Летом 1924 года в Саньюаньпу состоялись летние семинары для учителей корейских начальных школ. Тогда отец разработал конкретное содержание преподавания и определил даже песни для школьников.
Благодаря усилиям отца в Бадаогоу была основана корейская школа. В этой школе даже учились молодые люди и дети из Пхопхена, которые пришли со своим рисом и учили родной язык, сами готовя себе пищу.
Отец всегда и везде наставлял:
— Воспитание подрастающего поколения есть основа для независимости страны и государственного строительства. Человек неграмотный все равно что животное. Только усвоив знания, он может вести себя, как подобает человеку, и вернуть себе потерянную страну.
Я глубоко в сердце запечатлел слова отца, его мудрые советы, и учился всегда усердно. Начальная школа в Бадаогоу, которую я посещал, была четырехклассной китайской школой. Там преподавали на китайском языке и предметы тоже были китайскими. В этом городке раньше не было корейской школы, поэтому по возвращении домой я получал от отца индивидуальное образование. Он учил меня родному языку, географии и истории Кореи, часто рассказывал мне о Ленине, Сунь Ятсене, Вашингтоне и других известных людях мира. Он называл несколько романов и книги передового содержания и требовал прочитать их и высказать свои впечатления, обеспечивая таким образом систематическое руководство чтением мною отечественной и мировой литературы. Благодаря его вниманию и заботе я в те годы мог читать много книг хорошего содержания, такие, как «Великие люди Кореи», «Биографии героев Кореи», «История русской революции и Ленин» и другие, а также газеты и журналы.
Отец строго контролировал мои занятия. Был и такой случай, когда он дал мне и розог, даже и младшему брату Чхоль Чжу и даже дяде Хен Гвону, если мы проявляли лень в учебе.
Мать тоже уделяла серьезное внимание моим занятиям. Когда я возвращался из школы и собирался идти в горы за дровами, она говорила:
— Не надо идти за дровами. Лучше учись.
И помогала мне выделять из своего бюджета больше времени учебе. Видя, как она заботится обо мне, а сама не имела приличной одежды, испытывая одни только невзгоды, я думал, чем бы я мог порадовать ее. И вот однажды пошел в Пхопхен и купил ей резиновую обувь на деньги, которые она дала мне на покупку спортивных тапочек. В ответ на это она мне сказала:
— Ты еще мал, но мысль у тебя глубокая. Но это неважно, какая у меня обувь. Я рада, когда вы учитесь хорошо и растете крепкими.
Мать делала все, что в ее силах, чтобы я рос со светлой душой и был веселым и бодрым. Поэтому я мог расти без тени в душе, со светлым оптимизмом. Помню, что в детские годы в Бадаогоу я шалил больше, чем когда-либо. Иногда совершал даже такие шалости, что взрослые только ахали да цокали языками. Впрочем, какое детство без шалостей!
Воспоминания о зиме в Бадаогоу возвращают меня в детство семидесятилетней давности. Тогда мы на реке Амнок прорубили большую лунку диаметром больше метра и, став в шеренгу на берегу, соревновались в прыжке через нее. Мы говорили, что не достойны быть впредь бойцами корейской армии те, кто не могут перепрыгнуть через эту лунку, и вихрем пролетали через нее. Мы напрягали все силы, чтобы не опозориться в таком соревновании. Иначе какие же мы бойцы корейской армии?!
У кого был короток шаг и большая боязливость в душе, тот не мог перепрыгнуть через такую лунку и шлепался в нее. В такой день в доме, чьи дети промокли до нитки, жаловались, высушивая одежду над жаровнею, говоря, что из-за этого Сон Чжу семьи из Пхеньяна замерзнут, как пойманный минтай, да и перемерзнут все соседские дети. Ходила даже молва, что Сон Чжу — глава детворы Бадаогоу, и взрослые, как правило, называли мое имя, когда сетовали на своих детей.
Иногда мы до глубокой ноченьки играли в войну на горе за Бадаогоу, беспокоя взрослых не на шутку, В таком случае им приходилось искать нас всю ночь, отказывая себе во сне. Такие случаи повторялись часто, и взрослые строго контролировали своих детей. Но нельзя же было запереть на замок неудержимую детскую душу, что парит высоко в бескрайнем небе.
Однажды мой одноклассник Ким Чжон Хан хвалился, показывая нам капсюль, взятый из ящика с капсюлями, который хранился у них на складе. В этом, хотя и домашнем, складе лежали целыми грудами оружие, мундиры и обувь, которые будут отправлены в отряды Армии независимости. Старшие братья Ким Чжон Хана покупали в большом количестве рабочую одежду, обувь и другие вещи в магазине посредника японской фирмы и посылали их в вооруженные отряды. Чтобы снабжать Армию независимости материалами, они достали два судна и лошадь и, разъезжая по разным местам, скупали товары.
В тот день мы играли у жаровни, грызя тыквенные семечки. Ким Чжон Хан свистал, приложив капсюль ко рту. И вдруг капсюль взорвался, — его коснулся тлеющий уголек. Парень был ранен в нескольких местах. Старший брат завернул его в простыню, взвалил на себя и прибежал с ним к моему отцу.
