Дальше новости рассказывают, кто куда из наших поступил. Ким Коля, одноклассник, уехал в Питер документы подавать. Его даже взяли в техникум. Он коряком числится, по лимиту продвинули, слабенькие оценки не помешали. Сейчас в общаге устроился, возвращаться не хочет. Генка в мореходку хотел, но медкомиссия завернула. Тоже пошел в техникум.
Жека родителей не слушает, с Машкой в открытую под ручку ходит. При таком разговоре тетю Риту аж перекосило. Сама сплетница, а когда про ее семью – не любит. Многие поселковые дети, из неуехавших, сейчас в лагере у Зеленого Холма. Директриса вернулась на материк, но перед отъездом подлянку ребятам кинула, сделала два отряда. Вроде нормально, но она разделила не по возрасту, а по алфавиту. Теперь в одном отряде и первоклашки, и десятиклассники. Типа старшие смотрят за младшими. Мелким-то хорошо, а старшим как?
Посидели, разошлись. Завтра день рабочий, а отчим только меня встретить вырвался. У него завал, впрочем, в сезон всегда так.
Моя комната вдвое больше, чем на старой квартире. Заботливые родители прибили на окно байковое одеяло. Летом темноты, считай, нет. Однако лечь не получилось, показал привезенные полотенца-халаты и золото. Мать, пока всю ювелирку полностью не перебрала, не успокоилась. Понятно, еще себе кое-что прихватила.
Конец лета
Разговор
В темноватой обшарпанной комнате, на обеденном столе с облезшим лаком стояли стеклянные граненые стаканы и потемневшие от времени, со слегка потрескавшейся эмалью тарелки. Закуски, лежавшие на простенькой посуде, впечатляли изысканностью и дефицитом. Свежий, румяный тамбовский окорок красовался рядом с сырокопченой «Свиной» колбасой, подмигивающей бывалому едоку изрядными кусочками сальца. Сервелат не мог таким похвастаться, в нем сало перемолото значительно мельче, однако над ним витал ореол заграничного происхождения. Дефицит из дефицитов – колбаса фаршированная «Языковая» – снисходительно поместился на одной тарелке с «Докторской». Копченый свинячий балык ждал своей очереди вместе с тоже свинским, но рыночным карбонатом. Всякие солености, хрустящие бочковые огурцы, маринованные баночные корнишончики, моченые антоновские яблочки, ядреная капустка, засоленная с клюковкой, не стоят упоминания. Разве разварная молодая картошечка, политая топленым маслицем и обсыпанная мелко порубленной зеленюшкой, могла увлечь вопросом: с каким из трех видов селедок начать ее есть? Или лучше все-таки взять пряную килечку? На красную икру и множество сортов красной же рыбы, соленой, копченой и вяленой, в силу обыкновенности, не обращалось внимания. Бедной родственницей тускло сияла маслом поставленная «до кучи» вскрытая банка рижских шпрот.
Напитки не претендовали на внимание. Импортные джины и виски, южные красные и белые вина, дорогущие коньяки и даже шампанское на стол допущены не были. Можно легко догадаться, кто занял их место. Как поется в песне?
Родина любимая
Вся полна напитками,
Но один из них лишь дорог мне!
С белою головкою,
С зеленою наклейкою,
Тот, что производится в Москве.
«Особая московская». Да, ее венчает не винтовая пробка, а простая, с козыречком. Так ведь ни один нормальный выпивоха не будет возвращать недопитую бутылку в домашний бар. А в крайности, при нужде, любой советский человек знает, какой кусок газеты нужен, чтобы скатать из него затычку для поллитровки. Да, «Особая московская» не элита элит, зато она ежедневно греет душу миллионам простых граждан. А цена в три рубля шестьдесят две копейки в центре страны, или даже три рубля девяносто две копейки в отдаленных районах Крайнего Севера, делает ее доступной и желанной широким массам выпивающих трудящихся. При Хрущеве она стоила еще дешевле, два восемьдесят семь. После повышения цен благодарный народ сложил следующие строки:
Товарищ, верь! Придет она,
На водку старая цена.
И на закуску будет скидка,
Когда умрет Хрущев Никитка.
Цена не упала, а со временем только росла и росла. Неизвестный поэт сочинил пророческие стихи:
Водка стала пять и восемь,
Все равно мы пить не бросим.
Рапортуем Ильичу: нам и десять по плечу.
Ну, а если будет больше,
То мы сделаем, как в Польше.
Если будет двадцать пять,
Станем Зимний брать опять.
Так оно и случилось в конце 1980-х. Впрочем, не стоит предаваться воспоминаниям о будущем. Лучше вернемся к столу и послушаем разговор:
– Юра, как это вышло? Что-то не срослось? Или так и было задумано?
– Не… Я не знал, что так получится.
– Да? А вот ко мне от цеховиков пришли и сказали, что ты все со спецом замутил. Семён Миронович Гриценко. Знаешь такого? Они его поймали. Винился, просил его наказать, но семью не трогать. Ну, наказать его, понятно, наказали. А перед смертью он рассказал, что Туз его заставил. Жену с детьми убить обещал.
– Да я…
– Слушай, Юра, слушай меня. Врать ему смысла не было, знал, по-любому не жить. Так он говорил, что ты Чалдона еще весной валить хотел, а после ехать его управляющего потрошить. Ты одним словом скажи – было такое или не было?
– Было. Но…
– Было, значит. Чалдон мертв, управляющий тоже. Управляющего отравили, Чалдон вроде сам помер. Однако люди сомневаются. Сотенку-другую кому надо сунешь, в бумаге что угодно напишут, она все стерпит.
