на моей ЭЭГ!
Смех умолкал, доносились его последние спазмы. Слышнее стали протестующие возгласы: «Недопустимый прием!»
— Разрешите мне сказать несколько слов по поводу представления, — мягко предложил председатель. Он явно был на моей стороне.
— Нет, я сама. Дайте мне слово.
Зал замолчал. Прислонив указку к доске, я вышла на кафедру. Вообще я никогда не говорю с кафедры. Но тут я взошла на нее и сказала:
— Фокус с грязной тряпкой, который нам продемонстрировал профессор Фонарин, может на первый взгляд показаться эффектным. Но эта эффектность мнимая. Мы давно знаем, что кривые, подобные по виду энцефалограммам, можно получить, подсоединяя электроды к самым разным предметам, преимущественно влажным и неоднородным: к живым организмам, их частям, к кучам разлагающегося мусора, к чему угодно — стоит только не пожалеть грязи. Профессор Фонарин ее не пожалел. Он хотел меня в нее затоптать. Не вышло! Продемонстрированный им трюк грязен по существу, марает его самого. Вы только подумайте: один ученый предлагает другому проанализировать энцефалограмму. Элементарное понятие о честности диктует, что предложенная запись есть именно энцефалограмма, а не что-то другое. В природе множество колебательных процессов, и все они в какой-то мере похожи. Колебания самолета в воздухе, качка корабля, мало ли что? Запись каждого из таких процессов имеет что-то общее с энцефалограммой. Профессор Фонарин поступил со мной вопиюще нечестно, точнее — он поступил как матерый подлец. К сожалению, в наше время дуэли не приняты. Будь это не так, я бы охотно приняла его вызов за слово «подлец», брошенное ему в лицо перед большой аудиторией. Что же вы не бросаете мне перчатку, Фонарин? Охотно буду драться с вами на любом оружии. Только не на грязных тряпках! Приезжайте в Москву, в мою лабораторию, усадим вас в кресло, наложим электроды на вашу многодумную голову и посмотрим, как подскочит кривая, когда я громко скажу вам «Подлец!».
Последнее слово я прокричала на весь зал. Фонарин, уже бледный, позеленел и стал заваливаться набок. К нему подскочил Володя со стаканом воды, стоящим на кафедре. Люди, вскакивая с мест, скапливались у стула Фонарина в первом ряду...
— Агнесса Тихоновна, — страдая, сказал председатель, — ваши слова... выходят, так сказать, за рамки научной дискуссии. По существу вы правы, а по форме...
— Плевать мне на ваши рамки, — ответила я. — Ноги моей больше здесь не будет. Прощайте.
Еле пробралась я сквозь толпу к выходу. Спиной, плечами, не только лицом ощущала я любопытные, в большинстве враждебные взгляды.
— Скандалистка! — громко сказал кто-то сзади.
— С такой только свяжись, — ответил другой. — Что ни говори, баба есть баба.
Ну и пусть...
Я добралась до гостиницы. К счастью, командировочные документы были уже оформлены, билет на поезд готов. Я позвонила в институт, узнать, как там Фонарин; к телефону никто не подошел. Не поленилась пробиться в городскую справочную, узнала номер фонаринского домашнего телефона. Позвонила. Ответил женский голос:
— Михаил Васильевич отдыхает. Что ему передать?
— Ничего не надо.
Короткие гудки. Я положила трубку. Отдыхает — стало быть, жив. И на том спасибо. Идиотизм моего поведения...
...Теперь, лежа на верхней полке купированного вагона, я снова и снова перебирала в памяти случившееся. Ярче всего вспоминался хохочущий рот Фонарина с перекошенными, друг на друга сдвинутыми зубами, с темной глубиной посредине. Рот как пещера. Жалела ли я о своей резкости? И да, и нет. Форма была глупа и излишне театральна (вышла наружу скрытая высокопарность), но по существу я была права. Может быть, придется держать ответ, когда слухи о скандале дойдут до Москвы. Директор института вызовет меня давать объяснения. Я так и видела его солидное, мучнистое, картофельное лицо, просторные уши, зачес поперек плеши. «Ради бога, только без происшествий!» — читалось на этом лице. Что поделаешь? Вокруг меня всегда происшествия, так мне написано на роду. «Опять эта склочница!» — отчетливо говорили лица всякий раз, когда я по любому поводу брала слово. Хуже всего, что в этих скандалах, сознавая себя правой, я все-таки была себе безмерно противна. Вся, начиная с наружности. Это лицо — не мое лицо. Это тело — не мое тело. Угораздило же меня всю жизнь проходить с чужим лицом, в чужом теле!
От этих навязчивых мыслей и образов я не могла отвлечься и даже обрадовалась, когда в купе вошли двое нижних пассажиров. Видные мне сверху, в сильном ракурсе, это были мужчина в темном широком плаще, со шляпой на голове, и с ним паренек лет девяти-десяти. Войдя, мальчик сразу же снял серую клетчатую кепку и обнажил светлую прямоволосую голову с торчащим посредине вертикальным хохлом.
В купе было полутемно — горела одна припотолочная лампа, но мальчик зажег у своего места корытце-ночничок для чтения. Мужчина не торопился и, главное, не снимал шляпы. Как будто он не ехал сам, просто провожал мальчика. Но нет: «Провожающих просят покинуть вагоны» — он не покинул, остался, даже с каким-то особым тщанием открыл, перебрал и закрыл свой чемодан; оттуда были извлечены две полосатые пижамы: мужская и детская. Одну из них, аккуратно расправив помявшиеся места, он положил на свою подушку, другую — на подушку напротив. Сомнений больше не было: мужчина в шляпе и мальчик ехали вместе. Скорее всего отец и сын. Это почему-то было мне неприятно, хотя, строго говоря, какое мне до них дело?
