За это время Лили похорошела; она была чрезвычайно грациозна и стройна, но главную прелесть составляли большие, темные, кроткие, как у газели, глаза и роскошные волосы редко встречающегося пепельного цвета.
Конечно, она легко могла внушить любовь к себе, но скромная и застенчивая Лили никогда не думала об этом, и ее волнение объяснялось только радостью вновь увидеть своего учителя, предмет своих грез, который уже возбудил в ней бесконечное обожание, когда она была еще ребенком.
Наконец она увидела подкативший большой автомобиль отца, потом услышала в смежной с гостиной прихожей голос барона, отдававшего приказания, и другой, который знала очень хорошо, несмотря на то что много лет не слышала его.
Сердце ее охватило такое блаженное чувство, что она на минуту зажмурилась и прижала руку к груди. Но вдруг она вспыхнула и живо открыла глаза, когда веселый, радостный голос обратился к ней:
— Что же, Елизавета Максимилиановна, разве вы не хотите видеть старого приятеля?
Смущенная и сконфуженная, протянула она обе руки князю, а тот смотрел на нее с нескрываемым восхищением.
— О, наоборот, я рада и благодарна вам за все ваши наставления.
— Ваше усердие применять их на деле гораздо ценнее, нежели то немногое, чему я вас научил, — ответил князь, целуя ей руку, — но как вы выросли, изменились, дорогая ученица! А можно мне в память о прошлом называть вас м-ль Лили?
— Конечно-конечно, даже просто Лили. Ведь вы мой наставник и учитель, — весело ответила она.
Князь засмеялся.
— Это означало бы уже злоупотреблять вашей добротой. А вот позвольте представить вам моего друга, ученого, врача — индуса Равана-Веда.
Лили протянула руку с любезным приветствием, и ее взгляд равнодушно скользнул по высокой фигуре почтительно раскланявшегося с ней индуса.
Когда глаза их встретились, Лили вздрогнула и с непонятным ей любопытством стала всматриваться в бронзовое лицо незнакомца. Его черты ей ничего не сказали, но глаза… Где она уже видела эти глаза и их добрый, почти нежный взгляд?
Приглашение барона к обеду прервало разговор, и все перешли в столовую. Князь с особенным интересом наблюдал первую встречу и во время обеда подметил, что Лили часто посматривала на индийского гостя, пристально и испытующе вглядываясь в него.
Воспользовавшись минутой, когда барон беседовал с индусом, Елецкий нагнулся к Лили и спросил вполголоса:
— Разве мой друг Равана-Веда не понравился вам, что вы так вздрогнули, взглянув на него?
— Нет, не то. Меня поразили глаза этого индуса. Не напоминают ли они вам кого-нибудь? — так же тихо спросила Лили. На отрицательный жест князя она прибавила: — Вы, конечно, мало знали его, а я-то хорошо помню, и глаза этого господина напомнили мне глаза доктора Заторского. Сходство это странное, но поразительное: взгляд совершенно один и тот же.
— Разумеется, это очень любопытно, что глаза человека, родившегося под тропиками, походят на глаза умершего, типичного северянина, — заметил князь.
— Доктор всегда был добр к нам, и память о нем дорога мне, как о самом близком человеке. Я узнала, что Вадима Викторовича схоронили неподалеку от его умершей тетки на Александро-Невском кладбище, и сыскала могилу: она была совершенно заброшена, и деревянный крест совсем покосился.
Со стороны двоюродного брата усопшего, получившего хорошее наследство, нехорошо, что он пожалел поставить памятник. Лучше было бы оставить гроб в Зельденбурге, в нашем склепе, — с негодованием закончила Лили.
— Я закажу ему приличный памятник, — сказал князь.
— Благодарю, но это уже сделано. По моей просьбе папа дал две тысячи рублей для этого, и я поставила прекрасный памятник из белого мрамора. Могила украшена цветами, и сторожу поручено поддерживать неугасимую лампаду перед помещенной в кресте иконой Пресвятой Девы. Я часто езжу туда молиться и ношу цветы.
Она говорила по-русски и была так взволнована, что не заметила загадочного взгляда, который бросил на нее индус.
— Знаете, Алексей Андрианович, — понизив голос, заговорила она снова после минутного молчания, — я слышала, что слуги в Зельденбурге утверждают, будто видели маму, бегавшую по стеклянной галерее с отчаянными жестами. Несомненно, ее душа страдает, потому что она ведь умерла без покаяния! О! Какой страшный грех взял отец на свою совесть… Но скажите, неужели нельзя сделать что-нибудь для облегчения ее страданий и успокоения в могиле?
— Надо подумать. Но я буду горячо молиться за нее, — ответил князь, с сожалением глядя на взволнованное личико и влажные глаза Лили.
После обеда продолжали беседовать, и юная баронесса рассказала о своем свидании с Мэри, упомянув, что та чрезвычайно изменилась.
— Ее дом не нравится мне. Все в нем очень богато и красиво, но в прихожей много истуканов с бесовскими рожами. Фи! Вообще, у нее появились странные вкусы. Хотя бы то, что она не расстается со своим прирученным тигром, а часть лета намеревается провести в страшном Зельденбурге.
— Барон уже говорил мне об этой фантазии, тем более странной для молодой женщины, что она сама пережила там большое горе.
