Более того, вспомним, как наш учитель Кан Рян Ук постоянно пробуждал в сознании своих учащихся национальное самосознание. Ведь так и мне и в семье, и в школе приходилось повседневно находиться под влиянием патриотических настроений. В то время учитель наш часто организовывал дальние загородные прогулики и экскурсионные поездки, чтобы глубоко вселить в сердца учащихся чувство патриотизма.
Из различных событий того времени больше всего мне запечатлелась экскурсия на гору Чонбан провинции Хванхэ.
После освобождения страны Кан Рян Ук работал секритарем Президиума ВНС и вице-президентом КНДР, мы часто встречались с ним по делам и с глубоким чувством вспоминали наши экскурсионные поездки в годы учебы в Чхандокской школе, о буддийском храме Сонбур и беседке Наммун на горе Чонбан, которые мы тогда посетили.
Из воспоминаний о днях учебы в Чхандокской школе не изглаживатся из моей памяти и уроки пения, которые давал нам Кан Рян Ук. Урок пения — это был один из самых популярных наших уроков, которых мы ждали с самой большой надеждой.
У Кан Рян Ука был превосходный тенор, перед ним побледнели бы и профессиоалы. Когда он пел такие песни, как «Вперед!» и «Детская патриотическая песня», весь класс слушал их, затаив дыхание.
Оглядываясь назад, с удовлетворением думаю, как мелодии тех песен, которые разучивал тогда с нами наш учитель, постоянно вселяли в наши сердца высокие ппатриотические чувства. И после, развертывая антияпонскую вооруженую борьбу, я нередко напевал себе те песни, что пели мы в школе, и сейчас в моей памяти сохранились их слова и мелодии.
Вернувшись на Родину, увидел: односельчане жили тяжелее, чем прежде.
Да, каждый год, в пору весеннего сева, дети крайне нуждающихся семей не ходили в школу. Были голодны. Время было горячее, а дома не было никакого продовольствия. Надо было самим ходить за съедобными растениями и корнями трав — пролесковидной пролеской, пастушьей сумкой, мягкими корнями павоя, чтобы хоть мало-мальски восполнить нехватку продовольствия. А как наступит базарный день, дети уходили в город, чтобы там сбыть съедобные растения и купить какого-то продолвольствия. А кто оставались дома, присматривали за своими младшими братьями и сестренками, помогая матерям. Дети бедных семей приходили в школу с едою, приготовленной из чумизы или гаоляна, или из куриного проса. Но немало было и таких, что приходили в школу и без всякой еды.
В Чхильгоре и Мангендэ была уйма детей, которые из-за бедности их семей совсем не могли посещать школу. Грустно и тяжело было видеть, как дети, не смея подойти даже к школьным воротам, не выходили даже из домов.
В дни каникул я открыл для таких вечернюю школу в Мангендэ. Собирал всех ребятишек, не посещавших школу, и учил их грамоте. В первые дни я начал обучать их родной письменности по учебнику первого класса «Книга для чтения по корейскому языку». А затем количество предметов увеличивал, обучал их истории, географии, арифметике и пению. Это была первая в моей жизни скромная просветительская деятельность.
Вместе с товарищами я часто ходил в город и понял, что и жизнь населения Пхеньяна мало чем отличается от жителей Мангендэ и Чхильгора.
Из населения Пхеньяна, составлявшего тогда 100 тысяч человек, лишь кучка японцев и американцев жила на широкую ногу. Если американцы, гнездившись в самом живописном в Пхеньяне квартале Синьян, жили в роскоши и довольстве, то японцы, создав свой жилой квартал на самых оживленных главных улицах Пон и Хвангым, жили вообще припеваючи.
В «европейском городке», где проживали американцы, и в японском жилом квартале вырастали один за другим кирпичные дома, магазины и христианские церкви, а в таких зонах, как район, прилегающий к реке Потхон, и улица Пэндэ, одна за другой появлялись городские трущобы.
Ныне на берегу реки Потхон проложены такие современные улицы, как Чхоллима, Кенхын, Понхва, выросли такие здания-гиганты, как Народный дворец культуры, Пхеньянский дворец спорта, крытый каток, водно-спортивный комплекс Чхангванвон, высотные многоквартирные жилые дома, и не найти следов старого. Но, когда я учился в Чхандокской школе, здесь лепились друг к другу землянки с дверями из соломенных матов, с дощатыми крышами.
В том же году, когда я вернулся на Родину, в Пхеньяне и его окрестностях распространялись инфекционные болезни, чем очень страдали жители. Но беда не ходит одна. Река наводнила весь город, и он переживал невыразимо тяжелые бедствия. Сообщая о трагическом положении, газета «Тоньа ильбо» писала: «Затоплено более 10 тысяч квартир, составляющих половину общего количества жилья города Пхеньяна».
А ныне за площадью Потхонган строится самая крупная в мире 105-этажная гостиница «Рюген», но новому поколению даже трудно представить себе, в каких ветхих лачужках и как тяжело жили в старину на этом месте наши дедушки и бабушки.
