— Скоро поправится сложившееся положение. Не падайте духом. Будем вместе ждать того дня, когда в лучшую сторону изменится ситуация, — сказал я.
Я велел бойцам привести обратно в дом всех членов этой семьи, встретившихся нам неожиданно на дороге. Тут же изменил свое намерение следовать в казарму 2-й роты и заночевать там, а пошел к старику Чвэ Чжа Ику, живущему в Сидапо. Увидя столь печальное положение людей, я хотел глубже вникать в души жителей партизанских районов.
Чвэ Чжа Ик — отец Чвэ Ин Чжуна, который начал партизанскую жизнь бойцом Ванцинского отряда особого назначения, а впоследствии воевал командиром роты, потом командиром полка отдельной бригады и погиб в бою. Каждый раз при посещении Третьего острова я обязательно навещал старика Чвэ.
Это был человек широкого кругозора. Ведь в свое время он работал секретарем Северной военной управы, руководимой Со Иром. Более того, он был человеком общительным и откровенным, от него можно было услышать немало полезных советов.
— Как поживаете на эти дни, уважаемый Чвэ? — обратился я к нему.
На мой приветливый тон старик отреагировал довольно странно:
— Живу потому, что не могу умереть, — сказал он.
Я подумал, что этот своеобразный ответ старика выражает настроение жителей партизанского района, а поэтому снова спросил:
— Так трудно жить в партизанском районе?
На этот раз старик, еще более рассердись, вдруг ответил довольно громко:
— Я сдерживал себя в то время, когда советская власть забирала рабочий скот и сельхозинвентарь. Знаю, такое уже было в России, когда там осуществилась коллективизация сельского хозяйства. Мы думали, что это, наверное, по их примеру. Но несколько дней назад у нас устроили общественную столовую и отобрали у всех семей даже ложки и палочки. И вот теперь я плюнул на все это. «Разве нам, старикам, — говорю я, — пристало в холод ходить в столовую три раза в день, оставив свой дом с отопляемым полом? Не могу больше так жить. Если хотите организовать коммуну или артель, чертов мир, то, пожалуйста, создайте их только для молодых. Мы не можем следовать за ними, силы не хватает». На этот раз под предлогом ликвидации феодализма и по другим надуманным причинам заставили снох критиковать своих свекров на общих собраниях. Была ли столь дурная затея за пятитысячелетнюю историю нашей страны? Несмотря на это, мой сын Ин Чжун позволил себе упрекать меня в распространении клеветы о совете. Поэтому я и хотел бы сломать ему хребет,
Отец командира партизанского отряда плевал на советские мероприятия и по верну лея к ним спиной. Значит, не было больше надобности узнавать настроение других людей.
Впоследствии в те дни, когда в партизанских районах наступило время страха из-за ультралевацкой борьбы против «Минсэндана», и в те печальные дни, когда партизаны и жители в связи с роспуском партизанского района расстались со слезами на глазах, я часто вспоминал старика Чвэ, который, ударяя кулаком в грудь, жаловался на сложившееся положение.
В течение не более полугодия после установления советской власти снова резко ухудшились отношения между народами Кореи и Китая. Не случайным было то, что повторялся прежний конфликт, какой возник во время восстания 30 мая. Ибо большинство свергнутых помещиков являлось китайскими помещиками. Антияпонские китайские отряды, как и прежде, снова враждебно относились к корейским коммунистам. Не говоря уж о японских войсках и армии Маньчжоу-Го, теперь и Армия спасения отечества, и китайские помещики становились нам врагами.
Антияпонский партизанский отряд осторожно действовал в деревнях корейцев, как это было сразу же после его создания, когдаон, как конспиративный малый партизанский отряд, скрывался на задворках чужих домов. Но теперь неуместно было снова наименовать его отрядом особого назначения. При встречах с нами бойцы Армии спасения отечества наносили нам удары, презрительно называя «гаолибанцзы». Деятельность партизанского отряда стала не чем иным, как полуподпольным существованием.
Все достижения, приобретенные нами в борьбе более чем за один год, к сожалению, начали исчезать, словно мыльные пузыри. Советские мероприятия вызвали разногласия и в среде наших товарищей. Появились те, кто хотел учиться у России методам осуществления революции и заново начинать дело. Другие требовали вернуться на исходные позиции и вести революцию отдельно. Они утверждали, что метод цзяньдаоцев может сорвать не только революцию, но и все другие дела. А третьим надоело заниматься столь никудышной революцией и они хотели бы возвратиться домой, как бы проявив тем самым почтение к своим родителям. И тогда мы разрешили одному китайскому товарищу, тоскующему по родине, вернуться домой, а другому — отправиться в Советский Союз, так как он пожелал там учиться.