— Знаете, мне кажется, что, несмотря на замужество, она не забыла Вадима Викторовича. Когда я выразила удивление по поводу ее намерения жить в Зельденбурге, она с грустью сказала: «Это место очень дорого мне: я провела в нем лучшие дни моей жизни».
Наступившее время было блаженным спокойствием для Лили и, наоборот, отмечено неустанной работой для князя с приятелем.
Доктор собирался приступить к лечению при помощи герметической медицины. А Елецкий, со своей стороны, деятельно готовил издание сочинения, которое привез в рукописи. Тем не менее он нисколько не заблуждался относительно трудности распространить книгу, содержание которой шло вразрез с укоренившимися воззрениями, проповедуя людям новую идеологию и открывая совершенно неведомый кругозор.
Однажды в доме барона князь читал перед довольно многочисленной аудиторией программу своего сочинения, касавшегося, между прочим, следующих вопросов: разнообразие цвета излучаемых мыслей и сила мозгового излучения — или, иными словами, мышления, — доказанная, например, способностью произвольного понижения или повышения ртути в термометре под влиянием флюидической силы экспериментатора. Не менее интересны были опыты оживления астральными токами драгоценных камней, омертвелого жемчуга, увядших цветов, насекомых и маленьких больных рыбок — и наконец экстериоризация астрального тела и объявление войны смерти.
Это чтение возбудило среди слушателей, принадлежавших к «близким» общества, большой интерес, а так как между ними было много любопытствующих относительно оккультизма и несколько больных, то все они явились первыми кандидатами на герметическое лечение у «интересного» индуса Равана-Веда.
Когда приятели остались одни, доктор лукаво заметил, что князь уже приобрел первых читателей.
— А ты — первых пациентов. Барон пел тебе неумолчные гимны, к тому же ты весьма любопытный врач, который лечит даром. Разве это не сокровище, особенно для дам? — возразил князь, поддразнивая.
— Действительно, шестнадцать дам, для начала не дурно, — ответил доктор, смеясь. — Жаль только, что все эти высокопоставленные кавалеры и дамы преимущественно бесноватые, а недуг заключается в более или менее опасной для их жизни одержимости. Не особенно приятно будет давать им это понять и открыто говорить неудобную правду.
— Самое трудное будет лечить Мэри, которую я встретил сегодня на Морской. Она ехала в экипаже, а на передней скамейке сидел тигр, и я подозреваю, что это именно Пратисуриа. Она чрезвычайно похорошела, но окружавшая ее оккультная свита отвратительна, и вырвать ее из когтей сатанистов будет очень трудно.
— Я боюсь, что они скорее убьют ее, но не выпустят, — с грустью заметил доктор.
— Нет-нет! Веджага-Синг обещал спасти ее, — ободряюще возразил князь.
Доктор ничего не ответил. Он казался печальным и озабоченным, а уйдя к себе, задумался.
Утром доктор поехал на Александро-Невское кладбище и долго молился на могиле тетки, а потом сыскал и собственный памятник. С понятным волнением смотрел он на мраморный крест, опершись на который стояла женщина под вуалью. Подножие памятника украшали цветы и гирлянды. Это, конечно, Лили — добрая, милая девушка — охраняла могилу. Мраморная скамья в ограде указывала, что она часто приходит сюда молиться за него. Какое трогательное воспоминание сберегла она о прежнем к ней расположении. Как ни была она наивна, а все же угадала, что «материнская любовь» баронессы и даваемое детям нелепое воспитание были простой комедией, чтобы только казаться такой же добросовестной матерью, как и любящей женой.
При воспоминании о циничной и преступной женщине, которая поработила его и разбила жизнь, доктора охватило отвращение, и ему стало совестно за прошлое.
Он любил гулять и шел с кладбища пешком по Невскому, забавляясь, но и волнуясь, когда то и дело натыкался на прежних приятелей, знакомых и пациентов, а те не узнавали его.
Около одного из магазинов на углу Невского и Морской он неожиданно увидел Мэри. Ее экипаж остановился, и Пратисуриа спокойно остался в карете, а она почти задела доктора, проходя мимо, но ее взгляд равнодушно скользнул по нему. Вадим Викторович остался у витрины до ее выхода из магазина, и сердце его сильно забилось. Какая ужасная перемена произошла в этом очаровательном существе, прежде невинном и чистом! Она и теперь была красива, но какой ценой приобрела она эту демоническую красоту — ценою своей души!.. Чего бы он ни дал, чтобы узнать, думает ли она еще о нем или забыла! Но все равно… Чтобы спасти ее и вырвать из власти зла, он был готов пожертвовать собой безо всякой эгоистичной задней мысли.
Затем наступило время, когда доктор и князь были завалены работой. Елецкий следил за печатаньем издаваемой им книги, которую хотел выпустить в наиболее блестящем виде и с широкой рекламой, а доктор устраивал помещение, где собирался лечить. С этой целью он нанял неподалеку от барона небольшой уединенный домик с садом, в два этажа по шести комнат в каждом, с отдельным хозяйственным флигелем. В нижнем этаже находились приемная для больных и библиотеки, все очень скромно обставленные. Во втором этаже две комнаты предназначались д