— Между прочим, у меня своя голова на плечах, господин Яни!
Шейем ничего не понял, просто улыбнулся с видом священника, отпускающего грехи.
— Все нормально, парнишка. Но, видно, до сих пор ты на ней сидел?
— Плевать я хотел на твои сентиментальные истории.
— Что?!
— Ты мне порассказал тут всякого сентиментального бреда, дорогой Яни. С воспитательными целями, не так ли? А я плевать на все это хотел.
— Тебе, видно, наше застолье не впрок пошло, сынок? Я нервничаю, когда блоха вроде тебя начинает рядом со мною чихать!
— Да?! Значит, сейчас перед тобой блоха чихает? Не по душе мои слова — так сразу блоха чихает?! Разве ты сам не чихал когда-то на педагогические упражнения учителей и старших?! А теперь сам из сентиментов скроил для меня педагогическую сказочку с воспитательными целями!
Яни Шейем обиделся на Марци всерьез:
— Ну-ка, малыш, живо на горшочек, пусть тебя как следует пронесет!
— А я прошу меня не воспитывать! Терпеть этого не могу!
Бунт Марци Сюча на этом завершился, потому что Виола, бросив взгляд на часы, стал колотить по пустой бутылке ножом:
— Господа, гудок!
В обычные дни мы сразу же откладывали инструменты, прекращая работу. Мы и сейчас, как кавалерийские скакуны, встрепенувшись при звуках горна, приняли вид солидных добропорядочных мещан, которые после работы торопятся домой, отложив решение разных проблем и спорных вопросов на следующий день.
Правда, Марци Сюч заронил в нас сомнения в честности нашего бати, и червь подозрительности продолжал делать свое дело в душе каждого из нас. Он нашептывал нам всякое о премии Яноша Канижаи. О мнимой премии. Но ведь она могла быть и на самом деле. Вполне могла…
И при этом бригада единодушно злилась на Марци. К чертям собачьим его грязное воображение! И зачем только он вылез с этой дурацкой премией?!
Я подумал тогда, что злость эта довольно тревожное явление. И вообще, почему людям нужно сердиться на человека, который говорит пусть горькую, но правду.
Пожалуй, больше всего нас смущала неопределенность, она бередила ум и душу, вызывая нежелательную реакцию.
Пока мы ждали автобуса, Яни Шейем вдруг запричитал:
— Ой-ёй-ёй, господа, у меня до вечера пропасть времени! Кто мне поможет? Можно убить время в киношке, можем смазливых девах подцепить и вместе чуток повеселиться… Словом, кто со мной?
Но у всех были дела, всех где-то кто-то ждал, ни у кого не было свободного времени для развлечений. Мы невольно обратили взгляд на Марци, у того всегда было свободное время. Тот пожал плечами, мол, мне все одно. Но Яни тут же отказался:
— Я не хочу, чтобы этот щенок шел со мной. У нас с ним разный образ мышления.
Мы вместе тряслись в автобусе, но все меньше разговаривали друг с другом. У нас пропала охота к розыгрышу, подтруниванию. После проведенного вместе времени остался осадок, как пепел после костра, под которым тлели угольки недоверия и сомнений, незаметно накапливая силы для будущего пожара. Итак, несмотря на внешнее спокойствие, внутренний мир в нашей команде восстановлен не был, прежняя гармония исчезла. Мы смиренно сносили присутствие друг друга, ощущая при этом какую-то странную, горькую неудовлетворенность, причем объяснить причины ее возникновения было почти невозможно.
Нам недоставало чего-то. Человека, который взял бы на себя роль аккумулятора, завел бы честную компанию, включив общий двигатель. Человека, умеющего думать сразу обо всей бригаде. Не имело значения, на какое совместное действие он смог бы нас сподвигнуть, но только это и могло вывести нас из состояния заторможенности, заставив глубоко и радостно вздохнуть, вновь обрести способность чувствовать. Кто-то должен был чуть тронуть качели. Бывают случаи, когда приходится выбивать клин клином.
Нам не хватало Канижаи? Я считаю — да. Несмотря на то, что именно он вроде бы был повинен в нашем разладе. Несмотря на все его ошибки и заблуждения.
Что в данной ситуации предпринял бы батя? Не знаю. В чем секрет его силы? Не знаю. В чем причина его все более частых грехов и ошибок? Тоже не знаю.
— Ну, значит, коллеги, до завтра… — распрощались мы друг с другом на площади Борарош и разошлись в разные стороны.
Я редко так рано попадал домой и поэтому не очень-то представлял себе, как днем течет жизнь в наших палестинах. Орши еще была у себя на заводе, Тер — в детском садике. Они вернутся не раньше половины пятого или пяти.
В комнате царил беспорядок, оставшийся после наших поспешных утренних сборов. Я взял ведро, принес воды, умылся.
— Потом когда-нибудь отосплюсь… — бодро пропел я и решил отказаться от отдыха. Я убрал в комнате, навел везде полный порядок. Но по-прежнему до возвращения моих оставалась еще пропасть времени. Я стал ломать голову над тем, чем бы таким заняться, чтобы сделать Орши приятный сюрприз. И решил приготовить ужин вместо нее. Но что? Кладовой нам служил небольшой ящик на шарнирах, разделенный несколькими перегородками. Я взглянул в него, там почти ничего не осталось. Я вывернул карманы, обнаружив несколько сиротских банкнот да пригоршню мелочи. На ужин с жарким этого явно не хватало, но что-нибудь попроще можно будет соорудить из скудных припасов, подкупив к ним на имевшиеся в моем распоряжении небольшие деньги какую-то чепуху. Я схватил сумку и пробежался до площади. И не зря. У лавки зеленщика меня охватило вдохновение: приготовлю лечо.
