— Заткнись, тупоумный. У тебя башка всякими глупостями забита. Ты же бате в подметки не годишься.
— Кто это не годится? Может, он какой особенный? А? Ни хрена подобного, старик. Он здесь такой же маленький винтик, как и мы все. Просто он с разным начальством корешится, поближе к огоньку находится, греется, когда мы все мерзнем. А ты чего смеешься, Миша? Тут плакать надо, а не смеяться.
— Я смеюсь над твоей жадностью и корыстью. Ну, допустим, то, о чем ты тут рассуждаешь, правда, и что тогда? Что дальше-то?
Виола на мгновение опешил:
— Дальше?.. — его захлестнула обида от собственного бессилия. — Тогда, забодай его комар, пусть ему каждый раз судорога руки-ноги сводит, когда он к своей бабе захочет прикоснуться!
В этот момент Яни Шейем, который уже принял душ, переоделся и теперь причесывался перед зеркалом, висящим над умывальником, внезапно громко произнес:
— Приветствуем, товарищ бригадир! — расческа при этом замерла в его руке.
На пороге душевой собственной персоной стоял Канижаи. Кто знает, как давно он вошел сюда? Мы, разинув рты, замерли на своих местах. Вышла немая сцена: несколько голых мужиков организовали великолепную скульптурную группу. Наступило состояние динамического равновесия: то ли батя сделает вид, что ничего не произошло, то ли сейчас вспыхнет яростная ссора.
— Выходит, меня судорога должна скручивать? — громко проговорил Канижаи. Никто ему не ответил, слышался только шум воды. Нам казалось, что она буквально грохочет.
Первым пришел в себя Яни Шейем.
— Батя, не принимай ты близко к сердцу всякую ерунду, — промурлыкал он певуче, словно заиграл, на флейте. — Ты же знаешь, как иной раз случается. Народ осерчает и начинает разные шуточки отпускать в адрес начальства.
— Вот как? Выходит, вы изволите шутить?
— Ну, конечно.
— Что ж, шутить никому не запрещено, только к вашим шуточкам я добавлю немного неожиданную концовку. — И он с видом библейского пророка Моисея указал перстом на Виолу: — Подобным типам нет места в моей бригаде!
Мы беспомощно переминались с ноги на ногу, ожидая, пока утихнет буря. Но Канижаи бушевал все яростнее, он по-настоящему разошелся.
— Вон отсюда! Все — вон! В конференц-зал! А кто опоздает, пожалеет об этом.
Яни попытался разрядить обстановку и нарочно бодро проговорил:
— Голышом мы хоть сейчас готовы следовать в конференц-зал, батя. Только уж очень странно мы там будем смотреться. Пролетарии, стройсь!
— Даю пять минут привести себя в порядок! И чтобы выглядеть как следует!
— Батя, ты чересчур к нам строг. Мы как-никак представители правящего класса. Нам можно и поблажку сделать. Не обязаны мы этикет досконально знать. Я слыхал об одном графе, который в оперу всегда приходил с опозданием, а уходил до окончания представления.
— Это вам не конкурс на лучший анекдот, дорогой коллега Шейем!
С этими словами Канижаи вышел из душевой. Папаша Таймел поспешно натянул брюки и устремился следом за батей. Он догнал его в предбаннике.
— Янош!
— Чего тебе? Ты тоже оденься как следует, старик.
— Янош, послушай, я объясню, в чем дело. Обормоты из бригады Мати Шинко протащили на завод пару бутылок.. И устроили небольшой поддавон.
— А ты, значит, старый доносчик, мне об этом докладываешь, лучше в завкоме об этом расскажи.
— Я это к тому, что и Якши Виола к бутылке прикладывался.
— Ну и что? Подлец он и есть подлец, и пьяный и трезвый.
— Верно, шеф. Но все-таки это кое-что объясняет в его поведении.
— Ничего не объясняет. Я слышал, как он изгалялся надо мной.
— Янош, ты просто прими к сведению, что я говорю.
Таков уж наш папаша Таймел. У него все случаи жизни — один трюк: все на бутылку списать. Способ, прямо скажем, довольно примитивный. Все знали: Канижаи категорически запретил приносить на завод спиртное и безжалостно за это наказывал. Но, с другой стороны, батя быстрее прощал любой проступок, совершенный под хмельком. На это и рассчитывал папаша Таймел.
— Ну, чего там говорить — накачался Якоб. Три стакана принял, прошу покорно, один за другим, не закусывая. Ну и поплыл! У него ум за разум зашел. Вот он сейчас и понес всякую чушь.
Канижаи, конечно, понимал, старик подбрасывал ему возможность спустить инцидент на тормозах. Как следует пропесочить Виолу, а потом сделать благородный жест, через несколько дней простив его. Если даже на самом деле никаких бутылок и в помине не было.
— Ты тоже прикладывался, старик?
— Ну, лизнул разок-другой, не более. Че-слово! А ненасытный деревенщина глушил один стакан за другим. Ты же сам знаешь, что Якши так и тянется к банке.
— Ну, а другие?
— Ха-ха, другие! Пока они подкатились, ничего уже не осталось.
— Ладно, мы еще к этому вернемся. А теперь, старик, быстро: ноги в руки, и — в конференц-зал. И чтоб у меня не опаздывать! Кстати, у тебя галстук имеется?
Канижаи требовал, чтобы мы выглядели интеллигентно, когда речь заходила о совместном мероприятии после работы.
Пока мы одевались, папаша Таймел подскочил к Якобу.
