стать здесь изгоями этой нации, ее пасынками, на голой спине которых отплясывали кованые сапоги чужой им войны за чужие интересы. Их унижали и втаптывали в грязь.
Господа-патриоты выделили обещанный рай моему отцу и ему подобным в Южной Бачке[2]. Однако это с самого начала было явным обманом: их, простаков, посадили на отторгнутую от других землю, «осчастливив» отнятым у других добром. И радужный туман вскоре рассеялся, и они поняли, какой жгучей ненавистью они окружены, хотя в том не было ни малейшей их вины. И горек стал им даже кусок хлеба. И в конце концов они так и не смогли по-настоящему осесть в этих местах, привыкнуть к ним, потому что по истечении нескольких недолгих лет, в 1944 году, их оружием изгнали с этой чужой для них земли.
Отец получил на выселение два коротких часа. Бедняга с потухшим взглядом успел запрячь телегу, покидать в нее наскоро инструмент и посуду, небольшой сундук с одеждой, мешок и корзинку с продуктами; потом на перины и подушки он водрузил семью и пустился в жестокое, неизвестное, долгое-долгое и бесцельное странствие. Судьба не была к нам благосклонна, у нас не было убежища, а кровопролитные бои не раз перекатывались через нас.
По пути умерли две мои старшие сестренки — обеих унесла дизентерия.
А когда пришел новый мир, то отец поначалу и верить в него не осмеливался. Так он и жил до конца своих дней, внутренне готовый к новым переменам, к бесконечной дороге. Все было собрано, все под рукой, чтобы самое необходимое быстро погрузить в телегу — и в путь, в случае, если вновь придется спасаться бегством…
Но я уже родился в хорошем просторном каменном доме. Кругом — двор, позади дома — сад. Мои родители, кое-как пережив тревожные времена, в конце концов поселились в Хидаше. Здесь новое государство дало им дом с небольшим земельным наделом.
Нужно было жить, и хотелось жить; надо было начинать все сначала (отцу приходилось делать это уже в третий раз). Вскоре появился на свет и я, на второй день рождества 1946 года. Поэтому меня и назвали Иштваном.
Как все дети, я рос беззаботно и бездумно. Наш дом, открывающийся в нем для меня маленький мир мне казался прекрасным и удивительно богатым. Богатым потому, что, если нам и не хватало денег, вещей, одежды, чего угодно, то мои родители старались щедро восполнить это другим. Поэтому я, по сути дела, и не знал и не чувствовал, насколько мы бедны. В школу я тогда, правда, еще не ходил и свято верил в то, что все на земле живут так же, как мы.
Я рос в какой-то поистине маленькой державе, она казалась мне обжитой и безграничной.
На стене нашей комнаты висели три большие картины. Посередине деревянная, писанная маслом; на ней был изображен Иисус Христос. Справа и слева от него выцветшие цветные литографии великих мужей нашей революции 1848 года — Лайоша Кошута и Шандора Петефи. Они достались отцу в наследство, и он прятал их, сохранял и берег, как сокровище из сокровищ. Но не как мертвые, немые сокровища. Как только начал пробуждаться мой разум, отец принялся обрабатывать мой мозг и душу. И первыми, на примере жизни которых отец стал обучать меня, были эти трое. Отец рассказывал мне об их жизни и поступках, цитировал их и наказывал мне, чтобы ни при каких обстоятельствах я бы от них не отказывался. И в годы моего детства они стали для меня моими богами.
Конечно, в доме была еще целая армия маленьких божков и бесчисленное множество святых. Мама знала до боли прекрасные сказки и легенды, а отец — тяжелые, серьезные истории. Тихие часы наших вечеров и праздников, главным образом зимой, оживляли удивительные герои сказок и некогда знаменитые люди. Простодушный наивный ребенок, я всех их, и воображаемых и давным-давно умерших, одинаково считал живущими среди нас, чуть ли не принадлежащими к нашей семье. Блестящее и интересное общество для такого незрелого юнца — это точно! От нас, из нашего дома, они отправлялись на битвы и подвиги; снова и снова, из вечера в вечер они уходили сражаться за свободу и справедливость. Потому что то и дело гибли, то и дело терпели поражение извечно сражающиеся за них люди.
Вот чем мы были богаты. А я еще и потому, что был неистов, словно опаленный огнем, вечно скакал и прыгал, всегда что-то делал, хорошее или плохое, но спокойной минуты, как у ленивого разини, у меня никогда не было. Мой бойкий нрав молодого жеребенка обычно обуздывала мама — у нее всегда находилась тысяча дел в саду, во дворе, на кухне, вот она что-то постоянно и выделяла на мою долю. Но для меня и это становилось игрой, такой же, как все мои проказы. К тому же и радостью, что-де без меня ей бы не управиться со своими делами, мол, я для нее, как маленький помощник, как третья рука, как быстрые ноги.
Мой недолгий золотой век миновал раньше, чем я смог это понять и осознать.
Отца я считал первейшим человеком на свете, самым великим и самым сильным. Разве могло быть иначе, когда его рассказы рождали королей, полководцев, героев. Я и вправду думал, что он верховодит ими всеми.
Мне шел шестой год, когда впервые поколебалась моя вера в отца.
