— Но это касается ведь только семьи никому не известного рыбака, милостивый господин, — ответил, дрожа, секретарь. — А может быть, он хотел нас обмануть с начала допроса.
— Ты заблуждаешься, — прервал другой из Трех. — Этого человека зовут Антонио Теккио, и он говорит правду. Его сын убит в сражении с турками. Тот, о ком идет здесь речь, — его внук, и он совсем еще ребенок.
— Благородный синьор прав, — ответил секретарь. — За множеством дел мы ошиблись, но мудрость Совета тотчас сумела это исправить. Венеция должна гордиться тем, что имеет среди своих благороднейших и наиболее старинных фамилий таких сенаторов, которые так осведомлены в делах своих самых последних детей…
— Пусть введут опять этого человека, — сказал судья, наклоняя слегка голову в ответ на этот комплимент. — Где много дела, там неизбежны ошибки.
Необходимые распоряжения были сделаны, и Антонио с своим спутником были снова приведены.
— Твой сын умер на службе республики, Антонио? — спросил секретарь.
— Да, синьор.
— У тебя есть внук?
— Точно так, сенатор, у меня был внук, и я надеюсь, что он еще жив.
— Разве он не работает с тобой вместе в лагунах?
— Его у меня отняли, синьор, и в числе юношей, его сверстников, повели на галеры. Ваша светлость, я на коленях прошу вас замолвить слово за моего ребенка, если вам придется увидеть адмирала галерного флота… За все время до того момента, как он попал в когти святого Марка, он ни разу не огорчал меня.
— Поднимись, не в этом дело. Ты сегодня говорил с нашим славным правителем, дожем?
— Я просил его высочество дать свободу моему ребенку.
— И ты это сделал откровенно, без всякого уважения к высокому сану правителя республики.
— Я поступил как мужчина и, в частности, как отец, и если бы половина того, что рассказывают про справедливость республики, было верно, то его высочество выслушал бы меня, как человек и как отец.
Легкое движение среди Трех заставило секретаря остановиться. Заметив, однако, что его начальники молчат, он продолжал спрашивать:
— Ты действовал публично и перед сенаторами. Когда же ты увидел, что твоя неуместная просьба была отклонена, ты стал искать для исполнения ее других средств?
— Точно так, милостивый господин.
— Ты явился среди участников гонки в неподходящем для этого костюме, и ты пролез вперед между теми, кто добивался милости Сената и дожа.
— Я пришел в том, что ношу каждый день; а моим успехом я скорее обязан великодушию вот этого молодого человека, который сейчас рядом со мной, чем силе моего старого тела.
Снова движение любопытства и как бы удивления среди судей; секретарь прервал свой допрос.
— Ты слышишь, Джакопо, — сказал один из Трех, — что ты ответишь на это?
— Синьор, он сказал правду.
— Как ты осмелился фальшивить в таком состязании и ни во что не ставить волю самого дожа!
— Славный секретарь, я виновен, если считать преступлением то, что я пожалел старика, оплакивающего своего ребенка, и что уступил ему мой никого бы не обрадовавший успех.
Продолжительное молчание наступило после этого ответа. Тайный знак заставил секретаря продолжать:
— Итак, Антонио, ты обязан победой снисхождению твоего соперника, и твоим единственным желанием при этом было снова заявить ходатайство о молодом матросе?
— Да, синьор, у меня не было другой цели; первенство на гонках и награда за это не могут принести радости человеку моих лет. Золото ведь не залечит моих ран. Сжальтесь, милостивые господа! Верните мне моего ребенка, чтобы я мог своими советами направить его на все доброе, и чтобы он закрыл мне глаза при моей смерти. Что касается золота, то я вовсе не думаю о драгоценностях Риальто. Это не пустая похвальба: я предлагаю суду вот эту драгоценность.
Окончив это, рыбак несмело подошел к столу и положил на черное сукно блестящий перстень. Удивленный секретарь поднял драгоценность перед глазами судей.
— Что такое? — вскричал один из Трех. — Если не ошибаюсь, это залог нашего сегодняшнего обручения с морем!..
— Действительно так, славный сенатор. Этим самым кольцом господин наш дож обручился сегодня с Адриатикой в присутствии послов и народа.
— Можешь ли ты что-нибудь сказать по этому поводу, Джакопо?
— Нет, синьор; это для меня совершенно неожиданно.
Секретарь продолжал:
— Антонио, ты должен рассказать все подробно, каким образом попало к тебе это кольцо? Но говори только правду, если ты дорожишь жизнью.
— Должно быть, вам часто говорят неправду, синьор, что вы так угрожаете, но мы, из лагун, не боимся говорить о том, что видели и что сделали. Итак, синьор, между нами, рыбаками, существует предание, что будто в давние времена жил один рыбак. Однажды, закинув сеть в заливе, он вытащил со дна морского тот самый перстень, которым обручился его высочество дож с Адриатикой. Бедному рыбаку, перебивавшемуся с хлеба на квас, кольцо было ни к чему, и он отнес его дожу. Об этом поступке рыбака и теперь часто рассказывают на лагунах и в Лидо и говорят, будто один венецианский художник воспроизвел все это на полотне, которое украшает теперь дворец. Будто дож сидит на троне, а счастливый рыбак стоит перед ним босиком и передает кольцо его высочеству.