И вот в такой ситуации те люди, которые были ответственны за судьбу партизанских районов, не решились изменить свою политику. Восточноманьчжурский Особый комитет действовал как руководящий орган, но он не имел своей собственной линии, которая внесла бы поправки в политический курс Коминтерна. Ситуация требовала, чтобы, невзирая на угрозу ярлыка «правого элемента», смело подняться на борьбу за устранение хаотичного положения и спасти партизанские районы от крушения. Для этого нужны были решимость сопротивляться левацкому курсу совета и новые тезисы. Именно к этому времени я опубликовал в виде брошюры статью по вопросу ликвидации фракционизма и укрепления единства и сплоченности революционных рядов.
Я решил тогда вести в Мацуне с Тун Чанжуном дискуссию по вопросу о власти. Однако секретарь уездного парткома Ли Ён Гук и некоторые другие товарищи уговаривали меня отказаться от этого намерения. Ничего путного не выйдет из этой дискуссии, утверждали они, поскольку уже было отправлено на места «Решение Восточноманьчжурского Особого комитета об основных положениях работы по созданию совета» и было образовано в Сышуйпине советское правительство. А если дискуссия не приведет к желаемому результату, то придется получать еще санкцию-таково было их мнение. Ли Ён Гук коротко напомнил мне о том, что уже заклеймили однажды Ким Бэк Рёна как правого уклониста за то, что он опрометчиво коснулся советской власти.
Одно время Ким Бэк Рён работал в Северной Маньчжурии членом уездного комитета партии. Мне сказали вот что. Когда накануне создания совета во всю ширь развернулась в Цзяньдао пропагандистская кампания, он по какой-то причине побыл в Восточноманьчжурском Особом комитете, затем прибыл в 5-й участок Ванцина, который был определен как первый экспериментальный район в деле создания советского правительства. Услышав тогда весть об этом, он сказал, что для Восточной Маньчжурии это является преждевременным. Только за это ему тут же нацеплен ярлык «правого оппортуниста» и он стал мишенью особой травли. А в конце концов он был изгнан в Северную Маньчжурию.
Зимой 1934 года, через два года с той поры, как Ли Ён Гук рассказывал мне о деле Ким Бэк Рёна, я встретил последнего в Бадаохэцзы уезда Нинань. Тогда Ким работал там секретарем участкового парткома. На встрече со мной он с печалью вспоминал осенние дни 1932 года, когда его осудили за «правое капитулянтство», за предупреждение «преждевременности создания совета». Он неосторожно подвергал критике сторонников безрассудного левацкого курса на создание совета. А ведь было. это время, когда в Восточной Маньчжурии уже давно был отвергнут этот левацкий курс и народно-революционные правительства начали управлять всеми делами в партизанских районах. Беседуя с ним, я убедился, что это очень умный и убежденный товарищ.
— Зачем же вы настаивали на преждевременности создания совета? — спросил я.
— Это вопрос простой, — ответил он коротко. — Работая в селе Гаяхэ, я часто беседовал с крестьянами, которые еще не знали, что такое совет. Жители не имели даже понятия о нем, а руководители уже вовсю трудились над его созданием. Я понял всю безрассудность такого поступка и высказал свое мнение. Его откровенный ответ: «Народ не знал, что такое совет», полностью отражал действительное положение, сложившееся в то время.
Старики из Гаяхэ, участвовавшие в выборах в участковый совет, принимали слово «совет» за «соксэпхо» (пушка — ред.). Они сказали: «Получив весть об установлении совета, мы думали, что будет установлена пушка, способная уничтожить большое количество японцев, и смотрели в сторону стола президиума. Но ставили не пушку, а красный флаг».
Среди людей из Мацуня, участвовавших в церемонии создания совета во 2-м участке Ванцина, были и такие, которые понимали слово «совет» как «свэбочхи» (чугунный таз — ред.). Люди из какого-то села просили у сельчан, идущих на выборы в советский орган: «Внимательно смотрите, как выглядит этот совет. Это штука большая или маленькая?» В другом селе люди вышли на поле с корзинками, чтобы собирать съедобные травы. При этом они говорили: «Придет к нам важный человек по имени Совет, а угощать его нечем, просто жаль…»
Так люди понимали слово «совет» каждый по-своему и давали ему комедийное истолкование, что вызывало у многих усмешку. Конечно, можно сказать, что это в какой-то мере результат их невежества, но это, более того, объясняется тем, что руководящие кадры скверно вели среди масс пропагандистскую работу. Пропагандистские материалы того времени, прежде всего их заголовки, как правило, были насыщены трудно понимаемыми простым человеком иностранными терминами. Например, «Что такое совет?», «Что такое колхоз?», «Что такое коммуна?» А о совете пропагандисты сами не имели достаточно четкого понятия.
Радикальные элементы, отравленные левацким ядом, повсеместно установили советы, о которых народ понятия не имел, скандировали лозунги о диктатуре рабочих, бедняков и батраков. Было много хвастовства, как будто революция уже победоносно завершилась…
Несмотря на предупреждение товарищей Ванцина, я вел дискуссию с Тун Чанжуном по вопросу о власти.
— Думаю, действительно замечательно, что в Цзяньдао родилась революционная власть и оповестила весь мир о своем существовании. Но, товарищ Тун Чанжун, не могу смотреть сквозь пальцы на тот фа