Вот выпьет он сейчас чай, отправится домой, поиграет с детьми — и на душе станет легче…
— Кажется, на сегодня все?
— Нет, Ливинд Абдуллаевич. Там два дня на прием какая-то женщина приходит.
— А по какому делу? — нахмурился Ливинд.
— Не знаю… Она хочет лично с вами поговорить.
— Скажи, что я приму ее через пять минут. Ливинд с превеликим удовольствием отхлебнул чай, он любил пить его вприкуску.
Настроение после чая стало лучше. Ливинд вышел из-за стола и открыл дверь, приглашая женщину войти.
Это была средних лет горянка, в молодости, видно, очень красивая, с большими грустными глазами и длинными, как будто искусственными, ресницами.
Давно уже не видел ее Ливинд, по узнал сразу… Киз-Бике. Да, да, та самая Киз-Бике, тоже из детдома. Правда, она была помоложе, чем Ливинд, года на два. Такая хрупкая и стройная, стеснительная…
Ливинд усадил ее на стул, и Киз-Бике заплакала, вытирая краем черного платка глаза. Потом вынула сложенную в несколько раз бумажку.
— Успокойся, Киз-Бике. — Ливинд налил ей воды. — Успокойся, сестра. Что за беда у тебя стряслась? — В детском доме они все были сестрами и братьями.
— Мне тяжело, брат мой, очень тяжело… — заговорила Киз-Бике, опустив голову и перебирая бахрому платка дрожащими руками. — У меня никого нет на свете, ты же знаешь, я была сиротой, как и ты.
— Да, сестра, но мы уже взрослые и не одинокие.
— Не знаю, как тебе объяснить… Никогда я ни к кому не обращалась, никому не жаловалась, но мне жалко детей, мне стыдно…
— У тебя есть дети?
— Да, трое… Я больше не могу, брат мой, вот и принесла заявление. — И она протянула бумажку.
Судья развернул ее. Заявление было очень коротким. Киз-Бике просила суд развести ее с мужем — без всяких объяснений.
— Но в чем же дело? — Ливинд поднял на нее глаза.
— Не могу я такое написать, брат мой. Не то что писать — говорить стыдно. Пожалуйста, если можно, разведи нас, я с детьми как-нибудь проживу. Разведи нас, больше нет у меня сил… — Плечи Киз-Бике вздрагивали.
— А кто твой муж? — спросил Ливинд.
— Чабаном долго работал, сейчас зоотехник, курсы два года назад окончил. Исайхала Хала-Бахмуд.
— Слышал я о таком. Ты что, в Дибгали живешь?
— Да.
— Но я слышал о нем как о передовом человеке. О нем в газетах писали, на активе говорили…
— Да, работник он неплохой. Старательный очень…
— Пьет?
— Нет.
— Другую нашел?
— Какой грех, разве можно? — удивилась Киз-Бике, и даже тень улыбки скользнула по ее лицу.
— Бьет он тебя?
— Нет, нет, что вы, за четырнадцать лет и пальцем не тронул.
— Странно. А дети хорошие?
— Разве плохие дети бывают? — уже по-настоящему улыбнулась Киз-Бике. Светлая была у нее улыбка.
— Так в чем же дело, сестра?
И Киз-Бике рассказала…
Но судье трудно было в такое поверить. Он даже усмехнулся — мол, ты, сестра, наверно, преувеличиваешь.
— Вот, вот, я знала, что мне не поверят! И зачем, зачем я рассказала? Только опозорилась.
— Ты можешь не беспокоиться, тайну хранить я умею, сестра. Успокойся и иди домой. Я сам поговорю с ним.
— Спасибо тебе, брат, как-то даже легче стало. Спасибо.
И они попрощались. Уходя, Киз-Бике забрала свое заявление и завязала в платочек.
«Вот еще одна забота на мою голову… — вздохнул судья. — Родственники жалуются, что к ним невнимателен, знакомые упрекают, что их позабыл… Работа такая, одичать можно!»
Вышел судья на улицу и зажмурился от солнца. День стоял чудесный. В такую погоду надо бежать на речку, в лес, на альпийский луг! Поваляться на траве, искупаться в реке, поиграть с детьми, зажарить на воле шашлык, печенку с картошкой…
Только подумал об этом судья, как возле затормозил «газик», и из него вышел толстяк Амри, парторг Дибгалинского колхоза.
— Наконец-то я тебя поймал. — Свежевыбритый Амри крепко пожал руку Ливинду и потянул его к машине: — Никаких возражений, на этот раз позволь мне вынести приговор, не подлежащий обжалованию… Ты сейчас поедешь со мной.
— Куда?
― Когда друг говорит: «Пойдем со мной», его не спрашивают — куда. Тем более если ты не только друг мне, но и детдомовский брат!..
Толстяк был прав — койка его в детдоме стояла всегда рядом с койкой Ливинда, и в школе на одной парте сидели, и побеги из детдома устраивали вместе. Когда Ливинд ходил по канату, Амри на земле, надев войлочную маску, смешил и развлекал людей — это делалось, чтоб дурной глаз не сглазил канатоходца.
Конечно, детский дом, где они когда-то жили, давно уже не существует, но сохранилась их школа, и в этой школе есть даже свой музей со стендами. Вы побывайте там и посмотрите, каких людей воспитал из голодных сирот этот детский дом! Да, да, это была одна большая семья, из нее вышли агрономы и врачи, инженеры и учителя, один доктор наук, и даже поэт свой есть! Да вы его знаете, нашего Амир-Гази, не может быть, чтоб вы его не читали. Хотите, послушайте — вот одно его стихотворение, «Старуха»:
В сакле, и холодной и печальной,
С той поры, как началась война,
Мать-старуха кашляет ночами,
Горем и слезами сожжена.