Если бы до полицейских дошли слухи, что мальчик ранен взрывом капсюля, то произошла бы большая беда. Поэтому отец двадцать с лишним дней лечил его, пряча в своем доме.
После этого события я узнал, что семья Ким Чжон Хана — это семья патриотически настроенных, честных торговцев, которые снабжают отряды Армии независимости военными материалами.
В те годы у нас, несмышленышей, было много всяких приключений. Однако все же меня не покидала тяжелая мысль об одном. Становясь старше, в моей душе все больше возрастала печаль о порабощенной стране.
5. «Песня о реке Амнок»
В один из первых дней 1923 года отец, усадив меня перед собой, спросил:
— Что ты будешь делать дальше, ведь ты скоро окончишь начальную школу?
Я рассказал ему о своем намерении продолжать учиться дальше, что было и заветной мечтой моих родителей. Однако мне было несколько странно: откуда вдруг такой неожиданный вопрос о моем будущем?
Отец смотрел на меня с серьезным выражением на лице и сказал, что дальше мне лучше бы учиться в Корее. Эти его слова были для меня как снег на голову. Чтобы учиться в Корее, надо покинуть родителей. Мне никогда не приходило в голову и подумать об этом.
Удивилась такому совету и мать, занимавшаяся рядом тут шитьем. Она на этот счет подала свой голос:
— Нельзя ли его послать учиться куда-нибудь поближе, в какой-то близлежащий отсюда край? Ведь он еще совсем малолеток.
Отец был непреклонен. Он, видимо, давно уже так решил. Он повторял не раз:
— Обязательно надо послать Сон Чжу в Корею, хоть это сейчас нас и огорчает, вызывает у нас чувство какой-то опустошенности.
Вообще мой отец никогда не брал назад свои слова. Со всей серьезностью он мне сказал:
— Ты с малых лет мыкал горе, следуя за родителями. Пойдешь снова в Корею. Тебя, может, ждут более тяжелые муки и страдания. Но отец решил послать тебя в Корею. Будь же мужчиною. Рожденный в Корее должен хорошо знать Корею.
Если ты в Корее толком узнаешь, почему наша страна была обречена на гибель, и то уже будет большая удача. Иди в родной край и испытай на себе всю горечь и трагедию нашего народа. Тогда ты узнаешь, что надо делать.
И я согласился по наказу отца учиться в Корее. К тому времени и в Корее дети из порядочно живших семей собирались со свертками в руках уехать на учебу за границу. Было такое поветрие. Многие думали: чтобы быть просвещенными, постичь науку, надо уехать в такие страны, как США или Япония. Такова была своего рода тенденция того времени. Поэтому все отправлялись за границу. А я вот собирался в Корею.
Образ мышления отца был необычно своеобразен. Поныне я думаю, что отец, пославший меня в Корею, был прав. Мой отец велел мне, — а тогда мне не шел еще и двенадцатый год, — одному проделать путь в тысячу ли, который тогда был почти безлюдной местностью. Что там ни говори, мой отец был человек необыкновенного характера. И такой его характер, теперь это можно сказать вполне определенно, придавал мне силу, укреплял во мне веру.
Собственно говоря, мною тогда овладели тоже необыкновенные чувства. Все, конечно, было хорошо: увидеть Родину и учиться на ее лоне, но огорчало меня одно: жаль было расставаться с родителями и младшими братьями. Однако во мне горело желание быть в родном селе. Тоска по Родине упрямо переплеталась с неотвязной мыслью оставаться в теплой семейной обстановке. Терзаемый душевными колебаниями, я был несколько дней в очень неспокойном состоянии.
Мать предложила отправить меня попозже — пусть хотя бы погода станет потеплее. Ей было отчего встревожиться: я же был совсем еще малолетком, и ей было жаль отпустить меня одного в дорогу на тысячу ли. Но отец и на это не согласился.
В душе глубоко беспокоясь обо мне, мать всю ночь напролет шила турумаги (корейский верхний халат — ред.) и носки, чтобы отправить меня в день, назначенный отцом. Решение им принято — и точка. И мать не высказала на это никакого возражения. Это была тоже особенность моей матери.
Наступил день, когда мне надо было отправиться в путь. Отец спросил все же:
— Сможешь ли ты один проделать тысячу ли от Бадаогоу до Мангендэ?
Я ответил:
— Смогу.
Тогда отец нарисовал в моем блокноте маршрут похода. Он подробно указал путь: от Хучхана до какого-то там места, от Хвапхена до какого-то и т. д., от пункта до пункта. И указал расстояние между ними во сколько-то ли. А телеграфировать велел два раза — первую телеграмму подать из Канге, а вторую — из Пхеньяна.
Я отправился из Бадаогоу в последний день января по лунному календарю (16 марта по солнечному календарю). С утра злилась вьюга, бушевал вихрь. В тот день мои товарищи, жившие в Бадаогоу, провожали меня до местечка южнее Хучхана — до 30 ли, переправившись через реку Амнок. Они так участливо сопутствовали мне, готовые быть со мною хоть всю дорогу. Я с трудом уговорил их, чтобы они вернулись домой.
В дороге шумными волнами нахлынули на меня разные мысли. Из тысячи