— Да, действительно, все так происходило, и такая картина находится во внутренних покоях дворца.
— Вот как! А я и не предполагал, что богатые и счастливые помнят заслуги бедняков. А чьей она работы, не великого ли Тициана?
— Нет, она принадлежит кисти менее известного художника. Но продолжай рассказывать нам, как к тебе попало это кольцо.
— Ваше высочество, я не скрою от вас, что я часто завидовал моему счастливому собрату и не раз видел во сне, будто тяну сети, а сам думаю все об одном, чтобы мне найти кольцо. И вот, наконец, то, о чем я так долго мечтал, исполнилось. Много уж лет я здесь рыбачу, и все мели от Фузины до Джорджио мне хорошо знакомы. Я хорошо знал то место, где обыкновенно «Буцентавр» бросает якорь во время церемоний, и в этом самом месте я разостлал сети по морскому дну в надежде выловить кольцо. И, чтобы приметить то место, куда упадет перстень, я подплыл к «Буцентавру» и выкинул буек сейчас после того, как дож бросил кольцо. Вот и вся моя история.
— У тебя была какая-нибудь причина так действовать?
— Конечно, я думал так: если дож и Сенат пожаловали свою милость рыбаку, нашедшему кольцо, то они охотно наградят и другого, отпустив на свободу его внука, который, по своей молодости, не может еще принести много пользы республике.
— А когда твою просьбу отклонили, и ты отказался от награды победителя, ты отправился к товарищам и стал возбуждать их, жалуясь на несправедливость святого Марка и на тиранство Сената?
— Ваша светлость, в этом не было надобности. Товарищи знали о моем несчастии, и все возмущались обращением со мной.
— Тебя видели во главе бунтовщиков, которые хвалились силой своего флота и угрожали флоту республики.
— А по-моему, между ними только та разница и есть, что люди нашего рыбачьего флота ездят на лодках с сетями, а другие — на казенных галерах. Чего ради они будут проливать кровь друг друга?
Движение между судьями проявилось заметнее прежнего, и, пошептавшись между собой, они передали секретарю бумагу, содержавшую несколько слов, написанных карандашом.
— Итак, ты открыто говорил с товарищами о своих мнимых обидах, и вы сговаривались итти к дворцу дожа, чтобы требовать свободу твоему внуку от имени рыбаков Лидо.
— Да, синьор, некоторые были до такой степени великодушны, что предложили это. Но я — старик и знаю, как управляет святой Марк. Не мне верить, что какие-нибудь невооруженные рыбаки и гондольеры будут выслушаны с…
— Как, и гондольеры тоже на твоей стороне? А я полагал, что они завидовали твоему успеху.
— Гондольеры тоже люди, и им понятно как чувство зависти, так и чувство сострадания. И я боюсь, что будет сильное недовольство, если они увидят моего внука на борту галеры.
— Это твое мнение? А много насчитывается гондольеров в Лидо?
— Да, по окончании игр, ваша светлость, они прибывали сотнями, и я должен сказать: они всем пожертвуют ради справедливости. Это вовсе не такое плохое сословие, как многие стараются доказать. Они такие же люди, как мы, и жалеют своего ближнего.
Секретарь кончил допрос; зловещее молчание наступило в темной зале. Через минуту один из Трех начал говорить.
— Антонио Теккио, — сказал он, — ты сам служил на галерах, и служил, говорят, честно. Почему же теперь ты имеешь к ним такое отвращение?
— Да, синьор, я служил на галере и сражался с турками, но я был совсем взрослым. И нет другой службы, которую бы мы исполняли так охотно, как охрана наших островов и лагун от неприятеля.
— И всех владений республики… Не должно делать никакого различия между владениями государства.
— Не все одинакового разума, синьор. Я вот не понимаю, почему Венеция имеет право распространять свои законы на Кандию или на Крит, а Турции там распоряжаться вы не позволяете…
— Смеете вы там у себя, в Лидо, рассуждать о правах республики относительно ее завоеваний! Может быть, вы не признаете за ней и славы?
— Ваша светлость, я ничего не понимаю в правах, приобретенных силою. И слава, о которой вы изволили сейчас говорить, может быть, легка для сенатора, но она давит рыбацкое сердце.
— Ты рассуждаешь, дерзкий, о вещах, которых не понимаешь.
— Очень жаль, синьор, что осужденные на страдание лишены понимания.
Выразительное молчание последовало за этим ответом старого рыбака.
— Теперь ты можешь удалиться, — сказал председатель Совета Трех. — Ступай и жди непогрешимого приговора святого Марка.
— Я повинуюсь вашему приказанию, но у меня так тяжело на душе, что раньше, чем уйти отсюда, я желал бы сказать еще несколько слов о моем внуке.
— Говори о чем хочешь, о твоих желаниях или печалях, если они у тебя есть. У святого Марка одна забота — исполнять просьбы своих детей. Говори, но воздержись от непристойных речей, — добавил тихо секретарь.