Сгорбило ее лихое бремя.
Стал порог у сакли слишком крут.
И трясется, будто жизнь и время
Тело, словно вороны, клюют.
Сколько лет прошло,
Как отгремели
На земле жестокие бои…
Но не сняли сыновья шинелей,
Так в шинелях в землю и легли.
Мать как будто приросла к порогу,
Робкую надежду затая,
— Погляди-ка, — просит, — на дорогу:
Не идут ли к сакле сыновья?.. —
Мне не спится, мне не до постели,
Будто и на мне лежит вина.
Говорит:
— Сынок мой, неужели
До сих пор не кончилась война? —
Что скажу бедняжке,
Что отвечу,
Как ее я с горем примирю?
Говорю:
— Идет война на свете… —
Разве я неправду говорю?
…— Право же, брат мой, я сейчас не могу, — ответил судья Ливинд толстяку.
— Кто я, скажи?
— Ты — Амри.
— Ну и все. Ты знаешь, что я не отстану.
Это верно, переубедить Амри невозможно. Ливиида осенила и другая мысль: ведь Амри парторг в том ауле, где живет Киз-Бике… А что, если, не откладывая в долгий ящик, нагрянуть сегодня к ним в гости, к этому самому извергу, зоотехнику Исайхала Хала-Бахмуду? И Ливинд сел в машину.
— Это в твоем ауле живет Исайхала Хала-Бахмуд?
— Да, он дибгалинский, а что?
— Ты его знаешь?
— Как не знать? Живем в одном ауле, а в ауле каждый знает даже котенка, чей он.
— И что о нем скажешь?
— Хороший человек. Сегодняшнее дело не взваливает на завтрашнего быка, честный труженик.
«Да, труженик-то он, может, и честный, — подумал Ливинд. — А в семье… Это же изверг в облике человека! Как это можно? Прячет под замок в сундуке муку от семьи! Каждый день выдает Киз-Бике, как нищей какой, маленькую мерку муки… Даже дети в школе начали попрошайничать, просить что-нибудь поесть. Ничего себе — «хороший человек».
— Амри, давай нагрянем в гости к этому Хала-Бахмуду.
— Да на что он тебе сдался?
— Я тебя прошу.
— Ну ладно, и к нему нагрянем, и ко мне. Машина круто свернула с шоссейной дороги направо и стала спускаться к ущелью Уцмуц.
У знаменитого ключа Улилла-Шин, что значит «Ключ, исцеляющий глаза», все путники останавливаются. Остановил машину и Амри. Их приветствовала Сибхат Карчига — она держала за повод лошадь и пила, черпая воду ладонью.
— В добрый час, тетя Сибхат! — улыбнулся Амри.
— Добрый, добрый, толстяк, — улыбнулась в ответ Сибхат. — Ты все вширь растешь.
— Да, милая Сибхат, говорят — в детстве избаловали.
— Знаю я твое детство. Не я ли тебя ловила на мельнице? Вас тянули в человеческую жизнь, а вы…
— Что поделаешь! Непривычно было и страшно под казенной крышей. Потом поумнели… Ты — в райцентр?
— В райцентр. Случайно не знаешь, наш судья Ливинд дома?
— Опять на нас жалоба? Ну, будет, Сибхат, мы уже не рубим твой лес, уголь возим. Ты слышала, что мы свой рудник открыли?
— Ты все шутишь.
— Ну, а зачем же ты опять в суд?
— Успокойся. У меня письмо к матери Ливинда.
— Что?! У него мать давно умерла!
— Да, но и письмо давнишнее, от его отца.
— От какого отца?
Ливинд торопливо выбрался из машины.
— От кого, ты сказала, письмо?
— От твоего отца, уважаемый Ливинд. Надо бы поздороваться. — Сибхат Карчига протянула руку.
— Прости, пожалуйста. Здравствуй, — пожал ее руку Ливинд.
— На ловца, говорят, и зверь бежит. — Доставая письмо из хурджина, Сибхат Карчига рассказала в двух словах, как его нашли.
Ливинд взял солдатский треугольник, опустился на придорожный камень, стал рассматривать письмо со всех сторон.
— Ты помнишь отца? — тихо спросил Амри.
— Плохо, — ответил, не оборачиваясь, Ливинд. — Помню только, что были у него большие усы и шрам на щеке.
Сибхат Карчига, пожелав им доброго здоровья, села на коня и уехала. Амри, чтобы не мешать другу, стал заливать воду в радиатор. Когда он кончил и посмотрел на Ливинда, тот, бледный, озадаченный, протянул ему развернутое письмо.
— Прочти…
Амри взял письмо…
«Салам! Мои добрые пожелания да защитят вас от невзгод в трудное время!
Всем родным и близким приветы передай, сына моего Ливинда обними и поцелуй. Как хочется подбросить его на руках, увидеть его улыбку, услышать смех, порадоваться, родные мои, дорогие мои!
Я знаю, вам сейчас нелегко, и никому не будет легко, пока не кончится эта распроклятая война, пока не одолеем этого жестокого врага, который несет людям горе и слезы. Мне, родная Милайсат, раньше родиной казался наш маленький аул, наш район, наш Дагестан. Я не знал, что родина у меня такая большая, я это узнал здесь и горжусь, что она такая есть, и никому ее не одолеть.
Ты помнишь, Милайсат, я не мог зарезать курицу, что ты покупала на базаре, соседа просил, я крови всегда очень боялся. Но здесь преодолел этот страх и в упор расстреливаю врагов из автомата.