там хлебосольство.
Чаще всего мы бывали у графини Любови Петровны Голицыной, рожденной Апраксиной, жены Сергия. У них я познакомилась с графиней Ростопчиной; она так правильно и изящно говорила по-русски, что ее можно было заслушаться, и я никогда ни до нее, ни после не встречала человека, который бы так владел русским языком.
Смерть великого князя Михаила Павловича очень опечалила меня, я любила его не только как человека, но ценила в нем ту беспредельную любовь и преданность, которую он питал к своему Царственному брату. Он был самым деятельным и верным помощником Государя. Не раз мне случалось на вечере или на бале, когда он подходил с насупившимися бровями и угрюмым лицом, спросить его, зачем он смотрит так сурово. Все знают, какое у него доброе сердце, и что угрюмый вид его только напускной. «А кто сказал, что я добр?» — спросит, бывало, он. «Земля слухом полна!» — был мой ответ. «Я должен карать, а Царь миловать», — отвечал Великий Князь, улыбаясь.
Он был строг, требователен, ловил неисправную по службе молодежь, взыскивал, а между тем никого не сделал несчастным и помогал, как только мог. Каких фарсов не проделывал с Великим Князем Константин Булгаков, и все сходило ему с рук! Он был находчив, а это любил Михаил Павлович.
Когда Булгаков нуждался в деньгах, являлся в Михайловский дворец и с согласия камердинера проталкивал конверт под дверь, где у стола занимался Великий Князь. В ответ просителю, тем же способом, являлся другой конверт с 200 рублями.
Раз, встретив Его Высочество на Невском, Булгаков просит его, для поднятия своего кредита, пройтись с ним под руку, и в этом ему отказа не было.
Во время лагеря Великий Князь встретил однажды в Петербурге Булгакова тогда, когда он был дежурным по караулу в Красном. Возвратясь в Красное, Великий Князь подъехал к караулу. Подан был звонок, и караул выбежал вместе с Булгаковым. Великий Князь, подозвав его к себе, спросил, как он попал в лагерь, ведь он встретил его в Петербурге. Булгаков ответил: «Ваше Высочество сами подвезли меня, я сидел на запятках».
Государь любил, чтобы ему говорили правду; к сожалению, она, вероятно, редко доходила до него, вот из чего я могу это заключить.
Однажды мне пришлось ехать одной в Петербург на вечер во дворец. Саша был послан куда-то произвести следствие.
Кроме Их Величества и Наследника, нас было из посторонних только графиня Ю. Ф. Баранова с сыном Э.Т. и я, которая, исправляя должность дежурной фрейлины, разливала чай.
Не помню, о чем шла речь и почему Государь обратился с вопросом ко мне. Кажется, Его Величество спросил о семейных вечерах, достаточно ли бывает дам, потому что в кавалерах, вероятно, недостатка нет.
Если не ошибаюсь, то это именно касалось этих вечеров; я ответила, как было в действительности, что благодаря неудобному сообщению с Петербургом, куда многие ездили к родным или в театр, молодежь не имела возможности возвращаться из столицы вовремя к семейному вечеру, и потому случалось, что танцоров было недостаточно.
Тут графиня Баранова, дернув меня за платье, слегка нагнулась и вполголоса проговорила: «Такую правду нельзя говорить императору!»
— Oserais je jamais melilir a now souverain? — ответила я, при этом чувствовала пристальный взгляд Государя, который тут же спросил, что сказала мне графиня. Я покраснела, сконфузилась, растерялась, повторить слова графини — это выдать ее, а этого я не хотела, а потому нетвердым голосом проговорила: «Графиня мне сказала, но…» Государь перебил меня:
— Вы хотели сказать, что не расслышали, вот это неправда! У меня слух хорош. Графиня сделала замечание, зачем вы сказали мне правду! Это несчастье, что все боятся говорить мне правду, и никто о том не думает, насколько облегчили бы мне тяжесть царствования, если бы говорили всегда правду. Поэтому прошу вас никого не слушать и не верить, что я боюсь правды.
Я редко видела сны, может быть, и не помнила их, но в эту зиму некоторые из них остались в памяти; я рассказала их няне, которая растолковала их верно, хотя не придала им в то время никакого значения.