Испытывая на себе такую действительность, я, конечно же, стал жаждать такого общества, в котором могли бы хорошо жить люди труда, и еще больше возненавидел японских империалистов-агрессоров, помещиков и капиталистов.
В дни, когда я учился в Чхандокской школе, произошло большое землетрясение в районе Канто в Японии. Весть об этом долетела и до Чхильгора и вызвала взрыв гнева и возмущения как у всех, так и у нас, учащихся. А японцы использовали эту беду в свою пользу: под ничем не обоснованным предлогом, якобы корейцы намерены поднять восстание в связи с этим землетрясением, ультраправые молодчики Японии пустили в ход войска и убили несколько тысяч наших соотечественников-корейцев. Это событие потрясло всю мою душу.
Это еще более углубило мое убеждение в том, что Япония только на словах трубит о необходимости «любить всех одинаково», о «примирении Японии и Кореи», но на деле же она считает корейцев хуже всякой скотины.
С тех пор стоило мне только увидеть и велосипеды, на которых ездили японские полицейские, я не оставлял их безнаказанными — зарывал на дороге доску с вбитыми в нее гвоздями, и лопались шины у любых этих велосипедистов.
Ненависть к японскому империализму и любовь к Родине отражались и в затеянном нами хореографическом выступлении «13 домов». Это — танец 13 учеников, которые, танцуя с песней, соединяют на сцене 13 провинций, изображенных на картоне, образующих Корейский полуостров.
В 1924 году, когда состоялось осеннее спортивное соревнование, мы поставили на сцене этот хореографический номер. Во время представления на стадионе появился полицейский и поднял шум, требуя немедленно прекратить его. Это было то время, когда и для организации небольшого спортивного соревнования нужно было заранее получить разрешение полиции и в случае получения такого разрешения следовало проводить его в присутствии полицейских.
Я обратился к учителю Кан Рян Уку и заявил:
— Мы любим свои родные горы и реки, танцуем и поем о них, в чем же тут наша вина? Надо во что бы то ни стало продолжать это наше выступление.
Кан Рян Ук вместе с другими учителями заявили полицейскому протест против его несправедливой акции и добились продолжения нашего представления «13 домов».
Когда такие ученики, как мы, были проникнуты столь высоким патриотическим духом и духом сопротивления, о взрослых уж нечего и говорить…
Летом того же года, когда я вернулся на Родину, проходила в Пхеньяне всеобщая забастовка рабочих носочно-чулочной фабрики, о чем тогда широко информировали газеты.
Эта весть заставила меня задуматься о том, что хотя Япония и прибегает к фарисейскому «культурному управлению», но рано или поздно она натолкнется на более сильное сопротивление, чем даже народное восстание 1 марта.
Так я провел два года. Как-то раз за несколько месяцев до окончания Чхандокской школы услышал я от дедушки по матери неожиданную весть: мой отец снова арестован японской полицией. Надо мной будто рухнуло само небо, и такие жгучие гнев и возмущение охватили меня. И в Чхильгоре, и в Мангендэ взрослые с мертвенно-обледенелыми лицами смотрели на меня, глубоко сочувствуя моему горю и разделяя его со мною.
И я твердо решил драться не на жизнь, а на смерть, чтобы отомстить врагам за отца, врагам моей семьи, врагам всей нашей корейской нации. И решительно готовился к отъезду.
Я заявил, что поеду в Бадаогоу. Семья родителей моей матери предлагала уехать после окончания школы, всячески уговаривал меня и дед из Мангендэ:
— Пройдет всего несколько месяцев, ты окончишь школу, и погода будет потеплее, тогда и поезжай.
Но я не мог поступить так. Когда отца постигло такое несчастье, могу ли я здесь учиться спокойно! Надо спешить к матери, надо помочь ей, страдающей одиноко с младшими братьями. И теперь куда бы уж я ни ушел, а день расплаты придет.
Убедившись, что уговорить меня нельзя, дед переменил свое мнение, согласился со мной и сказал:
— Что ж, отец — в заключении. Теперь очередь твоя… И на следующий день я тронулся в путь. Меня провожали взрослые целыми семьями. Плакали дедушка, бабушка, дядя. Плакала вся наша горемычная семья.
Неутешно плакал и младший дядя по матери Кан Чхан Сок, провожавший меня на Пхеньянском вокзале. Плакал и Кан Юн Бом, с которым мы вместе учились в Чхильгоре.
Кан Юн Бом был мне самым близким из товарищей по Чхандокской школе. Он часто приходил ко мне: у него не было товарищей, которые сошлись бы с ним характерами. Мы с ним чуть что и уходили в город.
Когда настал час отъезда, он подал мне конверт вместе со свертком риса, сваренного на пару. Он говорил:
— Так вот расстанемся и не скоро увидимся и, тоскуя по тебе, я написал вот несколько строк. Прочитай в вагоне.
После отбытия поезда я по его совету раскрыл конверт. В нем оказались короткое письмецо и три воны.
Как меня тронули тогда это письмецо и эти деньги! Без большой любви к товарищу сделать такое нельзя. В то время достать три воны в таком детском возрасте было не легко. Да, я тронулся в путь, чтобы отомстить за отца, но ведь у меня и денег-то на дорогу не было.