[4]. Я, правда, не стал пить, хотя и хотелось, — боялся, как бы не попасть из-за нее в беду на мотоцикле. И не потому, что я слишком пугливый, просто она того не стоила, чтобы по дороге меня невзначай остановил дорожный патруль, проявив излишний интерес к моему состоянию и заставив меня подышать в трубочку. Словом, я там только слюни глотал. А господин хороший вдруг почувствовал нужду облегчиться и убежал. И больше не вернулся. Бутылка же, к счастью, осталась на подоконнике склада. В ней еще было прилично палинки. Я быстро накрыл ее своей телогрейкой, а потом незаметно убрал поглубже в рабочую сумку. Даже не попробовал, а уже почувствовал приятное тепло и хмыкнул от удовольствия.
Дома мы обычно не держим крепких напитков. А если в порядке исключения и заведется бутылочка вина или пива, то в тот же день мы ее и опустошим. Я всегда завидовал тем, кто в любое время может подойти к шкафу и предупредительно спросить у гостя (а то и самого себя), мол, что куманек предпочитает: красное вино, белое или что-нибудь покрепче?..
Словом, я так тогда обрадовался этой бутылке, что некоторое время ни о чем больше не думал. Еле мог дождаться, когда заявлюсь с ней домой.
Думал ли я, что мне придется из-за нее дважды мотаться туда-сюда.
Итак, Орши не понравилось ни мое приобретение, ни то, что я забыл в мастерской сумку с продуктами.
— Что за легкомысленные замашки? Вы не это мне обещали, Иштван Богар! — В таких случаях она всегда переходила на «вы».
— Я голоден, Оршока. И хотел бы мирно поужинать.
— Вот как? Хотел бы? Не знаю только, что́ бы вы сказали, если бы я забыла приготовить ужин? Если бы я была такой женой, которая после работы развлекалась бы, посещала кафе?! Ходила в компании?! Мальчишку забыла бы в детском саде?! И не ожидала бы своего дорогого супруга каждый день в чистой квартире, не стирала бы ему грязные подштанники, не была бы ему всегда послушной наложницей?! Что бы вы тогда сказали?!
— Значит, вот как ты обо мне думаешь?
— Насколько мне известно, я еще ни разу не возвращалась домой навеселе. Никогда не тратила наши деньги на то, на что, может быть, мне бы хотелось. Я не провожу время со случайными или постоянными дружками или подругами. Я не дала повода ни разу никому пригласить меня в гости. Не хожу ни на какие бригадные междусобойчики, не являюсь постоянным участником всяких мероприятий… Но я еще могу попробовать. Или вы думаете, меня не приглашают?
— Что такое, что такое, Золушка? Или принц какой появился на горизонте?
— А если бы и появился?
— Скажи ему на всякий случай, чтобы отвязался от тебя.
— Почему? Может, тот, кто заговорит со мной, совершит преступление?
— Если кто захочет к нам примазаться, то я отыщу этого негодяя и вспорю ему брюхо, кто бы он ни был. И тебе полезно это знать.
— Ну конечно, я же занята. Можно сказать, служанка. Рабыня. Вам этого не кажется?
— Знаешь что? Не готовь на меня, если тебя это обременяет. Не обстирывай меня, если тебе это тяжело. Пожалуйста, ложись на солнцепеке и загорай, проделывай на газоне с утра до вечера сальто-мортале. Я сам себя обслужу. Не бойся!
— Значит, сами?
— Да, сам.
— Не знаю только, на дне какой ямы вы будете пробуждаться на рассвете! Ведь у вас и угла-то нет, где голову преклонить, если в беду попадете. И ни отца у вас нет, ни матери.
— Зато счастье, что у тебя есть. Не правда ли? А потом, если мне память не изменяет, именно я вытащил тебя из этого поганого общежития!
— В этом общежитии мне и то жилось веселее, чем тут, с вами рядом, Богар! Конечно, вам этого не понять…
Действительно — нет. Я схватил сковородку и вместе с ужином вышвырнул во двор. Чтоб ему пусто было — с такой приправой мне не нужна жареная колбаса. Тут и Орши подошла к столу, взяла бутылку и тоже швырнула ее подальше, в кусты. Бутылка еще не успела упасть, как я перехватил руку Орши и дважды шлепнул по ней. Орши даже не вздрогнула. Сейчас она действительно походила на девушку-индианку. Недаром это приходило в голову многим, кто ее видел. Она стояла равнодушно, ничем не выдавая своих чувств. Даже глаза ее можно было сравнить с глубоким высохшим колодцем, таким глубоким, что недосягаем взгляду, по крайней мере, моему. И вдруг она снова перешла на «ты»:
— А теперь уходи.
— Ты получила то, что заслужила.
— Видеть тебя не хочу, Иштван Богар.
Тер тряс сетку кроватки и сердито кричал, не помню даже что. Орши уложила его, прикрыла одеялом, потом обратилась ко мне:
— Знаешь, кого бей? Ту голубоглазую цыганскую шваль у себя на заводе, но не меня. Меня — никогда!
Я натужно рассмеялся. Я как раз рассказывал накануне, что у нас на работе раньше много было таких трудяг, которые чуть не с песнями работали, а уж насвистывали-то обязательно. Теперь таких не слышно у нас, и песни умолкли. Правда, недавно в малярный цех пришла откуда-то голубоглазая цыганочка. Она красит у нас металлоконструкции и напевает. Поет она хорошо, а вот красит неважно. Я смотреть не мог на ее продукцию, взял у нее кисть и показал, как надо накладывать краску на трубки.