– Да…
– Молчи, я не все сказал. Послали цеховики в поселок своего человека. Так тот денег в тайнике на закупку песка не нашел. Ты мне опять скажи – говорил, что золото тебе ни к чему, наличные возьмешь?
– Говорил.
– Ну, хоть не отпираешься, и то хорошо. Вот люди меня и спросили. Меня, Юра! МЕНЯ! За что, дескать, мы ворам деньги платим? Охранять нас обещали – не охраняют. Ограбили. Лучших людей загубили. А ты знаешь, что я им ответил? Молчи! Не знаешь! НИЧЕГО! Ничего я им ответить не смог! Ты по беспределу на людей наехал, теперь они платить не будут. Денег у них нет. Благо воровское, значит, тоже без денег осталось. Ладно бы у них просто бабло слямзили! Им всю работу порушили! Их людей сейчас КГБ трусит! Ты этого хотел? Молчи! Сказать тебе нечего, слушай, что я скажу: завтра. Или завтра деньги сюда на стол кладешь, или перед сходом ответишь. Был ты авторитетным вором, вдруг в бандюки пошел, с мокрухой связался. Пошел отсюда!
Стакан наполнился наполовину, меньше малого по местной норме. Затем был выпит со словами: «За упокой!», и занюхан кулаком.
19.07.72
После югов на улице заниматься прохладно. Однако быстро привык к температуре. Комплекс ушу, потом нунчаки. Новые, самшитовые. Те из санатория. Резчик сделал дубинки, а я пеньковым линем их связал. Хорошо получилось. Тяжеловаты, правда.
Отчим уехал, мама его провожает, а мне теперь до работы два шага. Встретили как родного. Поблагодарили за пиво. Рассказали новости.
После смерти Марка Аркадьевича прислали только-только приехавшего Додика. Парень после института по распределению, а сразу такая должность! Казалось бы, живи и радуйся. Так нет, такое еврейское счастье Самуила Яковлевича, что ему пришлось стать и. о., когда через четыре дня нового начальника сняли.
– Лёша, ты знаешь, за что? Ты будешь долго смеяться! За растрату! Это надо уметь: крепко выпить, забрести на Тайвань к девочкам, оттуда ночью вернуться в контору, взять из кассы Дома быта выручку и ночью же потратить на выпивку! А ведь у тебя работает цех разлива и два полных склада с материка. Над Додиком смеялась вся потребкооперация. Потом он до трусов проигрался катале. Девочки на Тайване много не берут, но голый еврей даже им неинтересен. Додика выгнали, как не гнали никого с прошлого года. Из района сказали: «Ша!», и выпускник довольно-таки приличного института командует Домом быта в Медвежке, где, между нами говоря, живет меньше трехсот человек. Лёша, ты думаешь, это все?! Нет, это не все! Якорь Додика висит на полшестого, потому что он на Тайване зацепил на него все, что только можно. Его не хотели лечить! Сказали, надо ампутировать, залить формалином и показывать за большие деньги в медицинском институте, как наглядное пособие. Лёша, ты, наверное, заметил, я не антисемит, я сам еврей, но такого шлемазла не видел с войны. И таки это еще не конец! Додик получил перевод от мамы, бросил работу и опять пьет на Тайване.
Крик души исполняющего обязанности понятен. Деньги платят почти те же, а ответственность несравнима. Самое поганое, смены не будет до следующего года, завербовавшиеся давно приехали, а хорошего человека из другого поселка не отдадут.
Потом фотограф успокоился и рассказал остальное. Гриценко поступил подло. Непонятно, какие у него были гешефты, но взять семью и улететь, никого не предупредив, не благородно.
– В ОБХСС работают страшные люди. Они сразу думают плохое. Ревизия еще не кончилась, а нервы уже расчесаны у потребкооперации целого района. У нас тоже один сидит и пишет. Неизвестно, что напишет и кто сядет. Он целый младший лейтенант, но Даша обиделась и перестала его кормить, когда он заметил, что в бак с супом кладут больше мяса, чем написано в готовой порции. Лёша! Человек не знал, что мясо уваривается, и звонил начальству в район! Считал, что так мы скрываем хищения. Я понимаю, его только выпустили из училища, но зачем к нам? Ты помнишь, тебя наградили машиной? Они слали телеграмму в Палану и выясняли, какое место ты получил. Тут из райисполкома сказали им «нехорошо», и они велели переставить машину к тебе домой. Боже мой! Она занимала так много места на складе! Лёша, я тебя лично прошу, завтра поезжай в район, поблагодари Никиту Захаровича, а сегодня возьми свои вещи из железного шкафа, пока этот поц не нашел их и не стал кипешевать.
Дядя Витя выглядел плохо, все-таки большую часть жизни провел не на курорте. Рассказал, что Семён взял себе общак, в который старатели отстегивали процент с добычи. Хуже того, он был посредником между добытчиками и скупщиками. Мужики целое лето горбатятся, а кому будут сливать шлих, сами не знают. Туз ищет Сёму, но даже если найдет, общак не вернет, и старатели по-любому окажутся в пролете. В квартире Чалдона ничего ценного не нашли. На книжке лежали сорок тысяч, завещанные детдому. В СССР столько денег считалось до хренища, однако же не миллион, который ему приписывали. Про меня пришло слово, что я козырный пацан и писарь, Туз не возражал. Да! Возьми вещи из шкафа, пока мент их не отыскал.