Тогда он уже работал в сельскохозяйственном производственном кооперативе, часто его назначали на Берекальский луг — косить, ворошить сено, скирдовать, вывозить. Он с удовольствием брался за любую работу, хотя луг находился далеко от нас, но он любил там работать: кругом — лес. И оттуда он никогда не возвращался с пустой кошелкой, всегда привозил грибы или ягоды или какой-нибудь зрелый лесной плод, орехи и тому подобное. Нам всегда доставляли радость эти дары природы, потому что домашнее меню было, разумеется, достаточно скудным. Мясное весьма редко попадало к нам на стол.
Но однажды в качестве редкого исключения он пообещал нам великолепный ужин.
Дело было в пятницу и как раз тринадцатого числа. И несчастье не заставило себя ждать: сначала жертвой стал неосторожный зайчишка, а потом оно добралось и до нас.
В тот день отец укладывал в стога сено на лесном лугу, а заяц притаился на дне канавки поблизости. Глупый заяц думал, что если он хорошо укроется в гуще сорняков, то просидит там незамеченным сколько угодно. А отец все приближался и приближался. Наконец ушастого охватила паника, и он вдруг выпрыгнул из канавы, решив задать стрекача в сторону холма. Отец уже подходил к холму, и заяц промчался мимо него. Отец молниеносно схватил вилы и ударил, а глупый заяц как раз прыгнул на вилы и был готов. Отец тут же сунул в мешок добычу и с радостью притащил домой. Освежевав зайца, он поручил мясо заботам матери, а шкурку натянул на палочки и выставил на террасу сохнуть. Закончив с этим, он позвал меня:
— Поди-ка сюда, сынок! Что ты видишь?
— Шкурку заиньки-паиньки.
— Сделаем из нее что-нибудь?
— Сделаем!
— А чего бы нам сделать?
— Не знаю, папа.
— А должен бы знать. Не сшить ли из нее тебе зимнюю шапку?
— Самую что ни есть красивую, папа!
— А может, безрукавку тебе сшить?
— Да-да, безрукавочку! В такой чудесной безрукавочке я пойду с тобой в лес, папа!
— Э, погоди, да ведь из этой шкурки можно сшить тебе ранец для школы. Самое лучшее!
В этот момент мне больше всего хотелось поскорее начать ходить в школу, что и было не за горами: осенью наступал мой срок.
А из мяса заиньки-паиньки тем временем готовилось жаркое с золотистой мамалыгой. Мама с таким удовольствием его готовила, что даже пела. Мы с отцом заранее облизывались и не могли дождаться, когда сядем ужинать.
Не успели перекреститься, садясь за стол, как в дверь кто-то громко постучал.
На приглашение отца в комнату вошел низенький человек.
— Добрый вечер! — хмуро проскрипел он и остановился у порога на свету, даже не сняв шляпы. Тень от него упала на стену. Кривоногий, тщедушный, на длинной гусиной шее — совиная голова, которую косо обрамляли черные лохмы.
— Добро пожаловать, товарищ! — поприветствовали мы его как полагается.
Это был Амбруш Хедели, заседавший тогда в правлении. Свою должность он исправлял рьяно, страшно гордился ею и стремился командовать всем и каждым. Особенно любил он налагать штраф, безразлично, была ли на то причина или не было. И ему быстро удалось добиться того, что за ним закрепилась дурная слава. Росточка он был небольшого, зато грозен хоть куда. Ходил в грубых скрипучих сапогах, чтобы еще издали можно было узнать по их нещадному скрипу, кто идет. Словом, хорош фрукт был этот Хедели. Как только он появился, мы сразу же поняли, что нас почтила своим присутствием сама власть.
Мама придвинула ему стул, смахнув с него пыль:
— Пожалуйста, садитесь с нами за стол!
Хедели ничего не сказал, только сверкнул глазами:
— Послушай, Янош Богар! А ты знаешь, что у тебя на ужин?
— Знаю: заяц, — с гордостью признался отец.
— Не заяц, дорогой товарищ, а государственная собственность. Записано, что все сокровища недр этой земли, все рыбы ее водоемов, вся дичь лесов и полей — все составляет собственность народной республики.
— И очень правильно, — кивнув, подтвердил отец. — А поскольку народ — это как раз мы и есть, то давайте примемся за мясо этого доброго зверька, так сказать, на общественных началах.
— Ох, уж, пожалуйста, не побрезгуйте моей готовкой! — любезно попросила мать. — Для хорошего человека нам не жалко.
Хедели, как только вошел, вздрагивающими ноздрями ловил ароматный запах жаркого, и кадык у него так и ходил. Но сказать «да» он не хотел, а сказать «нет» было выше его сил. Сдвинув на затылок шляпу, он плюхнулся на стул, пододвинул к себе сковородку и принялся уписывать за обе щеки.
А мы только смотрели, как этот маленький человек один уплетает нашего вкусного зайца.
Рыгнув потом пару раз, он вытащил из кармана свою знаменитую тетрадь, в которую заносил обычно имена местных жителей, и лиловый химический карандаш.
— Внимание! Я обращаюсь к тебе с вопросом; имеется ли у тебя официальное разрешение на охоту? Потому как если есть, то предъяви!