Через полчаса на кухне весело горел огонь, на сковороде в горячем жиру потрескивал лучок, шипели, закручиваясь, кружочки тушившейся в собственном соку паприки, от долек помидоров шел пар. Среди всего этого великолепия жарились и кусочки колбасы. Вскоре я убавил огонь, чтобы выделялся сок. Восхитительный аромат распространился по комнате, но лечо еще не было готово. Риса в доме не оказалось, я обнаружил немного крупы и, предварительно обжарив ее, всыпал несколько пригоршней в бурчащую, почти готовую массу, чтобы было погуще. Потом убавил огонь — пусть потихоньку томится, готовится ужин-сюрприз. И стал ждать.
Я уже начал нервничать. Жене с ребенком пора было прийти. Сняв кастрюлю, я пошел встретить Орши с Тером.
Довольно долго я топтался на остановке, был уже седьмой час, когда, наконец, я увидел своих в окне подходящего автобуса. Жена с трудом опустилась на подножку, в одной руке у нее была тяжеленная сумка, а в другой — Тер. Вероятнее всего, им пришлось ехать стоя и, видно, влезть в переполненный автобус никто не помог. На них было больно смотреть. Мальчишка был явно задерган, Орши казалась бледной, измученной, с кругами под глазами. Я снял Тера с подножки автобуса и посадил к себе на плечо, взял у Орши сумку и протянул ей руку, чтобы помочь спуститься. Но она оттолкнула ее.
Очевидно, она дуется на меня из-за слов, которые я выпалил сегодня ночью? «Ну, ничего, она быстро отойдет в нашем семейном гнездышке», — подумал я.
Мне почти не было видно дороги, потому что сынишка обхватил меня ручонками за голову и его ладошки почти прикрывали мне глаза. Но я видел все-таки, что Орши потерянно бредет рядом со мной, словно бегун, отдавший все силы на дистанции и теперь приближающийся к финишу: у него срывается дыхание из-за недостатка кислорода, он почти не способен воспринимать окружающее и нет сил произнести хоть слово.
Первым делом я решил продемонстрировать ей лечо.
— Откуда ты взял деньги? — поспешно спросила Орши. Мои надежды на быстрое примирение лопнули. — Товарищи, наверное, получили премию за выдающиеся ночные успехи?
Ну, что мне ей сказать? Она не поверит, если я буду утверждать, что нас даже по плечу в благодарность никто не похлопал.
— Разумеется, бригаде дали премию за ночную работу, — соврал я. — Но мы отдали эти деньги в фонд вспомоществования. А ужин я приготовил благодаря случайно найденным в кармане нескольким форинтам.
— Ты меня дурочкой считаешь?
В этот момент я мог говорить все, что угодно, Орши мне бы не поверила. Утверждай я сейчас, к примеру, что Земля — круглая. Поэтому я замолчал, поняв, что и этот вечер в кругу семьи безнадежно испорчен. Но Орши, наоборот, становилась все более разговорчивой.
— Сегодня зарплата была. В этом месяце я заработала тысячу шестьсот двадцать форинтов. Разве неудивительно? — она кинула в мою сторону такой взгляд, будто размеры ее жалованья зависели от меня. — Профвзносы, детсад, касса взаимопомощи, комсомол, фабричная газета, по двадцать форинтов мы скинулись на подарок господину Холлендеру, который уходит на пенсию. Между прочим, господин Холлендер получает в месяц четыре тысячи триста форинтов. А вот тетушке Матушек из бухгалтерии, которая тоже уходит на покой, никто на подарок не собирает…
Орши схватила сумку и стала выкладывать из нее разные пакеты и свертки.
— Вместо тебя покупки сделала, — бросила она, вонзив в меня еще одну иглу. — Ведь товарищ Богар в такой спешке ночью умчался из дома, что забыл сказать, когда думает вернуться!
Освобождая сумку, Орши постепенно выдыхалась.
Вот она извлекла большую плитку шоколада и сунула ее в руку малышу. Тер сидел на кровати, съежившись и нахохлившись, он был испуган криками, раздражением матери и даже не осмеливался плакать.
— Вот и все излишества, которые мы можем себе позволить, — с горечью проговорила Орши. С этими словами она извлекла из сумки бутылку столового вина. — Даже не понимаю, зачем я это купила.
Я вытащил пробку и разлил вино по бокалам:
— Пожалуйста, не сердись на меня, дорогая. Не надо злиться. Мы ведь пока ни филлера не получили за эту штурмовщину.
На глазах у Орши вдруг выступили слезы. А ведь она обычно почти не плакала.
— Меня исключили из бригады социалистического труда.
Я даже поначалу не понял, что она сказала.
— Как это исключили?
— Выгнали, потому что я с ними никуда вместе не хожу. Не посещаю собрания, на мероприятия меня не затащишь. Вот они мне и сказали: «Ты, Орши Богар, человек общественно пассивный, не принимаешь участия в жизни нашей бригады!» Сегодня тоже проходило какое-то мероприятие, на которое я, конечно, не пошла. Ну, за это меня и исключили.