— Якши, чеши за батей, проси у него прощения!
— Я? Это еще зачем? Пусть он у меня прощения просит! Он собрался меня из бригады выгнать.
— Так ведь ты его оскорбил, Якши.
— Он разозлился: правда-то глаза колет. Я и еще скажу, обязательно скажу!
— Ладно. Потому что ты — осел порядочный. Но сейчас, парень, возьми себя в руки, пойди и извинись.
— Только не надо меня учить жизни, дедушка.
— Боже сохрани, ничему я тебя не собираюсь учить. Прошу покорно, я тебе добрый совет даю. Подойди к нему, скажи, мол, не сердитесь. Этого будет достаточно. И не удивляйся, если он чего скажет.
— А что такое он может сказать?
— Ну, к примеру, начнет тебя за выпивку отчитывать. Не обращай внимания. Увидишь, все образуется.
Виола раскрыл было рот, но потом захлопнул его. Ему требовалось время, чтобы оценить добрый совет. Прежде чем он успел ответить, старик уже выбежал из душевой. Якши глубоко вздохнул, до него, наконец, дошло. Он побежал за Канижаи и догнал его на дворе.
— Батя, прости меня! — сказал он, обращаясь к бригадиру, с невинным видом, словно девица на исповеди, — Прости, что я язык распустил, я на самом деле так не думаю. Ей-богу.
— Ей-богу, ей-богу! Ты — грязная, пьяная скотина! Ты с какой радости глаза налил?! Я категорически запретил пить на заводе. Всех подводишь! И еще гадости про других ухитряешься говорить.
Виола на несколько минут забыл, о чем его предупреждал папаша Таймел.
— Я напился, батя? Да провалиться мне на этом месте, если я пил!
— Смотри, провалишься. Думаешь, я не знаю, сколько ты стаканов махнул вместе с Мати Шинко?
Наконец Виола вспомнил о добром совете старика.
— Ну… ну, чего шум из-за пустяка поднимать, батя! Чуть-чуть пригубил, глоточек попробовал.
— Три стакана, это, по-твоему, глоточек?!
— Так уж вышло, батя! Ну, пропустил стаканчик-другой. Так ведь винишко-то это слабенькое было, ни запаха, ни крепости, одна вода.
— Ах ты скотина! У меня сейчас нет времени спорить с тобой. Завтра после обеда получишь два круцификса.
— За что, батя?
— Получишь три, если на лекции не будешь внимательно слушать, старайся физиономию поумнее скорчить. Усек?!
Виола расцвел и поклялся, что будет сидеть на лекции с видом академика. По глазам Канижаи он понял: ему удалось умилостивить батю. Виола тут же обо всем позабыл. Глубоко вздохнув, он скорчил жалостливую физиономию и сказал бригадиру с видом несчастного погорельца:
— Ох, батя, ты только подумай, на какие жертвы нам приходится идти. Последнее время столько сверхурочной работы, всякие там открытые смены, субботники, воскресники, потом эти семинары, лекции, другие мероприятия. Меня скоро жена позабудет! Веришь ли?! А ребенок вообще меня не знает. Когда я утром из дома выхожу, еще ужасно рано, все спят. Когда же возвращаюсь, уже поздно, и они все спят. Позвольте спросить, как руководящие товарищи представляют мою семейную жизнь?
— Не хнычь. Сегодня вернешься домой засветло.
— А семейная жизнь как же?
— Нормальные люди семейную жизнь ведут по ночам. И по воскресеньям.
— А у меня в это время поросята визжат в хлеву, их кормить надо. Батя, очень прошу тебя, в порядке исключения отпусти меня с этой лекции. А потом я отработаю…
— Ничего тебе не потребуется отрабатывать, потому что ты как миленький будешь сидеть на лекции. Я никого с нее не отпущу.
— У меня семья развалится…
— Вот как? Именно сейчас? А ну-ка, дорогой дружище, вспомни, на прошлой неделе никаких лекций не было, семинаров — тоже. Не так ли?
— А сверхурочные, шеф?! Ты об этом не забывай.
— И все равно мы к четырем часам заканчивали, как чиновники. Ты спокойно мог успеть на автобус в половине пятого. А ты все равно уезжал домой только вечером. Господин Виола изволил бродить с девушкой-крановщицей, крутить с ней шуры-муры. С Марикой Ваштаг. Из кафе в кафе шлялся. Вот так, господин Виола, что касается вашей семейной жизни.
— Кто меня оклеветал, батя?
— Эта особа сама мне обо всем рассказала. Не разжалобить тебе меня. Ты — отпетый развратник, Якоб. Когда беспутничаешь, поросята почему-то не визжат у тебя в хлеву и семейная жизнь не страдает. А когда речь идет о серьезном, нужном, интересном деле, ты сразу же начинаешь скулить, какой ты несчастный, вспоминаешь своих поросят, семью! Сразу такой бедненький становишься, начинаешь причитать: ой-ёй-ёй… К тебе, дескать, предъявляются слишком высокие требования.
Тут Якоб не нашел, что возразить. Он покорился. Поплелся в конференц-зал, уселся там в уголке и уставился на оратора так пристально, что у него чуть глаза не вылезли из орбит. Докладчику пришлось по душе благоговейное внимание слушателя, он стал обращаться к Виоле, разъяснял все именно ему, не подозревая о том, что в перерыве Виола, как обычно, смоется, а на следующее утро будет оправдываться: дескать, он считал, что лекция закончилась.