Не скажу, чтобы мне не понравилась эта девушка. Интересная и какая-то необычная. Правда, я и имени ее не знаю. Все говорят: «Маца, пойди сюда!» Но у нас каждую новую девушку называли Мацой. А на следующий день эта цыганочка подходит ко мне и говорит: «Угости рюмочкой, а потом погуляем за железнодорожными воротами». Я на это не пошел, хотя о девчонке пару раз вспоминал…
Голова у меня горела. Чтобы хоть немного охладиться, я вышел за порог и присел на лесенку. Но злость все больше охватывала меня, и я сидел и жевал вонючий табак. И даже не отваживался взглянуть в глаза собственным мыслям.
Еще счастье, что старуха Бачко не шныряла поблизости, а то бы я и ее швырнул куда-нибудь подальше — такое у меня было состояние.
И тут я увидел, что под одним из кустов поблескивает моя бутылка. Если в ней еще остался траурный напиток, то мне он сейчас в самый раз. Я подобрал бутылку, вдавил в нее пробку и сделал большой глоток. Палинка приятно обожгла внутренности.
Не желая, чтобы старушенция наткнулась на меня здесь или чтобы Орши невзначай меня увидела, я влез на ореховое дерево и удобно устроился среди веток. Тут я быстро прикончил бутылку, но ни утешения, ни доброго совета это мне на дало. Словно тлеющие угольки рассыпались по всему телу и какое-то тупое безразличие охватило меня.
И надо же, в бога душу, выползла-таки старуха и сразу меня увидела.
— Вы простудитесь, господин Богар!
Я швырнул в нее бутылкой. Она вздохнула и засеменила в дом. У порога обернулась, потом вошла внутрь, но наружную дверь оставила открытой.
На меня вдруг напал идиотский смех. Чтоб вам всем пусто было! Вам не удастся играть мною в футбол или разыгрывать истории, достойные дешевого романа… Но я не мог уже оставаться на месте. Идти, нужно идти, куда угодно, но только двигаться.
Ранним утром я пришел в себя у ворот завода. Все во мне онемело, в голове была какая-то пустота. Словно в тумане я вспоминал, как пешком плелся через весь город, заходил по дороге в открытые еще кафе или забегаловки и выпивал по стаканчику.
Шел я нарочито твердой походкой, с какой-то упрямой решимостью нацелившись в никуда. Больше нескольких минут я нигде не в силах был задержаться.
Было, наверное, около трех часов утра. У меня еще хватило ума прийти не к главному входу, где ворота никогда не закрываются, потому что там проходят рабочие трехсменных и горячих цехов, малого литейного, а также обслуживающий персонал. Как бы я стал объяснять, почему я тут оказался, в такую рань? И в таком потрепанном виде? Поэтому я сделал крюк и, зайдя с другой стороны, перелез через забор. Вдоль рельсов тянулись грузовые платформы, склады, в которых хранились клинья, доски, бревна и шпалы, рулонная бумага, целлюлозная вата и другие материалы. На дверях из сетчатой проволоки — замки с кулак. Но только здешним людям известно, что замки эти открываются и без ключей: дернешь посильнее — и порядок. А потом можно снова защелкнуть. Словом, я преспокойно проник в одно из помещений и примостился между рулонами целлюлозной ваты, прикрывшись куском брезента. Потом мне показалось, что долго куда-то проваливаюсь, пока я не погрузился в глубокий сон.
Около шести утра меня пинком ноги разбудил Пайта Вашбергер. Из-под брезента торчали мои ноги.
— Эй, соотечественник! Здесь тебе не спальный корпус, черт побери!
Когда я высунул свою физиономию, он заухмылялся:
— Прошу прощения, дорогой мастер, я не знал, что это ты. Лежи спокойно и кемарь дальше.
Куда там лежать — я очень обрадовался, что он разбудил меня.
Это было у нас на заводе своего рода убежищем для посвященных. В дни дикого аврала батя Канижаи прогонял сюда заблудшие души: того из бригады, кто, спутав день с ночью, приходил на работу выпивши. И еще напутствовал:
— Грязный ты тип, дружочек! А сейчас иди на склад проводить семинар с крысами. Ясно? И чтобы я тебя не видел до тех пор, пока ты не в состоянии будешь прочитать «Отче наш». А потом за это с тебя двенадцать круцификсов[5]. Не забудь: твой долг двенадцать.
В таких случаях после небольшого промедления виновник удалялся сюда, под сень рулонов целлюлозной ваты, и не мог показываться на глаза до тех пор, пока вместе с храпом из него не испарялись и винные пары. Для выбора были только две возможности: либо временная ссылка в склад с последующими круцификсами, либо уход домой с обозначением в табеле: «пропуск, по неуважительной причине». Насколько мне известно, ни один из подопечных Канижаи не пользовался этой второй возможностью.
Теперь что такое круцификс?
Работа. Это означало, что пропущенное по вине нарушителя рабочее время и, соответственно, невыполненную работу наши участники семинаров с крысами должны восполнять. Но не официально, не за счет сверхурочных, которые оплачиваются, а после смены, в порядке общественной работы. Так вот, мерилом этой работы и является круцификс. Такая конвертабильная мера исчисления. А уже сам Канижаи определял, в чем должна заключаться работа. Она могла быть любой. Либо изготовление воздушного котла для выравнивания давления, либо составление комбинации клапанов, либо обработка пластин обшивки распределителя, словом, все, что угодно. То, в чем в данное время была наибольшая необходимость. Причем у круцификса была еще та изюминка, что в чем бы ни заключалась заданная работа, она должна была выполняться виновником в одиночку, так сказать, соло; никому не разрешалось ему помогать.