— Тебе надо уйти из этого дурацкого заведения. Подыщем другую работу.
— И другой детсадик?
— А почему бы и нет? Я с тобой пойду и буду кулаком по столу дубасить до тех пор, пока его нам не дадут.
— Брось!
— Увидишь.
— Не получится, дорогой Богар. И это уже не получится.
— Почему же? Мы не сдадимся, Оршика.
— Между прочим, я у врача была. Я — на третьем месяце.
Тут я начал бурно выражать радость, и Орши постепенно успокоилась.
Мы тихо и мирно поужинали и легли спать.
Я немного подремал, потом поднялся, сел к столу и стал ломать голову над тем, как же долго нам придется жить вот так, на птичьих правах, не имея условий для полного счастья. Я заснул прямо у стола, положив голову на руки, так и не получив, разумеется, ответа на этот вопрос.
Больной коллектив
На следующий день после аврала мы с радостью вернулись под крышу отчего дома, в свой беспорядочно заставленный станками сборочный цех. И тут же приступили к выпуску большой серии ручных гидравлических домкратов. Детали получали бесперебойно из других цехов, поэтому спокойно могли собирать в день не меньше дюжины. Однако делали по семь-восемь штук, потому что Канижаи слегла нажимал на тормоза.
— Не очень-то налегайте, ребята, — постоянно напоминал нам батя, — а то враз норму повысят.
Словом, работали не спеша, на совесть, но не перетруждая себя, следя за тем, чтобы не побивать рекорды, а выполнить план процентов этак на сто десять. Ходили слухи, что серию эту мы должны будем собирать аж до самого нового года.
Небольшие, в полтора метра высотой домкраты. А работенки с ними хватает, потому как сами себя эти бравые, но тяжелые карлики поднять не могут: нам все это приходилось делать самим — поднимать, опускать, перетаскивать их с места на место. Пока не зальем коробку маслом и не отнесем туда, где стоят готовые, сделанные за день.
Конечно, батя наш прекрасно понимал, что нет-нет да нам обломится и другая работенка. Так вскоре и вышло. Уже на следующей неделе перед нами на бетонный пол выложили детали пяти гигантских прессов. Этаких слонов из железа и стали. Мы их должны были смонтировать. Эти громилы были высотой в три с половиной метра. Тут без кранов и подъемников не обойдешься, детали от них вручную не очень-то потаскаешь. Стали ждать кран.
Словом, приходилось иметь дело и с карликами, и с гигантами, но работа эта была привычной. Приходишь утром, бросаешь взгляд на чертеж, на всякий случай, для спокойствия, посмотришь и на образец, прикидываешь, как обстоят дела, и потом зажмуриваешься, а когда открываешь глаза — можно звать контролера ОТК.
Н-да, это уже вам не партизанщина Канижаи, когда иной раз приходилось каменным топором создавать космическую ракету, а кафедральный собор возводить в пустыне или джунглях…
У всех у нас множество лиц-масок; здесь, на заводе, мы носим обычное, повседневное лицо, так сказать, традиционное. По утрам человек появляется в проходной свежим, отоспавшимся, аккуратным, ухоженным, ничем не отличающимся от чиновника. Потом переодевается, теперь он уже выглядит рабочим, идет в цех, на свой участок и ждет, пока кран или электрокар доставит ему узлы и детали. Он выкуривает сигарету, выкладывая инструменты, а потом приступает к работе, которой занимался и вчера и позавчера. Виды продукции, разумеется, могут меняться, но, так сказать, гимнастический комплекс остается всегда один и тот же: каждую операцию человек повторяет не раз, не два, а сотни раз. Приходится ему подгонять и детали, и механизмы, чтобы они встали на предназначенные для них места и работали как следует, и тогда он клянет почем зря своих коллег с других участков и цехов. Но иногда все идет как по маслу, и тогда рабочий очень доволен собой и друзьями. Незаметно за смену человек весь, с ног до головы, покрывается копотью, сажей, маслом, иной раз может и ругнуться, когда не хватает сурика или неожиданно в палец ему попадает стальная заноза. Но, как правило, все идет по шаблону день за днем, вовремя раздаются гудки, и мы вовремя откладываем в сторону свои «лютни», направляясь домой. Через четверть часа мы опять чистенькие, приглаженные, подтянутые и даже довольно элегантные, чинно выходим через проходную на улицу…
И все же к вечеру от нашей утренней свежести не остается и следа. Нервы натянуты до предела, голова гудит от постоянного напряжения, при котором вкалываешь целый день. Невольно испытываешь желание проветрить башку, а заодно стряхнуть с себя монотонность заученных движений, немного расслабиться в компании с друзьями. Конечно, чаще всего не получается: все торопятся, бегут по делам и всякое такое.
Спроси меня, каким был прошедший день, любой из нас, почесав в затылке, ответит: день как день, таких в году больше трех сотен или около того. И все же — каков он? Обычный такой, знаете ли, серовато-бурый, бесцветный.