Лучше всего было бы заснуть, но, как только я закрывала глаза, перед лицом возникал Фонарин, и это было нестерпимо. Уж лучше буду смотреть вниз, на мужчину и мальчика; почему-то они меня интересовали (вообще после скандалов у меня обостренное внимание ко всему окружающему). Их приглушенные голоса, которыми они время от времени перекидывали друг другу короткие фразы вроде: «А зубную щетку ты не забыл?» — «Нет, не забыл», звучали как-то не совсем по-обычному, особенно голос отца (если это был отец) — низкий, бархатный баритон, чуть-чуть поющий, льющийся. Из двоих мне лучше был виден мальчик, сидевший на нижнем месте напротив меня. Сняв куртку, он оказался в желтоватом кургузом костюмчике. Светлый, неуклюжий, он больше всего походил на маленькое соломенное чучело, не страшное даже птицам. От мужчины мне сверху была видна одна шляпа. Почему он ее не снимает? Обычай предписывает мужчине, войдя в жилое помещение, снимать головной убор...
Поезд тронулся. Мальчик достал из дорожной сумки книгу и при свете электрического корытца погрузился в чтение. Мужчина спросил его:
— Донат! Что ты читаешь?
Мальчик покорно ответил отроческим своим, чуть сипловатым голосом:
— Артур Конан Дойль, «Долина ужаса».
— Не «Конан Дойль», а «Конан Дойл». Пора бы привыкнуть. В английских словах конечное «эль» звучит не мягко, а твердо. Повтори, пожалуйста, имя автора.
— Артур Конан Дойл, — послушно сказал мальчик.
— Так-то лучше. Не понимаю, откуда у тебя это мягкое «эль» на конце?
— Так ребята говорят... нашего класса.
— Не надо подражать «ребятам нашего класса». Мы должны быть не хуже их, а лучше. Не ниже по развитию, а выше. Многие ли из них могут читать того же Конан Дойла в подлиннике? А ты можешь. Знание английского языка — признак культурного человека. Английский — это латынь нашего времени. Ты меня понял?
— Понял, — чуть слышно отозвался Донат.
— Не слышу. Повтори громче.
— Понял, — почти крикнул мальчик.
— Ну, это уже слишком. Так ты весь вагон разбудишь. Повтори еще раз, умеренным голосом: «Понял тебя, папа».
— Понял тебя, папа, — чуть помедлив, повторил мальчик. Еле заметное раздражение скрипнуло в его голосе.
— Учись себя контролировать, — продолжал отец. — И вообще, что это за чтение — «Долина ужаса»? Развлекательная беллетристика, не больше. В твоем возрасте пора иметь другой круг интересов. Я, например, в десять лет уже читал классиков — Толстого, Достоевского, Лескова, Стендаля. Почему-то я до сих пор не смог привить тебе любовь к классической литературе... Впрочем, я не из тех отцов, которые докучно опекают своих сыновей. Мягко направлять — мой метод воспитания. Читай, пожалуй, хоть «Долину ужаса», если она тебя занимает. Когда-нибудь ты сам созреешь и начнешь читать достойные книги...
Голос его лился мягко, кругло, убедительно, время от времени соскальзывая в еле заметное «оканье». Он вызывал в памяти какие-то давние ассоциации, какой-то прелестный запах. Голос и запах — что между ними общего? Но когда звучал этот голос, я ощущала запах.
Голос-то был обаятелен, а то, что он говорил, — нудно до зубной боли. «Ну и зануда же отец у тебя, — думала я, жалея мальчика, — ох, и хлебнешь же ты с ним горя! Интересно, кто же эти «мы», которые должны быть «не хуже других, а лучше», «не ниже их по развитию, а выше»? Какой-то клан, конгрегация... И почему этот культурный краснобай до сих пор не снял шляпу? Напомнить, что ли, ему, что в жилом помещении, даже в купе вагона, принято шляпу снимать?»
Видная сверху, эта шляпа была нормальная, фетровая, разве что поля чуточку шире обычного. Видны были также руки ее владельца — опрятные, небольшие, с отделанными розовыми ногтями. Время от времени эти руки, как бы выныривая из-под полей шляпы, начинали двигаться по одеялу, разглаживая на нем невидимые простым глазом складки. Иногда они перескакивали на столик и поправляли на нем крахмальную скатерку, ставя на место все время сползавшую пепельницу. Красивые руки. У мальчика, напротив, руки были зажатые, худенькие, не совсем чистые, с каймой обкусанных заусениц вокруг ногтей. Неухоженный паренек! Его руки не двигались, они лежали, покорно скрещенные на колене.
«И что за странное имя — Донат? — думала я. — До сих пор не встречала еще человека с таким именем. Зануда отец, видно, специально подыскивал имя позаковыристее. Ну да бог с ними, хватит о них размышлять».
Я опять закрыла глаза; Фонарин — тут как тут. И смех всего зала. Видно, мне уже не заснуть. Сосед на противоположной верхней полке испустил носом продолжительную руладу (так бы мог храпеть носорог) и принялся наяривать, даже как-то подсвистывая. «Заснешь тут, в таком окружении!» — с глупым гневом подумала я. Залихватский храп с верхней полки, видимо, подействовал на соседа внизу. Он предложил Донату умыться на ночь; тот покорно удалился с полотенцем через плечо. Мальчики, как известно, долго не моются; минуты через две Донат вернулся. «Уже?» — неодобрительно