10 февраля (1855 г.) Саша уехал. После его отъезда вижу сон, будто Цесаревна приехала ко мне и на приглашение отобедать с нами согласилась. Все уселись за круглый стол, по обе стороны Цесаревны было оставлено по одному незанятому стулу, а на вопрос Ее Высочества о причине я ответила: чтобы дети не толкали и ей бы было просторнее.
Когда, по толкованию няни, это означало повышение для Цесаревны, я от души посмеялась и заметила ей, что для Цесаревны никакого повышения быть не может. Ничего того ужасного, что ожидало нас, не приходило мне в голову; могла ли я допустить мысль о том, что в скором времени Россия облечется в глубокий траур и что надвигается общая скорбь и печаль.
Увы! Императора Николая Павловича не стало! Сомнения не оставалось. Последний луч надежды исчез. Не имея траурного платья, на третий день его кончины я обрезала свою черную амазонку и, достав шляпу, поехала прямо в Зимний дворец, к панихиде, на которой присутствовала вся Царская семья.
Приложиться пришлось только к руке; чудное его лицо было покрыто густой кисеей, сквозь которую ничего не просвечивалось, да и глаза мои, полные слез, видели все сквозь туман. Говорят, что бальзамировка была очень неудачной.
Когда мысленно возвращаешься к давно прошедшему, невольно задаешь себе вопрос, почему именно на мою долю выпадали и овации, и выбор быть хозяйкой на устраиваемых вечерах в московском, красносельском павильонах, на семейных вечерах в Царском Селе быть председательницей разных комитетов.
Я не была никакой выдающейся личностью и не представляла собою ничего особенного; но, может быть, выбор падал на меня, потому что я была энергична, предприимчива, к тому же проста и вежлива.
Как-то летом (1857 г.) Наследник Николай Александрович устроил скачку, в которой в числе товарищей участвовал старший сын наш Александр. Лошади были небольшие. Огибая при повороте ипподрома угол. Наследник упал, но тотчас же вскочил, сел на лошадь и продолжал начатый круг. Испуг Августейших родителей, Матушки Царицы и присутствующих был большой. Его Высочество немного испугался, но не ушибся и ни на что не жаловался.
В записках Ф. А. Ома совершенно ошибочно высказано мнение докторов, будто бы болезнь и кончина Цесаревича были следствием его падения на скачке. Нет! Не это падение унесло прежде временно в могилу это юное милое существо, а спустя три или четыре года, пробуя силы свои с принцем Лейхтенбергским, он так сильно ударился об угол мраморного стола, что если бы его не поддержали, то он упал бы.
Муж мой, бывший в это время дежурным в Зимнем дворце при Государе, в это самое время вошел в зал, где играли Их Высочества, чтобы поздороваться с ними. Увидя Наследника бледным и не имеющим силы даже подняться с места, Саша побежал и принес стакан воды, о чем никто не подумал. Тут он расспросил, в чем дело, и, узнав от великого князя Александра Александровича все подробности, сказал графу Строганову, что следует немедленно послать за доктором, что на такой серьезный ушиб, как ушиб спинного хребта, надо обратить внимание. По-видимому, граф не считал ушиба этого серьезным, а, напротив, старался пристыдить Наследника, назвав его неженкой, которому при пустом толчке делается дурно до слез. «Разве вы мужчина после этого?» — закончил он свои замечания.
Саша вернулся с дежурства возмущенный и с негодованием передавал мне, как граф Строганов бессердечно отнесся к этому несчастному случаю. «Вот как берегут Наследника русского престола!» — заключил он.
Судя по грустным последствиям, никаких энергичных мер принято не было, а на близстоящих к нему точно какое-то затмение нашло: никто не замечал, что с этого времени Великий князь худел, бледнел, одним словом, угасал. Он под конец не мог даже выпрямиться, а ходил немного сгорбленным. Но и тут упрекали его, что он ходит стариком. Всего обиднее то, что не верили его страданиям, пока, наконец, не прозрели и не убедились в ужасной истине, то, увы, тогда было уже поздно. Упоминая о падении Цесаревича на скачке, я считала удобнее всего тут же опровергнуть мнение докторов, считавших падение с лошади главной причиной его смертельной болезни. Если бы Саша не был случайным свидетелем этого события, то никто из нас не знал бы истины. Вероятно, это скрыли от Государя и Императрицы, чтобы не тревожить их; я заключаю это потому, что никогда не упоминалось об этом ушибе, а только о падении на скачке за несколько лет перед тем.