Действительно серовато-бурый. Такого же цвета и наш сборочный. Никто его специально не красил, просто впечатление такое создается. Все у нас здесь какое-то серое, может быть, еще бурое. Порой кажется, что и мы все, как железо, покрываемся ржавчиной. Разумеется, все это однообразие только кажущееся. На поверку выходит, что вблизи можно различить разные оттенки: серебристый, лиловый, голубой, черный, оранжевый. Не хватает только зеленого, хотя нет, есть и зеленый — наши защитные каски зеленого цвета. Канижаи нас заставил носить несколько месяцев назад. Их, видно, придумал какой-то чудаковатый малый, ратующий за охрану окружающей среды. Сидя в своей конторе, он решил: лучший цвет для касок зелено-голубой. Он, видимо, думал, что таким образом в серые монотонные будни невольно привнесет безмятежную красоту и свежесть полей, лесов и безоблачного неба. Но каски-то эти никто из нас не надевает. Разве когда надо сфотографироваться для пропуска или еще по какому поводу. Ну или когда начальство приходит осматривать подвластные ему владения. Тогда мы тут же зеленеем. Но это случается довольно редко.
И все же для меня эти цвета, эти запахи, эти звуки — родные, они составляют мою жизнь, мое бытие…
Кстати, Марци Сюч вовсе не потребовал от бати отчета за воображаемую премию. Он даже не заикнулся о ней на следующий день, не вспомнил и позднее. Видно, поразмыслил о предмете нашего спора в Шорокшаре и пришел к выводу: его это дело совершенно не касается. У нас тоже постепенно улеглось раздражение. Все равно рано или поздно выяснится, прольется свет и на эту историю. В ведомости, когда зарплату будут давать, все данные укажут, как-нибудь подсмотрим, что там у бати будет стоять. Один только Виола все никак не мог успокоиться.
На третий день внезапно пришлось заняться другой работенкой. Во второй половине дня Канижаи заказал кран, по его плану мы должны были поднять рабочие станины и мостки, установив их на двух прессах. Но едва мы, после обеденного перерыва, взялись за дело, как зазвонил телефон, попросили Канижаи. Начальство приказало нам бросить работу, помыться, переодеться и ровно в час дня быть в конференц-зале… Подобное случалось не в первый раз, именно нашу бригаду бросают на подобную мозговую гимнастику. Нам в очередной раз надо было спасать честь завода: принять участие в организованной для инженерно-технического персонала лекции, предусмотренной курсами повышения квалификации. У нас ведь треть инженеров, как всегда, в командировках, отменять лекцию не полагалось, а людей не хватало. Выступать же должна была какая-то большая шишка из «генерального штаба», просветив нас о состоянии дел в странах СЭВа. Наш завод не должен был ударить лицом в грязь, надо было изобразить повышенный интерес к этому самому мероприятию. Разумеется, цикл лекций не был рассчитан на нас. И проводиться они должны были не в рабочее время. Нам тоже необходимо повышать свой культурный уровень — так нам объяснили. А когда мы переоденемся, нас все равно никто от инженеров не отличит. Вскоре выяснилось, что не только мы одни удостоены этой высокой чести. Из механического прибежали девять парней, из столярной мастерской прибыл коллега Хорват с тремя товарищами, пришло человек двенадцать чертежников, а также множество машинисток — фей бумаги и копирки, — из разных контор. Итак, Канижаи сказал крановщикам, что на сегодня подъем отменяется, таков, мол, приказ. Нас же батя тотчас отправил в душевую.
— Батя! — обратил я на себя внимание бригадира. — Мы ведь эту лекцию о СЭВе в этом году раза три уже слышали!
— Ты должен только радоваться! — нимало не смутившись, ответил Канижаи, хлопнув меня по спине. — Повторение — мать учения. По крайней мере, ты досконально знаешь тему. Сможешь кое-что добавить, задать вопрос, не так ли? Не забывай, дружище, есть приказ, чтобы слушатели проявляли активность. Имей это в виду.
Однако активности нам явно не хватало. Услышав о лекции, мы почему-то впали в непонятную сонливость, едва пуговицы на одежде смогли найти и застегнуть. А вот Канижаи, как с ним бывает в подобных случаях, наоборот, засуетился, словно ему под хвост шлея попала.
Мы молча мылись, только Виола размышлял вслух, стоя под струями теплой воды:
— Помните, ребята, когда одно время в моду вошли сверхурочные? Большой начальник поднимется на трибуну и во всеуслышание заявляет, дескать, если мы сделаем это и это, то каждый получит премию по пятьсот форинтов на нос. Тогда многие, ну, прямо рыдали, поскорее бы опять такая штурмовщина. Но потом работяг урезать принялись. Премия сократилась до трех сотенных, затем — до двух, а там только сотня осталась. Теперь же мы от этого и вовсе отвыкли. О материальном стимулировании вовсе забыли, даже не упоминают. Ну, уж нет. Пусть наш бригадир девицу из себя не строит. Мы ведь недавно все вместе ходили вкалывать в «жестяной дворец» в Шорокшаре.
— Заткнись, господин Якоб! — прикрикнул из соседней кабинки на Виолу Рагашич. — Когда ты станешь таким же профессором, как наш батя, тогда можешь сколько угодно хайло разевать.
— Так тебя растак! Пусть он только за мой счет профессором не становится.